Первая партия

Чистый и ясный день разливался над Конохой, когда хоронили Шимуру Данзо. Пришло довольно мало людей, только причастные, потому что ничего не афишировалось, а оперативников Корня в срочном порядке изолировали от общества для оказания психологической помощи и реабилитации. Присутствовала команда 7 в полном составе, Третий, старшее поколение Ино-Шика-Чо, Орочимару — и всё. Дети Казекаге уже отправились домой со своими повышениями в ранге заканчивать случайный государственный переворот в пользу Темари. Саске знал, что может сказать прощальную речь. Но с его стороны всё уже было сказано. Там, в Лесу, когда большая часть причастных к истории наслаждалась финальным этапом экзамена, чёрная овца, с согласия Данзо, показала Саске чужую душу. И у него не поднялась рука, не обнажился меч, не сорвалась ненависть с языка. Какой-то год назад Саске повёл бы себя, не раздумывая. Но ему показали, он увидел своими же глазами, как сложно хвататься за добро, держаться за него, когда неведомая сила, состоящая из мрака и гнили, желает подчинить тебя своей воле. Он увидел Учиха. Он понял, что и их чёрная тень не обошла стороной. Трагедия, только и подумал тогда Саске, в том, что если бы выжил Фуген во время Второй войны, если бы издал свой труд, то, скорее всего… клан бы не погиб. Отец отказался от учений дедушки; из гордости ли, от давления ли — неважно. И привёл Учиха в небытие, а не к спасению. Фуген в своих мемуарах критиковал снобизм клана и нежелание мешать кровь с «простыми смертными». Защитники людей, часовые, должны хранить дистанцию от человеческой глупости, жадности, похоти, но также должны поощрять добро и учить ему. А это значит, что пусть расстояние между аристократами-ниндзя и гражданскими простолюдинами полностью убрать невозможно, (иначе мир опустится в хаос, и возникнет новое сословие богачей, только без благородных принципов), его надо преобразовать, чтобы высокие идеалы были досягаемы для всех. Гражданских из низших сословий, пришедших в мир ниндзя, надо учить доблести, порядочности, благородству, чести. Если учить этому в школах, даже деревенских, поощрять это повсеместно в детях хотя бы пять лет, то вырастет поколение в разы лучше предыдущего, а если учить этому двадцать лет, то мир изменится навсегда. Первое время «новых благородных» детей будут ждать боль и отчаяние, потому что старые уклады обернутся против них, но поскольку, по законам природы, старики умирают, то трудности, рано или поздно, обернутся радостью. Надо быть открытыми, проповедовал Фуген, тянуться к другим, притушить гордость, преобразовав её в достоинство. Папа всё делал наоборот, соглашаясь со старейшинами. А мама была слишком послушной женой. Клан Учиха, с тоской осознал Саске, всё равно бы исчез, как исчез клан не менее гордых Сенджу. Не только потому что тень так решила, но и от патологического нежелания взрослых поколений идти в ногу с временем, меняться. Данзо почти ни о чём так не сожалел, как о гибели детей Учиха. Компульсии, только и шептал откуда-то сбоку Иноичи-сан, сколько на нём компульсий. Все делали вид, будто Яманака не вытирает с лица слёз жалости. Саске, выброшенный из мира иллюзий чёрной овцы, прочистил горло, отказываясь думать о неидеальных родителях, которые невольно обрекли себя и всех остальных на смерть, отказываясь думать об Итачи, на котором тоже наверняка висели компульсии этой дряни, отказываясь думать о Шисуи, которому бы жить и жить, отказываясь думать о том, сколько детей и невинных клановых гражданских могли бы спастись, если бы тень была хоть чуточку слабее… Он поднял затуманенный слезами взгляд на Данзо, сидящего на коленях