Первая партия

Больше всего во время экзамена на чуунина ему хотелось застать настоящий дождь. Он мог бы думать, конечно, о чём угодно кроме этого — о привычном страхе перед сумасшедшим младшим братом; о косых взглядах на улице родного города, потому что в нём текла кровь беспощадного убийцы и диктатора, который неудачно застал, казалось, закат совсем ещё молодой песчаной державы; он мог бы думать о Книге Лиц, потому что было бы неплохо подобрать новый грим и новую роль; он мог бы думать о шёпоте за спиной у сестры, слишком сильной и своенравной женщины для патриархальных стариков. Но Канкуро предпочитал мечтать о ливне. Джонины, которым дозволено и доверено отправляться на миссии в далёкие страны, часто о нём говорят, и в их выцветших уставших голосах слышатся отголоски почти исчезнувшего детского восхищения, и даже глаза у них чуть блестят последними искорками веры в чудо. Они говорят, от настоящего ливня не укрыться ни зонтиком, ни плащом, его капли холодны и проникают под одежду так глубоко, что могут смыть даже вездесущий песок — немыслимо. А шторм, настоящий морской шторм, это даже лучше. Считанные единицы его застали, разумеется. И даже в самом скучном очевидце, когда дело касается бушующего моря, тянущего свои могучие тяжёлые лапы к небу, просыпается дар сказителя. И шпионы на задании нет-нет, да и выйдут к берегу под десятками иллюзий, даже если есть шанс провалить задание, быть схваченными, отданными на пытки, убитыми, потому что застать море или даже океан таким живым, таким могущественным, пропитаться его свежим солёным дыханием — одна возможность на всю жизнь, скорее всего. А дальше даже не стыдно умирать. Маленькие ампулы с ядом надежно сидят на дёснах. Канкуро даже в оазисах ещё ни разу не застал дождя. Не повезло. Коноха, говорят, сама по себе оазис. Пышные невиданные деревья, маленькие и большие, но с раскидистыми ветками, зелёная трава повсюду, много облаков на небе, и там периодически идёт настоящий дождь, иногда ливень и совсем изредка — буря. Не песчаная, сухая в своём холоде, а мокрая. Не песчинки царапают лицо, а вода обильно барабанит по голове, спине и плечам со всех сторон, будто омывая ото всех грехов и благословляя на скорый рост. Канкуро даже решил, что если ему повезёт, то он позволит дождю смыть с себя грим, снять с себя маску; он отдастся воде таким, какой есть, как никогда не позволял себе делать на родине. Ветер сушит краску на лице, а песок издавна использовали, чтобы сушить чернила на пергаменте. Нет, в Сунагакуре положено держаться за своё фальшивое лицо, положено играть свою выбранную роль, пока декорации не сменятся или смерть не придёт пожать руку после выступления. Тем более, членам гильдии кукловодов. — О чём задумался? — голос Темари вырвал его из мыслей. — О дожде, — честно ответил Канкуро. — Опять? Мы на пороге войны. Думать надо о другом. Старшая сестра всегда занимала свою голову важным и насущным. Цеплялась за любые ниточки силы, которые ей были доступны. Караван отправился из Сунагакуре два дня назад; она за это время успела поучаствовать в военном собрании, на которое её никто не приглашал, поговорить с четырьмя джонинами, и ей почти удалось пообщаться с отцом. Почти, потому что Раса любил Деревню, но не своих детей, и особенно избегал старшую дочь, слишком похожую на мать и покойного дядю. — Поговори с отцом, — потребовала Темари, нахмурившись. — О чём?! С гильдией кукловодов он не хочет иметь дела аж с предательства Сасори. — Канкуро, — в её голосе звучало предупреждение. Канкуро, даже дочери Казекаге нужно бороться за свои права каждый день — не сказала она. Канкуро, между тобой и Гаарой у нас только один адекватный мужской наследник. Канкуро, я боюсь неизвестности и ненавижу отсутствие контроля, а мы отправляемся в Коноху на войну почти вслепую, и я хочу знать всё, мне необходимо знать, на какую смерть идут наши люди, и будет ли она достойна их жертвы. Ей следовало бы родиться в другом веке, не раз и не два думал Канкуро, когда женщинам уже можно всё, и она бы стала незамужней королевой, сильной и прекрасной, и никто бы не посмел перечить её желанию делать добро для Сунагакуре и страны Ветра. В Книге