Первая партия

Спички в стеклянной пепельнице горели слабым, но голодным огоньком. Он бросил туда целых восемь, и только с последней гора окурков разгорелась. Как это на меня похоже, — не без иронии и устало подумал Сарутоби Хирузен, на миг позволив себе забыть о возрасте, статусе, политическом могуществе. Точно так же он кидал спички и в детстве. Гадал, в этот раз получится техника? Хмурый мальчик Шимура захочет дружить? Настало ли время искать подарок на день рождения для Кагами? Пора ли попробовать экспериментальную солёную карамель с перцем Торифу? Только гадал он неправильно. Надо было бросать спички в пепельницу каждый день, но по одной. А он бросал все, пока не зажжётся, и только закончившийся коробок его останавливал. Да и то ненадолго. Он не курил свёрнутые вручную сигареты лет с пятнадцати; в клане тогда рано этим начинали баловаться, чтобы потом перейти к степенным и церемониальным кисэру. Кагами был несомненным мастером самокруток. Учиха его осуждали за неправильный расход хорошего табака, даже грозились отобрать кисет, а он только смеялся, запрокинув голову, и подмигивал. Шисуи унаследовал этот смех. А Данзо всё ворчал, что запах выдаёт их трио за лигу — от всех, как от одного, отдавало костром и табаком. Торифу тоже с четырнадцати никогда не расставался со своей трубкой. Хомура, Кохару и Данзо никогда не пахли дымом, абсолютно никаким, даже благовониями, они вообще избегали аромата на одежде и коже. На старости лет всякое по этому поводу думалось, и каждая мысль казалась бесцветнее и безрадостнее другой. Люди живут и горят как спички: кто-то ломается, не успев дать искры, кто-то горит совсем недолго, а кто-то тлеет до самого конца. Шинигами ему судья, Хирузен никогда не хотел оставаться последним из шестерых учеников Сенджу Тобирамы; смерть сначала Кагами, а потом и Торифу из раны на сердце давно стала шрамом, но таким, что болит от резкой смены погоды, и поэтому оставшихся трёх товарищей он долгое время жадно берёг. Однако никто его не предупреждал, что даже спички умеют гнить. А гниль, как известно, лучше всего убирать огнём. Когда Яманака Иноичи на сеансе психотерапии (под графой «трижды секретно») диагностировал у Хирузена депрессию, спасать клан Учиха было слишком поздно — едва закончились массовые похороны. Тяжёлая грусть, что опускается на разум густым туманом, что несёт в себе только неподъёмную тяжесть всего мира на плечах, была с ним, к тому моменту, давно. Сарутоби Хирузен выиграл две войны, но проиграл Кьюби, потому что Девятихвостый лис успел ранить его так, как никому другому не доводилось: ушла Кушина, которую он ценил как дочь, ушёл преемник, не успев расцвести, а он бы цвёл лучше всех, ушла Бивако, ненаглядная жена, и самый младший сын, новоиспечённый джонин, раздавленный хвостом. Арата, когда его нашли, сжимал в руках двух мёртвых младенцев, которых пытался защитить в последние минуты жизни. Всего несколькими годами позже скончался старший под маской Ящера, оставив жену-вдову почти на сносях. Она не перенесла родов, поддавшись тоске по любимому мужу, и Конохомару остался сиротой. Асума же всё это время не собирался возвращаться из столицы; он бежал от самого себя и своей крови так долго, как только смел. И Хирузен оказался в ловушке собственного горя. День проходил за днём, листья опадали и сменялись новыми, а груз ни с плеч, ни с сердца не пропадал. Старость, так думал Хирузен с горечью и бессилием, но и эта мысль оказалась ловушкой. Депрессия ела его медленно, но верно, как огонь пожирает старое сырое полено. У Хокаге, как известно, не бывает отпуска ни в мир, ни в войну, а в критических ситуациях и вовсе нет роскоши даже семичасового сна. Разумеется, его оставшиеся друзья, которые так преданно помогали с управлением Конохи всё это время, снова пришли на выручку. И он, сквозь туман в голове, не заметил, не разглядел, гниль в самих их сердцевинах. У него не было сил вглядываться в улыбки за протянутыми руками помощи. Он нуждался в поддержке, как утопающий в соломинке. От Асумы не приходило писем. Когда он пришёл в себя, пропив назначенные таблетки, о которых не знал абсолютно никто, кроме Иноичи, было слишком поздно пытаться решить