в ожидании своей казни. Все остальные и всё остальное будто исчезло. Остались только преступник и палач. Саске сглотнул. Нервно облизнул губы, почему-то солёные. И выдавил из себя: — Я не могу. — Можешь, — не согласился Данзо. — Так нужно. — Нет, не нужно, — голос предательски дрожал. — Разве? У тебя есть меч, мальчик. Я ухожу добровольно. Всё честно. Это, — лицо Данзо выглядело понимающе, почти утешающе, но легче от этого не становилось, — это будет быстро. Один удар — и ты будешь свободен перед своими предками и родственниками. — Нет, — покачал головой Саске. Вытер лицо рукой от мешающих слёз, которые всё текли и текли по щекам, застревали в горле, забивали нос. — Я… Я издам мемуары дедушки и воссоздам полицию Учиха… вот это, — его голос надломился, — вот это и есть свобода перед ними. Вот так они будут гордиться!.. Шимура Данзо тяжело вздохнул. — Учиха, — начал было он. — Нет, — перебил его Саске. — Нет! Ни одна смерть никого не вернёт к жизни. Нет! Так не бывает! — опять эти дурацкие слёзы. Саске шмыгнул носом. — Как вы не понимаете?! Я… мне жаль мой клан! Мне жаль маму и папу, и… и всех! И нет ни одного дня, когда мне бы их не хватало! Но вы не хотели этого, Данзо-сан. — Моими руками было достигнуто большое зло, — парировал Шимура с тем самым достоинством самурая, готового к сеппуку. — И мне за это платить. — А я, — да чёртовы слёзы, да сколько можно, — а я… а я так не хочу! — Почему же? — приподнял бровь Данзо. — Ты можешь сделать это быстро, твой клинок остёр. Можешь медленно — твоё право. — Я не могу, — хрипло ответил Саске. Отодрал от своей майки кусок ткани и громко высморкался. Шмыгнул носом. Данзо смотрел на своего палача беспристрастно. — Я не могу, — серьёзно повторил, — потому что… потому что, — слова не хотели лезть из глотки, они боялись, прятались в проглоченных слезах, но Саске заставил себя вытряхнуть их, — потому что я вас прощаю. Залитая бледно-золотым зенитным светом лесная поляна: ясени, липы, осины, дубы, клёны, вытоптанный пятачок между высокими густыми кронами, игры света и тени — и солнечный зайчик по лицу старика-грешника, ожидавшего казнь, а получившего прощение, маленький огонёк почти детского удивления в глазу, не прикрытом бинтами. Много лет спустя Саске поймёт, что, по меркам своего мира и своей эпохи, совершил чудо. Когда слова покинули его, он только и чувствовал, что так будет правильно. — Я, — медленно произнёс Данзо, — не заслуживаю. — Это неважно, — голос Саске внезапно окреп. — Так правильно. Достойно. Тишина повисла между ними — между стариком на коленях и мальчиком с острым мечом. Сама природа, казалось, затаила дыхание. — Я прощаю вас, — повторил Учиха. Ему показалось, будто его ртом вынес вердикт весь клан — так звонко это прозвучало. — А я себя — нет, — сардонически ухмыльнулся Данзо. — Дай мне твой меч, Учиха Саске. Не волнуйся. Я очищу себя сам, как считаю нужным. Овца обещала забрать мою душу — пусть так. Но раз я не имел возможности жить, как хочу, то смерть всё ещё можно выбрать. Уважь моё последнее решение. Меч он отдал Третьему. Кажется. Саске не помнил точно. Иноичи-сан и Чоза-сан увели его оттуда. Щёки у них были влажные, а глаза — красные. Третий, Орочимару и Шикаку-сан о чём-то ещё долго говорили с Данзо: слышались их размытые голоса, по мере того как Саске и его сопровождающие отдалялись от той поляны. Зайцы приняли его дома, как господина. Непривычно серьёзные, выстроенные по рангу, они поклонились ему, словно вассалы, а не шуты. И Саске, сквозь пелену усталости, несмотря на обезвоживание от слёз, понял их жест. Осознал. По торжественному, печальному и гордящемуся взгляду Тошиаки