Лиц была бы маска Темари, потому что народ пишет пьесы о своих героях, и каждая девочка гильдии кукловодов наносила бы этот макияж перед тяжёлым боем. — Ладно, — обреченно вздохнул Канкуро. — Когда он вернётся, я попробую. — Постарайся, — поджала губы Темари. — Я на тебя рассчитываю. Мы все на тебя рассчитываем. Оказывается, большинство джонинов даже не слышало об идее атаковать Коноху. Мне это не нравится, совсем не нравится. — Гильдия кукловодов тоже не в курсе. Я спросил ещё накануне у Вепря, ты его помнишь, наверное, он заведует внутренним шпионажем; и даже смог выловить Шакала! — Шакал и театр теней вернулись?! — почти ахнула Темари. — Почему? Их не было на месте два зодиакальных цикла… Подожди, когда они прибыли? — Неделю назад. И о-о-очень тихо. Даже во время нашего отъезда далеко не все знали, что театр теней вернулся. Темари мысленно что-то прикинула. — Вернулись почти тайно, спустя два года, да ещё и в период Овна. — Ты лучше прикинь, в каком доме сейчас луна. — В каком? — Темари, ну блин, ну я же тебя учил! — Да не томи, скажи уже! А то стукну! У нас серьёзный разговор, между прочим! Канкуро по-детски поджал губы, но молча согласился; с годами тумаки старшей сестры продолжали приходить по адресу. — Луна сейчас в восьмом доме, — неохотно сказал. И поскольку каждый коренной житель Суны традиционно смотрел на звёзды, поскольку больше по ночам смотреть было не на что, и разбирался хоть как-то в движении небесных тел и их влиянии на земной мир, даже не будучи в этом сильно заинтересованным, Темари побледнела. Смерть и перерождение — не самая приятная звёздная декорация, под которую хочется начинать войну. — Шакал сказал, что все концы ведут к началу, а начало начинается с нас, — мрачно продолжил Канкуро. — Как-то так, точную формулировку подзабыл, — это ложь, — слишком много песка было во фразе. Мне показалось, он был напряжён. Но намёк остался ясен: начало «начинается» с нас. Не мы его начинаем, скорее, оно само, и вот это самое неприятное; значит, или ему опять звёзды нашептали; или шары для предсказаний, ладони, кофе, карты, маятники, кости показали; или так просто судьба складывается для нас и для всех причастных. Или, — Канкуро понизил голос и взглянул на сестру из-под ресниц, — что хуже, ветры наговорили. — Нас хотят использовать, — одними губами догадалась Темари, не рискнув шёпота. Канкуро кивнул. — Гильдия кукловодов ничего не знает! — громче нужного воскликнула она, переводя тему. — А должны были бы! Сколько лет прошло с предательства Сасори! Гильдия уже многократно расплатилась за свою оплошность. — Ну, — Канкуро помялся с ноги на ногу, подыгрывая. — И ты думал, я не заметила, что краска на твоём лице нарочито не красная?! Сын самого Казекаге с фиолетовым гримом, предназначенным для самураев и ниндзя, но не для принца! — Я отказался от красного, — спешно заверил её Канкуро. — Красный сейчас — политически небезопасный, сама понимаешь. Они, не сговариваясь, скосили взгляд в один из дальних концов разбитого лагеря, куда ушёл бродить Гаара. — С ним сейчас Баки-сенсей? — нахмурившись, спросил Канкуро. Темари встрепенулась. — Вот чёрт! — и унеслась в сторону Гаары. Значит, сенсея с младшим братцем не было. Хм. Канкуро скорчил недовольную гримасу, глядя на чистое лазурное небо. Ни тучки, разумеется. Почему в Сунагакуре нет ни одного клана, который специализируется на погоде? И экономику бы подняли на пасмурных днях и дождях, и качество жизни бы улучшилось. Но нет, из кланов — одни бывшие кочевники; причём некоторые из них ещё и традиционалисты. Ладно бы они просто запрещали своим девушкам становиться куноичи и заставляли их рожать от своих же кузенов, пока плодородность женского тела не кончится. Но нет, они, к тому же, были ещё и кастовыми извергами. Члены низшего сословия клана, по их мнению, не могут пойти в Академию, девочка ты или мальчик. Но дети об этом толком не знают, потому что родители, привыкшие к своим кандалам, не смеют говорить. И поэтому «вольнодумным» предлагается испытание — если пройдёшь, то дверь в академию вон там, а дальше получишь бандану с бляшкой принадлежности Сунагакуре, и ты даже вроде как свободен; по крайней