Уёбище и чудовище

Страшно в доме Бейкеров было из-за Мии. Плевать на чёртову грибную семейку, на серые кишки в холодильнике, на разбросанные по дому трупы пропавших людей, на комаров размером со сраную кошку, на чёрных тварей из вонючей плесени — дело было в Мие. В том, что она пропала и спустя три года ломанулась на него с бензопилой. Потом она предложила начать с начала. Что за ёбаный пиздец. Кто в здравом уме согласился бы на такое? Кто бы завёл с ней семью? После всей её лжи, уходов от разговоров, раздражительности и полной сучности, разгорающихся быстрее спички, стоило только упомянуть Луизиану? Итан Уинтерс, дамы и господа. Знакомьтесь. Инженер-системотехник, рост сто восемьдесят, вес под семьдесят пять со всеми конечностями. Психиатр диагностировал ему ПТСР и деперсонализацию, но про дебильность почему-то умолчал. И именно поэтому Итан, цепляясь за рукав чужого грязного плаща и задыхаясь от пульса в горле, говорит: «Ладно». — Ладно? — Я… Блядь, дай мне встать, — перчатка скрипнула и рывком перехватила его ладонь. Гейзенберг держал крепко до боли, склонив голову набок, и выждал всего мгновение. — Я, может, ослышался?.. — Ты не тронешь Розу, когда всё закончится. Тогда по рукам. — С тобой приятно иметь дело, Итан, — Гейзенберг осклабился, дёрнул на себя Уинтерса и хлопнул того по плечу, тут же вжимаясь в него пальцами и осаживая всё тело на с визгом подъезжающий стул. — Ещё бы гундел поменьше. Сидеть на заднице сейчас хотелось меньше всего — это вымораживало, сбивало с ритма, в который вошёл Итан и на котором пробежал марафон по проклятой деревне. Надо было двигаться, рваться вперёд к Розе, пока эти психи не забрали последнее, что у него осталось. — И… что дальше? Нависающий сверху Гейзенберг развёл руками. — Я не ебу, — и сразу же вбил обратно в сидушку дёрнувшегося Уинтерса — тот закипал, и сраный лорд это видел, размазывая по улыбке слова. — Не думал, что ты согласишься. Надеялся… Особенно после твоего триумфа у мисс Большие Старые Сиськи. Но, детка… ты умеешь удивлять. — Да пошёл ты. — Тц-тц-тц-тц. Надо что-то делать с твоим грязным ртом. Но после того, как сучара Миранда подохнет. У меня был план на одного: я, мой металл и вся та ебанина внизу, с которой ты разумно решил не встречаться. Но теперь… — голос Гейзенберга поплыл и окончаниями слов начал пропадать в гуле и стуке его фабрики и шагов, — …у меня есть ты. И мы выпотрошим суку и развесим её внутренности по всем кустам в округе, чтобы ликаны грызлись за очередь сожрать её почки. — Ты больной… — Я хочу чёртовой свободы! И ты мне, блядь, поможешь её получить… Захлопнись, мотор твой ебать! — хриплый окрик, адресованный всё тому же открытому люку, из которого снова что-то грохнуло и заревело, заставил Итана вздрогнуть. Гейзенберг был психом, самым человечным из своей семейки, но всё равно помешанным, одержимым заезженной идеей, как и все здесь. И — пришлось напомнить себе — опасным. Чёртово человеческое лицо на контрасте с рыбьей мордой, кукольными глазками и серой кожей делало своё дело — Уинтерс понимал, что просто нуждается в чём-то нормальном среди пиздеца, смахивающего на вакханалии из города Хэллоуин. И то, как Гейзенберг быстро остывал, словно вспоминал, что он когда-то принадлежал к роду людскому, как все его движения из рваных становились виновато-мягкими, как менялся голос, только мешало бдительности. — Они… они волнуются. Тут… гости бывают редко, — он потёр затылок и, поправив съехавшую шляпу, махнул рукой на стену с фотографиями и заметками. — Ладно, похуй. Галерею достижений ты уже видел, так что перейдём к тактике, стратегии, мониторингу, планированию, проверке связи и сил и прочей пиздамотине. — И это у меня грязный рот, — со странным облегчением