всё стало ясно. Саске, в отличие от них — много лет назад, когда зайцы вырезали кроликов — не поднял свой меч на раскаявшегося, пусть и грешника. Он возвысился и стал тем, кем они сами мечтали стать, будь у них возможность вернуться назад. Саске смог. После скромных похорон ноги сами привели его домой. Растерянность от чужой смерти всё ещё не покинула его. Он сжёг благовония на могилах родителей. Приготовил себе обед, но не обнаружил у себя аппетита. Сокомандники, видимо, решили дать ему пространство, как и зайцы, поэтому дома было непривычно тихо. Но не могильная тишина стояла в комнатах, как раньше; на этот раз пустые пространства отдавали спокойствием и умиротворением. Саске не знал, куда себя деть. Он думал пойти тренироваться, но последнее, чего хотелось, это снова взять в руки меч. Заниматься бумажной волокитой претило. Голод не брал. И Саске обнаружил себя за письменным столом с чистым листом бумаги перед глазами. Ему ведь надо было написать введение, или вступление, или пролог, или как там ещё, к мемуарам дедушки. Саске задумчиво хмурился на пустой лист. Мысли в голове болтались комком разноцветных и разномастных ниток. Он хотел написать, что миру категорически не хватает прощения. Что тьма, несмотря на смену эпохи, никуда не ушла; что всё ещё так много, так много боли, и гнева, и страдания, и что из этого страшного круга можно выйти, только пересилив себя, потому что есть абсолютное зло, но нет абсолютно злых людей и, в итоге, человек почти всегда ведом обстоятельствами, не осознавая этого, или не желая осознавать. Он хотел написать, что никто не учит прощать и отпускать, никто не учит жить дальше, идти вперёд, не оглядываясь назад, залечивать глубокие душевные раны или ноющие шрамы — а это важнее всего, особенно, когда ты являешься членом сословия убийц, наследником холодной стали, старых потерь. Сердце, от сочувствия и жалости к Шимуре Данзо, зайцам, собственному клану и даже к Итачи, казалось тяжёлым, словно переполненный сосуд. Саске о многом хотел бы рассказать, но нужные слова появлялись и растворялись в голове утренним туманом. — Пишешь, Саске-кун? — вырвал из раздумий знакомый низкий голос. В дверях кабинета стоял глава клана Акимичи с пакетом развесного чая в руках. Ни он, ни Саске не переоделись из траурных одежд. — Пытаюсь. — Я принёс тебе хороший чай. Хочешь, заварю нам? В Саске мигом проснулись полузабытые правила гостеприимства. — Нет-нет, Чоза-сан, — чуть ли не подскочил он со стула, — вы присаживайтесь, я сейчас всё сделаю!.. — Пиши, — улыбнулся Акимичи, — всё в порядке. Нет ещё такой кухни, на которой я бы не разобрался! — Но… — Сочти это за заботу. Не волнуйся. Это не формальная встреча, а, скорее, дружеская, — и скрылся в дверном проёме. Саске осторожно сел на место. Недоверчиво посмотрел на пустой лист. Повертел в руках шариковую ручку. Мысли, как назло, все куда-то делись. Что он скажет такому уважаемому человеку, как Чоза-сан, в ответ на вопрос, почему ещё ничего не написалось? Надо было с чего-то начать. «Я потерял свой клан, когда мне было пять лет» — медленно написал Саске. Подумал. Добавил: «тоска по невосполнимой утрате дала мне страшную жажду мести. Каждый день, каждую ночь я мечтал о жестоком суде, и рана на моём сердце не затягивалась, она кровоточила. Мне потребовалось время, чтобы понять, что ни одна смерть не восполнит мою утрату; но что одна жизнь способна принести славу и бессмертие погибшим. И я отказался от мести, чтобы не сгореть, преследуя её. Я выбрал мир, и понял, что, на самом деле, пусть мы и вынуждены по природе своей уходить в вечную тьму, остаётся наше эхо — мы не исчезаем бесследно, если