мере, свободнее. Но испытание, насколько знал Канкуро, ещё никто не прошёл. Ещё бы: детей вышвыривали в песчаный шторм далеко от Деревни и велели добраться до города. Кто-то погибал во время бури, кто-то утопал в зыбучих песках, или умирал от ядовитых тварей, или изнемогал от страшной жажды всего в паре километров от главных ворот. Откуда детям пяти-шести-семи лет (от родителей-гражданских) заиметь чакра-техники базового выживания? Караван в Коноху неспешно направлялся уже второй день, и косточки, обглоданные ветром, ещё не закончились. По крайней мере, их стало меньше. Темари, когда их видела, в минуты ярости вслух считала, что таких клановых традиционалистов надо отдавать Гааре. Гаара был с этим в общем-то согласен. Успокоившись, Темари начинала говорить об усилении престижа ниндзя гражданского происхождения, «свежей крови», для понижения надобности в «этих мудаках», чтобы «они там от бедности и голода жопы друг друга жрали», и чтобы, соответственно, традиционалисты отказывались от детей низшей клановой касты в пользу сословия ниндзя Суны. В общем, чтобы отдавать чадо в академию было выгодно абсолютно всем, в том числе и «этим бесчувственным сволочам, как же я их ненавижу, Канкуро!». Гаара обычно этим дискурсом оставался опечален и чуть озабочен. Это выражалось по-детски грустным и растерянным: «так что, мне их… совсем-совсем не убивать?». Темари на это отвечала, что можно, но незаметно и потихоньку, будто случайно. — Я могу им незаметно и потихоньку раздавить глотку, — задумался Гаара едва ли вчера. — Или… заставить их задохнуться песком в постели. Очень хорошая случайность, Темари. Подумай об этом. Я ещё с мамой посоветуюсь, — и ушёл ото всех в сторону бормотать с Шукаку методы незаметного и тихого убийства. Судя по всему, Гаара ещё не закончил, раз не пришёл, поэтому-то Темари и сорвалась его искать. Мало ли до чего они с сумасшедшим биджуу додумались. Отец вернулся к каравану тихо. Один. Поговори с ним, попросила сестра с беспокойством в голосе. Как будто это будет благотворный разговор, мысленно фыркнул Канкуро, краем глаза глядя на белую фигуру отца, удивительно яркую между золотым песком и ярким лазурным небом. О чём вообще мечтал отец? У него были хоть какие-то мечты? Осталось хоть что-то в этом… этом тяжелом от грехов сердце? Суна почти вслепую планирует нападать на Коноху; большинство джонинов даже не знает об этом. Шакал, который позволил себя найти, сменил грим шута на маску траура — Канкуро не сказал этого Темари, а в одном таком нарочитом сообщении многое кроется. Ветер, обычно богатый слухами, отдавал звенящей пустотой; а это значит, что задуманная авантюра не была продуманной, а наоборот, резкой, импульсивной. Взгляд у Шакала был отчаянный: что может сделать театр теней против воли своего лидера? Они управляют людскими мыслями, сеют семена и поощряют их взрасти, но Казекаге уже давно слушал только себя, свою окаменевшую скорбь и отчаяние. Пахло окончанием эпохи. И очень не хотелось, чтобы пахло концом. Если будет дождь, наверное, и смерть покажется не такой страшной, уверял себя Канкуро, цепляясь за идею последней маленькой радости, как приговорённый. Очень хотелось жить. Жить хотелось настолько, что Канкуро всё-таки себя пересилил, хотя последнее, чего хотелось, так это снова оказаться униженным и растоптанным. — Отец? Казекаге, облачённый в полный парад своей должности, чуть наклонил голову в сторону сына, но не обернулся. Канкуро нервно облизнул губы. Он понятия не имел, о чём говорить. — Отец, я хотел спросить… к-какова вероятность, что мы в Конохе застанем дождь? — Хм, — тихо отозвался тот. Выдержал степенную паузу. Канкуро мысленно приготовился быть посланным на все четыре стороны и заранее подготовился всячески самого себя утешать в голове. И, тем не менее, ответ последовал. — Большая. Полтора месяца — достаточный срок, чтобы дождь прошёл хотя бы один раз. Канкуро… даже растерялся. — А какой он? — брякнул, не подумав. И мысленно пнул себя за очевидную надежду в голосе. Сабаку но Раса не поощрял в своих детях такой слабости. — Разный, — ответил Казекаге. — Если не повезёт, застанешь холодную грозу. — Но это же такая удача! — опять выпалил