выдавил из себя Итан и снова встал со стула. — Не отвлекайся, чёрт! Время убивало. Точнее, капающее на мозг ощущение того, как оно несётся мимо, волоча за собой гремящие жестяные банки мыслей о Розе, пока Гейзенберг, качая плечами, водил по своей фабрике. Итана бесил его затылок и болтающаяся на нитке пуговица на плаще, к которой он прикипел взглядом, устав шарить глазами по обтрескавшейся плитке и выцветающему кирпичу в тёмных узких коридорах. У Димитреску хотя бы были её огромные вульгарные гобелены и разбивающиеся вазы. А тут… Искрящие провода, облупленные столбы, узкие жёлтые окна и снова провода. Здесь времени не было совсем — только мерный гул, тяжело наваливающийся из-под низких потолков коридоров. Уинтерс пытался влезать, подгонять и зло обругивать хозяина, но фабрика тут же отзывалась озлобленным скрежетом, и в лицо ушло летел дым сигареты — Гейзенберг сжался в какое-то одержимое сосредоточие. Он бормотал под нос, рявкая на не вовремя вывернувших из-за угла железных ублюдин, заскакивал в каморки, безошибочно выхватывая из бардака нужные бумаги и детали и отмахивая на громоздкие ящики, из которых Итан вытаскивал мины, боеприпасы и ненадёжного вида авторские приблуды, заглядывал в мастерские, отбивая по выключателям, тумблерам и приборным панелям, распуская по фабрике стимпанковские скрип и пар. Гейзенберг остановился только на смотровой площадке, откуда в огромное пространство открывался вид на мельницу и ленты, перевозящие наклёпанных солдат куда-то в Тартар. — Охренеть, Итан. Вот что он сказал, когда Уинтерс раздражённо перещёлкнул затвором пистолета — и всё куда-то обвалилось. Ни пьяные безумные вопли дочерей Димитреску, ни хохот уродливого младенца, ни мерзкий вой Моро не трогали так глубоко. И похер, что там было омерзение, страх и брезгливость — Итан был задолбан адреналином и все эмоции делились на «вот же блядь» и «господи, да сколько можно». Так что этот неверящий, по-детски искренний человеческий восторг в голосе, улыбке и морщинах вокруг неё били под дых. Уинтерсу показалось, что он словил какое-то сраное откровение, и сейчас не хватало только столпа света с бесконечно высокого потолка и голожопых ангелочков с позолоченными арфами. А потом под тот же экзальтированный смех зашлась стоном фабрика, подчиняясь выпростанной над ней рукой Гейзенберга. Он остановил производство, и чёрные ленты докатывали последние партии солдат, пока из коридоров взвывали пропеллеры и пилы уже готовых болванчиков. Те выходили навстречу из стен, из ниш и комьев проводов и шли мимо в темноту и рёв — и наваждение пропало. Никаких долбанных ангелочков, Итан — впереди была только мразь и грязь. И ещё немного времени, которое ещё не успело снести ему скальп нервозностью. Зато план был охуенный, надёжный, блядь, как швейцарские часы. Пиздец, как же хотелось сейчас просто сидеть перед телевизором и вслушиваться в шелест радионяни, пока Мия на кухне ищет какой-нибудь хитровыебанный рецепт говядины… Так вот план заключался в том, чтобы просто прийти на капище и «убить эту сучару Миранду», попутно кидая в неё годы гейзенбергского технического прогресса и других достижений его инженерного гения. Итан хотел было открыть рот, но, по сути, экспромт был его фишкой, а железная армия за плечами пьянила мозг… — Что? — Гейзенберг оторвался от облизывания горлышка подозрительно знакомой зелёной бутылки, от нехватки которой в личных запасах было теперь некомфортно легче. — Это моё лекарство, — полувопросительно выдохнул Итан. Они сидели в кабинете лорда, добивая план местности и расположение их маленькой уродской армии. — А на вкус как спирт. — Это долбанное лекарство, которым я лечу долбанные раны! — Ты ведь это не серьёзно? — хохотнул Гейзенберг и