дело с Наруто — вышли законы, которые он даже не подписывал, и население почему-то прекрасно знало о статусе джинчуурики мальчика. Сироты продолжали исчезать из приютов, а походка Данзо стала наглее, и голоса Хомуры и Кохару — громче. И Учиха, как же он корил себя, что проморгал, но дела с Кумо находились на грани войны, и Ива начала заинтересовываться в драке, и Орочимару сбежал совсем недавно — Хирузен при всём желании не смог бы заметить настроение сооснователей Конохи, это слишком личное, кланы не любят раскрывать карт даже на грани гибели, и подобные новости должны приноситься доверенными и шпионами заблаговременно. Только Данзо, Хомура и Кохару почему-то решили молчать до последнего, и только Учиха Итачи, совсем ещё мальчик, стоя на одном колене, смиренно и бледно, стараясь не дрожать, донёс до него ситуацию. Хирузен пообещал разобраться. Он пожертвовал сном, бодрствуя сутками, как в молодости, корпя над архивами времён создания Конохи, терпя мигрени, старые кости и ноющие шрамы, чтобы разрешить ситуацию дипломатически. Опять же, роковой приказ был отдан не им. И в тот раз он намеренно притворился слабым и заметил, как самодовольно выглядел его бывший старый друг. А друг ли — так подумал Хирузен. Тогда он впервые почувствовал нехарактерное желание свернуть Данзо шею. Это желание в недалёком будущем возвращалось не единожды. Хирузен принимал таблетки, чувствуя как крепнет дух и светлеет разум, и выжидал. И момент настал. Его принесла розоволосая девочка из клана торговцев. Точнее как: шокирующую новость донёс до высшей инстанции под шляпой бледный Иноичи, зашедший на чай; он уже успел к тому моменту проверить воспоминания старшего сына Казекаге, поговорить с Темари, обеспокоенной сюрреализмом ситуации, и получить подтверждение джинчуурики Однохвостового, что «отец», пусть и маскировал чакру, но пах змеями. Иноичи запросил инструкции, чтобы передать их Ширануи и юной Харуно. Вторжение Орочимару в Деревню ради мести? Замечательно, — без толики радости подумал Хирузен. Ему давно хотелось проверить, не подтолкнули ли его самого способного ученика к безумству старые друзья, которые не позволили потом устроить расследование. Даймё, в конце концов, был только «за», но дела с Кумо помешали, а потом возможность была, скорее всего, «товарищами» же и спрятана. Хирузен не мог не надеяться, что когда-то знал своего ученика. Орочимару больше всего на свете любил знания, поэтому легко было представить, что древние свитки и лаборатория заменили ему друзей. Джирайя спасался бегством от горя, как и Асума, бросив, покинув, оставив тех, кто в трудную минуту мог бы искать его плеча. Цунаде не хотела жить под тяжестью величайшего позора перед самой собой, но и не могла себя прикончить из-за маленькой Шизуне, поэтому тоже скиталась, словно злобный неприкаянный дух, не способный принять своего краха. Последний из перечня небольшого количества друзей Орочимару прыгнул в мир иной уже давно; так давно, что у его могилы даже выросло дерево, фигурально и нет. Какаши не унаследовал талант отца спасать своей дружбой отчаянных и голодных до общения тихонь. А Орочимару таким и был. Пока «официально» не сошёл с ума, разумеется. Хирузен, получив информацию, разумеется, первым делом проверил сведения — дёрнул информаторов и шпионов, но своих, не государственных. И задал пару интересных вопросов Иноичи о том, как можно повлиять извне на сознание людей с депрессией; в конце концов, с него самого глава клана Яманака снял пару глубоких гендзюцу, таких безобидных и неочевидных, что под неземной тоской и не заметишь — ловушка для мозга касательно усталости, чтобы постоянно казалось, что не хватает сил даже в хорошую погоду и после десятичасового сна, отторжение агрессивных идей… Если учесть, что и сам Орочимару после войны оказался в неприятном психологическом состоянии, усугублённом отсутствием дружеской поддержки, к безумствам его могли аналогичным образом мягко подтолкнуть, достаточно было накинуть на него лёгкую иллюзию, чтобы размыть моральные границы по части науки. Может, оттого он и занялся перепрыгиванием из тела в тело, хотелось бы верить. Если подумать, остальных двух учеников тоже было