Канкуро, и только потом вспомнил, что за своевольное общение с отцом можно получить… можно получить. За несубординацию. Он с силой прикусил губу, чтобы не закрыть руками лицо, осознав свою оплошность. Но Казекаге не разозлился. Ни одна золотая пылинка не метнулась в воздух. — Заболеешь, — последовал лаконичный и краткий ответ. — Будешь шмыгать носом, мучиться с температурой и сипеть. — Но… если увидеть такой дождь, можно спокойно умирать, — возразил Канкуро. — Так все наши джонины говорят. Казекаге мягко хмыкнул. Паранджа на его лице почти проглотила этот звук. — Поменьше их слушай, — сказал. Выдержал короткую паузу, в которую Канкуро даже забыл, как дышать. Продолжил. — Это повод жить. Повод встретить много других дождей, если угодно… Или загореться мечтой вернуть их в страну Ветра. Если есть идея и хоть сколько-нибудь развитый разум, можно достичь невозможного. Вопросы, которые так хотелось задать, застряли в глотке. А почему ты их не вернул?! Почему качество жизни ухудшилось, и престиж Суны начал осыпаться под твоим руководством?! Почему Гаару превратили в чудовище, а Темари мешают воплощать её стремления и желания абсолютно все, кроме родных братьев и Баки-сенсея, только потому что у неё нет кобры между ног?! Почему мы не спасаем наши оазисы?! Почему мы позволяем традиционным кланам до сих пор заниматься жестокой ересью?! Но Канкуро проглотил их. Если отец способен говорить о дожде, о жизни, только накануне войны и смерти, то всё ясно с его мечтами. Тогда спрашивать нужно о другом. Он напомнил себе быть храбрым и открыл рот: — А я смогу? Казекаге обернулся к нему. Холодный расчётливый взгляд мучительно медленно, будто в первый раз, окинул его с ног до головы. Они встретились глазами. Как странно, что отец всё ещё не зол на меня. Что смотрит…  — подумал бы Канкуро, не забудь он как думать под таким пристальным вниманием. Он вдруг почувствовал себя… … шестилеткой; в маленьких руках первая крохотная марионетка, он протягивает её со всей надеждой, метр с кепкой, сирота при живом отце, ученик без учителя; взгляд госпожи Чиё слишком сложен, он не понимает боли в чужих глазах и путает её с презрением. «Поди с моих глаз долой». … восьмилеткой с дрожащими коленями перед Балаганом Кукловодов… он собрал механизм из старых схем, выдвигающийся нож, и ещё не придумал новую куклу, но госпожа Чиё по-прежнему отказывала, а время шло; оценивающий долгий взгляд седого Вепря, Четвёртый Казекаге боялся кукловодов и их пророчеств, а наследник пришёл сам; «пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста» сквозь слёзы, потому что столькому нужно научиться, а учителя боятся, и дома ночевать страшно; и лаконичный ответ «да пожалуйста»; а потом ласковая пятерня в волосах, «оставайся». … тушканчиком перед опытной сытой коброй. Отец никогда так не смотрел; он никогда так не отвечал; он никогда не верил в старшего сына, да и в младшего, да и в единственную дочь; он верил, наверное, только в окончание разлуки с любимой, и верил так отчаянно и упёрто, что давно не думал ни о чуде, ни о дожде, с самой её смерти. Какая грустная шутка, подумал Канкуро. Если я не параноик… если я не параноик… Он подавил в себе желание рассмеяться под внимательным взглядом политического убийцы. Если я не параноик, и правда за моей теорией, то человек под паранджой сыграл чужую роль лучше оригинала. Ты это имел в виду, Шакал? Когда говорил про начала и концы, когда велел в пути думать о дожде? — Сможешь, — целую вечность спустя ответил Лжеказекаге. — Я же сказал… если есть идея и хоть сколько-нибудь развитый разум, можно достичь невозможного. Иначе говоря: чего угодно. Он повернул голову, спрятанную шляпой и паранджой, в направлении чистого и безмолвного горизонта. — Посмотри, — сказал. — Что ты видишь? — Пустыню, — ответил Канкуро. — А я вижу след великой человеческой глупости, — огорошил Лжеказекаге чуть сипящим голосом. — Многие столетия назад здесь было не хуже, чем в стране Огня. Но поскольку древние люди ещё не умели возделывать землю, не истощая её, они высосали из неё все соки… Откуда появиться тучам на небе, если нет деревьев? Сложно было представить, что на месте пустыни раньше высился