после нас остаётся что-то; если есть кто-то, способный рассказать о нас». Саске поставил точку. Побарабанил пальцами по столу. «Учиха считают себя часовыми мира сего, потому что наши сердца — это фонари и костры. Мы — пламя, которое отгоняет ночную тьму, наполненную страхом и хаосом. Значит, если в великом ничто остаётся эхо, то мы в нём становимся звёздами. Я всё ещё жив. И память о славном клане Учиха жива и будет жить благодаря воспоминаниям и мыслям моего дедушки, Фугена. Я не собираюсь рассказывать вам, каково это, быть мной. Что хочу сделать, так это показать рукой наверх и сказать: смотри, видишь? Вот они, звёзды. Всегда были и всегда будут. Ваши, мои, свои и чужие. Ничто не уходит бесследно, оно всего лишь следует туда, куда пока не стоит торопиться. Есть надежда на встречу и есть вера, что она будет. А пока надо беречь своё пламя, чтобы светить чище и ярче. Никогда не знаешь, кого твой свет спасёт из темной чащи или болота; и уж лучше быть спасителем и спать спокойно, чем блестеть лукавым огоньком. Они все там, наверху. Они видят. Никто никуда не ушёл. Так выпрями спину, брат-часовой, сестра-часовая. И пойдём со мной. Мой дедушка поговорит с тобой, услышь его эхо. Не бойся: я никогда не знал моего дедушки, но мне хорошо знаком его голос». Саске отвлёк легкий стук опускаемого на стол чайника. В поле зрения появились и чашки. Чоза-сан пододвинул к себе стул и спокойно уселся на него. — Ну как? — мягко спросил. — Есть кое-какие мысли, — с каким-то чуждым себе смущением ответил Саске. — Взгляните. Чоза-сан бережно взял лист бумаги и пробежался глазами по тексту. — Это… — Я никогда ничего не писал такого, — опустил взгляд Саске. — Наверное, не очень получилось. — Наоборот, что ты! Лучше, чем я предполагал. Намного лучше, — вернув на своё место бумагу, глава клана Акимичи разлил чай на двоих. Воздух комнаты наполнился ароматом сенчи и лаванды. — В Академии нас не учат убивать… не учат справляться с этим… не учат прощать… самих себя и кого-либо ещё, — сам не зная зачем, будто оправдываясь, проговорил Саске, — не учат видеть что-то и кого-то, кроме себя… слышать, слушать, вслушиваться… говорить, разговаривать… Ничему из этого нас не учат. И думать мы не умеем. Так, наверное, удобнее, да? Всем вокруг. Чтобы из заблуждающегося эгоистичного ребёнка вырос ниндзя, который только и знает, что слушаться приказов, идти за кем-то без вопросов и ответов. Но так неправильно. Я был бы таким, — не сказал Саске. — Преподавателей много, а настоящих учителей мало, — печально улыбнулся Чоза. Ямочки на щеках чуть дёрнули его татуировки. — А лжеучителей ещё больше. Так всегда было и всегда будет. Личная осознанность и объективность мысли никому не выгодны. Идеалисты потому и становятся жертвоприношениями тех, за кем они следуют; а кто из них доживает до сорока, тому уже всё равно. Им выдирают крылья с мясом и, если повезёт, набивают подушку будущего мягкими белоснежными наивными перьями. Твой дедушка потому и велик… Он выразил в своих мемуарах это отчаяние по полёту, украденному кланом, государством, эпохой. Он потребовал: пощадите молодых. Дайте им пожить хоть немного, дайте им помечтать, дайте им возможность поверить, что можно хоть что-то изменить… довольно доктрин, довольно чёрного и белого, лжепророков государства и оппозиции — дайте им возможность раскрыть свои глаза, чтобы не следовать слепо на бойню, — глава Акимичи тяжело и печально вздохнул. — Свободомыслие достигается образованием, которое формирует у человека критическое мышление. В стране Огня только в столичном университете на одном, по-моему, факультете этому учат, да и то только будущих