бы неплохо проверить на мягкие компульсии, — подумал тогда Хирузен, не озвучив эту мысль Иноичи. — Если даже я попался и не заметил, чего тогда говорить об этих непутёвых? Через день он принял решение. Не сказать, чтобы это далось легко; поговорить по душам было не с кем — могилы Бивако, сыновей, невестки, Кагами и Торифу ответили ему только молчанием и шумом деревьев по периметру кладбища. Оставалось только помолиться за них при тлеющих благовониях. С Асумой он не собирался советоваться — не заслужил. Джирайя по-прежнему бегал за своей сексуальной утопией, собирая информацию о границах, когда ему приспичивало. Цунаде послала бы своего старого учителя, как символ горемычного прошлого, к чёрту; кинула бы ещё пустую бутылку вдогонку. Последняя Сенджу пропивала себя так отчаянно и скрупулёзно, что даже тень Конохи послала бы её наутёк, только добавив на плечи позора. Хирузен заранее простил себя. А ещё через день, создав себе беспрекословное алиби, скинув с хвоста своих телохранителей через ловкое использование парочки теневых клонов под печатями, незаметно проник в дом к Митокадо Хомуре и зарезал его кунаем, смоченным изысканным змеиным ядом. Его попыталась остановить пара охранников под пустыми масками Корня, (а Данзо клялся именем Шинигами, что их распустил), но Хирузен и с ними быстро и тихо разобрался, не оставляя следов. Тела спрятал в свиток, а свиток сжёг. Как в старые-добрые времена, — только и подумал с мрачной иронией. Хомура не ожидал ни его, ни ножа в каротидную артерию. Эмоция шока и ужаса застыла на лице бывшего друга, когда тот рухнул навзничь возле своего хвалёного трофейного кофейного столика, за которым когда-то давно гоняли чаи все ученики Сенджу Тобирамы, пихаясь локтями, обмениваясь шутками и историями. Тем не менее, Хирузен не позволил себе ни минуты ностальгии, ни слезинки, потому что мёртвые дети клана Учиха глядели на него с небес, и в крови только и чувствовалось, что их мрачное посмертное одобрение. Змеиный яд ещё лет двадцать назад подарил Орочимару на день рождения; в лучшие времена, когда команда ещё не трещала по швам, и запаха гнили не было в воздухе, ему нравилось дарить стареющему сенсею полезные ампулы, разделяя свои научные успехи. Днём позже, когда Коноху ещё не успела охватить паника, (потому что в гости к Хомуре никто пока не успел заглянуть), Хирузен, положив спать вечным сном ещё несколько тел под безликими масками, обнаружил Кохаку в саду, между пышно цветущими лиловыми пионами, её любимыми цветами, которыми за все годы жизни Утатане не позволила себе пахнуть ровно так же, как и не позволила себе выйти замуж по любви. — Опаздываешь, — заметила она, не обернувшись. — Разве? — оставалось только поинтересоваться. — Нехорошо заставлять старую женщину ждать. — Такую ли уж старую, Кохаку. Она хмыкнула: — Не старее тебя, но и не моложе. — Добавила после паузы. — Здесь больше никого нет, Хирузен. Не беспокойся. Никто не собирается устраивать сцен, оправдываться, или молить о пощаде. Только сделай мне последнее одолжение: не промахнись. Стоя к нему спиной и лицом к шумящим на ветру мохнатым ёлкам на краю сада, окружённая пышными лиловыми пионами, седая, чуть сгорбленная, она выглядела одиноко и умиротворённо, подозрительно смиренно для человека, который каким-то образом догадался о своей скорой участи. — Тогда и у меня есть встречное одолжение… ответь старому другу, будь любезна. Почему, Кохаку? Она хрипло усмехнулась. — Почему. Да… да, почему же? Почему я согласилась с идеей Данзо вырезать клан Учиха, ты хочешь спросить? Это единственный грех перед тобой, который признаю сегодня. Дело огласки об Узумаки Наруто — не моих рук работа. Я была против. Более того, как ты помнишь, я пыталась получить над ним опекунство, но, как обычно, — ещё один горький смешок, — кланы возразили. — Это даже я помню, — потому что разногласия кланов помешали и ему ходатайствовать об опекунстве над Наруто. — Почему такая судьба клану Учиха, Кохаку? Ты когда-то была матерью. Неужели невинные дети заслужили твою ярость? — Они должны были выжить, — вздохнула Утатане. — Они должны были выжить… понимаешь? — Не понимаю, — строго ответил Хирузен. — Изволь