лес. Но у Канкуро было хорошее воображение. Тем более, ему не хотелось пока паниковать, а это значит, что надо было отвлекать себя: — Можно повернуть время вспять? — предположил он. Лжеказекаге сипло рассмеялся. Канкуро вдруг осознал, что не может сравнить этот смех с отцовским. Сабаку но Раса даже, на его памяти, не улыбался. А смех? Смех, он поджал губы, его смех помнит только Темари, наверное, если ещё не все воспоминания счастливого детства растеряла. — Время не подчиняется никому, сын мой, — кашлянув, ответил Лжеказекаге. Сардонически ухмыльнулся. — Даже золото чахнет. — Как может зачахнуть золото в пустыне? — быстро спросил Канкуро, чтобы нервно не хихикнуть на чужую самоиронию. — Всё-то вам, молодёжи, расскажи, — по голосу казалось, что Лжеказекаге улыбается. — Ты же из всех троих самый умный. Иди и подумай. И не переставай отпускать эту идею, — его голос вдруг приобрёл, (ну совсем антиотцовскую), степенную и лёгкую интонацию сказочника, — пусть она следует с тобой рука об руку в жизни… пусть ты будешь гнаться за ней во снах и мечтах… убегать от неё в кошмарах… пусть ты переплетёшь с ней свою душу, но добьёшься своего… И запомни, — продолжил он после паузы, — обратная сторона медали того, что мы называем «чудом»… всегда ужас. Вероятно, что поливать пески сначала придётся кровью. — Посмотрим, — сдержанно и нервно ответил Канкуро. — Посмотрим, — согласился Лжеказекаге. Они разошлись, когда тени поползли по песку, приветствуя неминуемый вечер. «Спасибо» — чуть не сказал Канкуро, нарочито доверчиво поворачивая спину. Разбитый в пустыне лагерь медленно плыл мимо, пока ноги несли сквозь него, ватно и растерянно. Солнце всё ещё пекло, и хотелось пить. Канкуро неосторожно моргнул, и перед глазами всплыли загримированные лица Вепря и Шакала. Даже они бы такого не предсказали. Канкуро залез в шатёр, который делил с сестрой и учителем. Провёл рукой по внутренней стороне разноцветной ткани, оживляя печати, регулирующие воздух. Он знал, что ночью снова в путь; путешествовать днём по пустыне было бессмыслицей. К счастью, ни Баки-сенсея, ни Темари внутри не оказалось; для отбоя было, пожалуй, рановато, солнце ещё не так глубоко склонилось к горизонту, чтобы все спохватились досыпать последние светлые часы. Пошарив по многочисленным карманам и перепроверив свою ношу на ощупь, он сцепил два спальных мешка — личный и сестринский — и юрко залез в получившийся баул с головой. Застегнулся изнутри. В тесной темноте моргнул свет карманного фонарика. Моргнул ещё раз, но не погас. Канкуро выдохнул и устроился поудобнее на животе. Выудил откуда-то из складок одежды засаленную и потёршуюся по краям коробочку таро. Разделил колоду на Младшие Арканы и Старшие. Вторые смешал и отложил, а из первых вытянул четыре карты и, «рубашкой вверх», расположил так: лево, право, верх, низ. В пустой центр также наугад вытянул один Старший Аркан, не переворачивая. Образовался крест. Уняв дрожь, Канкуро потянулся к левой карте — и перед ним открылась Королева Пентаклей. Затем перевернул правую, затаив дыхание — и на него взглянула Семёрка Жезлов. За ней последовала верхняя карта — Пятёрка Чаш. Он прикусил губу. Нижняя часть «креста» оказалась Тузом Жезлов; брови сами собой задумчиво нахмурились. Открывать центр было не страшнее остальных позиций, и Старшим Арканом, завершающим анализ ситуации, вышел Суд. Канкуро, не мигая, уставился на получившийся расклад: Королева Пентаклей, Семёрка Жезлов, Пятёрка Чаш, Туз Жезлов, Суд. Казалось, будто карты изучали его не менее пристально. «Ну почему я?!» — что-то истерически взвыло в голове. — «Я разве похож на кого-то достаточно умного для этого всего?!». — Спасибо, — прошептал он, не дав словам страха и неблагодарности вырваться изо рта. Сложил обратно карты в коробочку, вылез из двойного спальника и потушил фонарик. Уставился не без растерянности в пустоту шатра. Теперь для полноты картины не хватало только на кофейной гуще погадать, но такая роскошь вдали от дома не представлялась возможной: Канкуро в таких случаях варил напиток только в фамильной турке, почти столетней. — Мда, — сказал он пустому шатру. Оставалось придумать, что он скажет Темари.