служащих государственного аппарата. Не для стада это знание, понимаешь? Не для слуг, а для господ. Но мемуары Фугена это изменят. Люди всех возрастов начнут думать и задумываться. И, может, мир немного изменится. Чоза потянулся через стол и мягко потрепал Саске по голове. — А изменится он, — продолжил с теплом и гордостью в голосе, — потому что мальчик Учиха, потерявший всё, выбрал путь созидания, а не разрушения, хотя на его месте любой бы отомстил. — Это всё Генма-сенсей, — покраснев, пробормотал Саске, опустив взгляд. — И без Наруто и Сакуры… кто знает. Да и те же зайцы… это пример того, до чего может довести месть. До безумия. — Многие на твоём месте казнили бы Шимуру Данзо, — серьёзно парировал Чоза. Добавил. — Я бы, наверное, казнил. Не знаю, как жил бы потом с этим… но я бы не справился с собой. А ты смог. — Простить можно только раскаявшихся, — серьёзно ответил Саске, пригубив чай. — Попросивших прощения. Готовых взять за свои грехи ответственность… Можно простить не сразу, конечно. Но потом, когда-нибудь, обязательно, поскольку… Не знаю. Надо. Иначе больше крови, больше ярости, ненависти… Надо же как-то выйти из этой бесконечной спирали гнева и боли, верно? Я согласен с моим дедушкой: сила порой в бездействии. Иногда надо если не простить, то отпустить. Вот и всё. — Вот и всё, — усмехнулся Чоза. — Знаешь, сколько людей на это не способно? Их обиды, страхи, травмы гниют в них годами, порождая зависть, гнев, отчаяние, уныние… А ты говоришь: «отпусти и прости». — Трудно, но можно, — кивнул сам себе Саске. — Нужно. В конце концов… где я был бы сейчас, кем я был бы сейчас, если бы всё ещё мечтал о страшной кровавой мести? Вряд ли мне было бы комфортно. Наверное, было бы одиноко. Продолжали бы сниться кошмары. А так… У меня есть… У меня есть друзья. Учитель. Даже два учителя, считая вас, Чоза-сан. Я возрождаю полицию Учиха и готовлюсь к изданию мемуаров моего дедушки. Сплю крепко, ем регулярно. Иногда позволяю себя обнять. — То, что ты написал, идеально подходит для введения, — проговорил Акимичи, отпивая из своей чашки. — Тебе хотелось бы что-нибудь ещё туда добавить, или всё готово? — Не знаю. Наверное… наверное, уже всё. Я не хочу рассказывать о себе во введении, это ведь будет книга, в первую очередь, о дедушке. Мне кажется, моего вклада уже достаточно. — Хм, хорошо. Тогда, если ты не против, я дёрну связями, и через месяц всё уже будет издано. — Спасибо вам большое, Чоза-сан, — сердечно поблагодарил Саске. — Это тебе спасибо, — мягко улыбнулся Акимичи. — Знаешь, сколько стоит надежда? Много… так много, что даже себе сложно представить. Твоё введение протягивает её читателю. Говорит: «возьми, это подарок, взамен ничего не надо»… Ты явно унаследовал писательский талант своего дедушки. Саске порозовел от искренней похвалы. — Я просто написал, что в голову пришло, — нехарактерно промямлил. — Значит, твой внутренний голос — большой молодец, — усмехнулся Чоза-сан. — Ты записывай периодически. Мало ли что. Когда-нибудь можно будет рассказать и о недавних событиях… Два государственных переворота и много жизней, которые оказались в них вовлечены, — задумался Саске, глядя на пар, поднимающийся из своей чашки. — Тень и судьбы, которые она попыталась подмять под себя, но проиграла… причём проиграла практически без крови, но ценой трёх лидеров: Казекаге потерял жизнь, допустив ошибку, Орочимару вернулся, оставив свои безумные амбиции, а Данзо раскаялся и ушёл чистым. Да… Я бы хотел прочитать такую историю. Чтобы всё было честно написано. — Может быть, — задумчиво ответил Саске, глядя расфокусированным взглядом куда-то в будущее. — Может быть.