уточнить. И, может, небеса услышат твою исповедь. С минуту она молчала. А когда заговорила, голос у неё звучал хрипло: — Мой первенец, Хирузен. Ты помнишь моего первенца? Ты помнишь? Мертворожденного, похороненного на кладбище по всем традициям? Так вот знай: он родился живым. И его отцом был Кагами, к тому моменту уже погибший. Но ты знаком с клановой политикой Учиха тех времён, не так ли? Поскольку мы не были женаты, моего сына отобрали. Подсунули мне первого попавшегося мертворожденного, чтобы публика не задавала вопросов. Назвали его другим именем, отдали женщине, с которой Кагами хотели свести старейшины для продолжения рода — между ними не было ни любви, ни дружбы, а у нас с ним была и любовь, и дружба, и мечты… Мне даже не позволили взять команду генинов, в которой был мой ребёнок; это был единственный раз, когда я решилась готовить детей к должности чуунина… И ты не представляешь, как это по мне ударило — у меня на тот момент были уже два других сына, от других мужчин, которых при всём желании нельзя сравнить с Кагами, но потеря моего первенца так и осталась непримиримой болью. Навсегда. Окончательно и бесповоротно. Хирузен… — Кохаку выдержала долгую паузу. — Ты никогда не узнаешь, насколько сильно я ненавидела старейшин Учиха за их поступок, за моё бессилие; нельзя было ничего изменить, потому что кланы тогда имели намного больше влияния, чем сейчас; а что касается их традиций, извне не повлиять ни Хокаге, ни самому даймё. Мой сын погиб на войне, так и не узнав о своей настоящей матери. Моего внука, Шисуи, продолжали бдить, чтобы никто не заподозрил о его «нечистой» крови… Данзо обещал, что дети Учиха выживут, это было моим требованием — и он солгал, как последняя скотина… я более, чем уверена, что и смерть моего внука — его рук дело. — И ты решила… что? Бездействовать? Потакать чужой воле, как обычно? — Хирузен почувствовал, как в нём вскипела кровь, и тяжело выдохнул, в попытке успокоиться. Сначала показалось, что Кохаку не ответит. Но долгую вечность спустя и от неё послышался вздох: — Я слишком стара, чтобы сопротивляться. Всю жизнь боролась занять хоть какое-то место под солнцем, как безродная шавка, но все стулья уже оказались заняты такими же талантливыми, но более благородными. Потеряла в результате и себя своему горю, и всех сыновей одного за другим, и единственного внука. Времена уже изменились… и моя борьба принесла свои плоды, Намиказе Минато тому яркий пример. Безродный, бесклановый сирота, и даже не бастард кого-то выдающегося, глядит теперь на Коноху каменным взглядом… Я помогла победить другим, но проиграла сама, сломленная остатками старой эпохи. Пришла пора расплачиваться за свою слабость. Она вдруг полуобернулась. Остановила взгляд на своём палаче. — Мой письменный стол в кабинете, левая сторона, третий снизу ящик. Возьми всю стопку. Считай, прощальный подарок. Что-то умыкнула у замолчавшего уже навсегда Хомуры. Отвернулась. — Не жалей обо мне и не плачь, — вместо прощания. — И не медли. Я ухожу налегке. Это тебе не позавидуешь. И замолчала. Больше ей, видимо, нечего было сказать. Кохаку не любила ни драму, ни долгие пространные разговоры; Хирузен никогда бы даже и не подумал, что между ней и Кагами, громким и болтливым, артистичным, мог завязаться не только роман, но и даже… первая любовь. Они всегда казались слишком разными — бесклановая Утатане, амбициозная, собранная, серьёзная в своём желанием добиться и достичь хоть чего-то и шалопай из Учиха, лёгкий на подъём, весёлый, немного неряшливый, жизнерадостный. А между ними — лиловые пионы страсти и нежности, как выяснилось; и ведь были даже планы о совместном будущем, и ребёнок под сердцем. И ведь скрывали ото всех и вся… Только когда Кохаку рухнула навзничь, Хирузен обнаружил на траве рядом с ней самокруточные окурки и очень старое гравированное огниво, явный подарок. На его памяти, она никогда не курила. Это была её дань Кагами. Хирузен оставил ещё не остывшее тело среди пионов. Не жалея и не плача. … Утром следующего дня, когда верная и проверенная временем команда АНБУ (под руководством Пса) обнаружила тела советников, бумаги, оставленные Кохаку, уже были перепрятаны без предварительного просмотра на территории клана Сарутоби. Также Хирузен получил ответ от своего сюзерена, союзника и старого друга, с которым блестяще выиграл Третью войну. Даймё официально признал нового преемника на пост Хокаге. Приписал: «Нара Шикаку может быть очень интересным игроком. Мне любопытно, как он будет маневрировать под твоей шляпой». Даймё не озаботился выражением соболезнований к хорошо знакомым ему Хомуре и Кохаку: в конце концов, каждый убирается в родном доме по-своему. Хирузен, не примеряя маску скорби и собранности, отражая вместо этого свои личные потери на лице, как они есть, держа спину перед привычными тенями своих телохранителей в кабинете, жёг спички в пепельнице и ждал в кабинете своего самого последнего друга. За соседней стенкой находился в своём кабинете Нара Шикаку, готовый «удачно» зайти в любой момент. Надо же поставить Данзо перед фактом, верно? Все аргументы и контраргументы были готовы и ждали своего часа. Формально несуществующий Корень обвинялся в нелегальности своего положения, а заодно и в парадоксальной халатности. Данзо, разумеется, в таком случае, должен был сделать всё возможное, чтобы не сдавать своих карт; но, тем не менее, ему пришлось бы претерпеть огласку своих ошибок. Орочимару же, насколько Хирузен его знал, скорее всего, планировал засветиться на экзамене в лучших традициях своего, склонного к драматизму, характера; и это планировалось использовать для очень личного уединённого разговора, а заодно для проверки ученика на гендзюцу, потому что вероятность обнаружения компульсий существовала и была весомой. Затем, в лучшем случае, объединить усилия и убрать Данзо, на него же свалив вину за убийство откровенно никудышного Казекаге; впоследствии, замять это дело, и опустить шляпу на голову одного из наследников позиции власти Суны. Благо, их было трое, и каждый из них, по отчёту Иноичи, мог бы справиться с такой задачей; только печать на джинчуурики стоило подкорректировать. В худшем случае, Орочимару следовало убить. Роли уже были распределены. Сабаку но Темари переманивала на свою сторону джонинов Суны, Гаара чистил неугодных, а также выявленных шпионов под чётким руководством старшей сестры, Канкуро держал контакт с Харуно Сакурой. Хирузен решил, что команда 7 в Лес не пойдёт. Они спокойно напишут тест, а на входе их заменит он сам вместе с Иноичи и Шикаку под хенге, — они по-мужски потянут жребий, кто будет девочкой, — потому что Орочимару вряд ли упустил бы самый лакомый момент показаться на виду. Яманака предложил собственную дочь в качестве контакта для детей Казекаге во время экзамена, аргументировав, что девочка не только сильно сдружилась с командой 7 в месяцы после выпуска, и знала их секретную деятельность, но и, под их влиянием, уже подписала свой собственный призывной контракт. По поводу Шикамару и Чоджи заверил, что те ничего не знают, «да и вообще, — тяжёлый вздох, — господин Хокаге, вы ведь знаете Асуму». А в качестве наблюдателя за ситуацией и вторым запасным контактом предложил младшего сына Цуме: «он уже какое-то время втихую работает с командой 7, ему очень хочется в новую полицию, почему бы и нет? Его никто не додумается заподозрить. Даже я бы не стал приглядываться». Так и возможная утечка представлялась минимальной, и детей после неофициального секретного задания можно было бы спокойно повысить в ранге. Как и команду 7 поголовно, разумеется, за заслуги перед Деревней. Ко всему прочему… даймё в письме о преемнике чётко указал, на чьей он стороне в любом случае. И это была, вне всяких сомнений, сторона Сарутоби Хирузена. Так что Третий Хокаге оставался спокоен, не теряя напряжения, и предвкушал начало интересной партии. За исчезнувших и исчезающих сирот, за трудное детство Наруто, за вырезанный клан Учиха и даже за глубоко несчастную Кохаку старый Сарутоби был готов требовать расплату. — Кто тут из нас действительно плохой, когда нас завтра выметут отсюда? — степенно процитировал он вслух, неторопливо набивая трубку, — лицо ребёнка к свету привлеки: чьи, кроме Бога, мы здесь дневники?.. Чья, кроме Бога, мы ещё посуда?.. До прихода Данзо оставалось ровно десять минут. Старый друг, старый враг никогда не опаздывал.