упоенно протянул: — Итан Уинтерс, ты имбецил! — Пошёл в жопу. — Ты же… Твоё тело… Ты должен быть в курсе. Ты, мать твою, действительно не догоняешь? — Хватит, Гейзенберг, с меня твоего дерьма, — прорычал Итан и потащился к выходу. — Присядь-ка. И остынь. Да сраный стул! — Отъебись со своим «остынь». Мою дочь похитила какая-то курица, рас… рассовала по банкам, как консервы, и готовится сляпать из них грибного ребёнка! А мы сидим здесь, пиздим и лакаем клятую панацею… — Спирт, во-первых, — Гейзенберг, сидевший у стола, отставил бутыль и ткнул в направлении Уинтерса пальцем. — Во-вторых, заткнись, Итан. Сейчас пиздец как не вовремя истерить, тебе понятно? То, что мы делаем — план — это важно… — Ты этим занимаешься — сколько? — лет десять? И как успехи? В кабинете зазвенело. Зря. Итан почувствовал это: как искрит вокруг и меняется атмосфера. Из-под подошвы надрывно вылетела шайбочка и всплыла на уровень глаз, где уже, как муть в воде, парили остальные её железные друзья. Гейзенберг толчком поднялся и, потерев глаза под очками, стал нашаривать на столе портсигар. — Осторожнее, — зажёвывая сигару, трескуче рыкнул он и склонился к открывшейся перед ним подлетевшей зажигалке. — Глупо кусать руку, которая тебя кормит. — Это я тебе нужен, а не наоборот, — выплюнул в ответ Итан в лицо напротив. Гейзенберг опасно оскалился и коротко затянулся, полоская рот дымом и показушно выдыхая сизое облако, которое тут же разбил задрожавший металл, крỳгом поплывший по помещению. — Верно. Но ты, сука, всё равно меня не зли! Пыль и стружка обожгли лицо и кисти, а то, что было под одеждой, мелко и остро прошило болтами, наверное, гайками, каким-то железным мусором и чуть не сбило с ног проклятущим стулом. Ублюдок ощерил зубы. И тут же получил по ним хуком, когда Итан пнул то, что мешалось, с пути. Металл застыл в воздухе, и Уинтерс, оттолкнув от лица мельтешившую перед носом деталь, напоролся на охреневший взгляд Гейзенберга. С него от удара слетели очки и теперь подбито волочились к хозяину, блестя разбитым стеклом и вкладывая дужку в пальцы, прежде чем снова скрыть обычные серые глаза лорда. Нормальные человеческие глаза. Последняя надежда на то, что от монстра в нём осталось больше, потому что сейчас было бы проще покончить со всей этой игрой в перемирие. Так, казалось, было бы честнее. Так, казалось, не придётся снова делать выбор. Он до сих пор помнил взгляд Зои. — Я вспылил, — проговорил Гейзенберг, вытирая с губы кровь. Её вид вернул собственное ощущение колючей зудящей боли во всём теле, и Уинтерс потянулся к бутылке. — Я тоже, — он замер, вглядываясь в зелёное стекло под пальцами, подумал всё-таки… плюнул и вылил содержимое на раны — те привычно пробились резью и затянулись. — Объяснишь про лекарство? — Спирт. — Плевать, — огрызнулся Итан. Вдруг накатило предчувствие — всё пойдёт по пизде. Даже если они с этим ублюдком не пересрутся вдрызг, хэппи-энда не случится. Не во второй раз. — Он, конечно, сделан, судя по этикетке, на травах, но реально лечит только гастрит и душу, — зажевав разбитую губу, начал Гейзенберг и кивнул на бутыль. — Ты, Итан, поразительно выносливый и на удивление быстро регенерируешь. А эти чудесные дары в нашем грибном мирке у кого? У крутых ребят с каду или у плесени. Каду в тебе нет, иначе я бы точно обкончался от твоей невъебенности. А значит, ты микориза. Заебись. Стоит добавить это в анамнез в его личном деле. Если он решил верить свихнувшемуся мужику, управляющему металлом и армией железных человечков с вентилятором вместо башки. — Окей. Ладно, — Уинтерс убрал лекарство и хлопнул по поясу джинсов, проверяя пистолет. — Разберусь с этим позже. Пойдём убьём эту суку. — Вот это настрой, детка. Шумело знатно. Хотя глупо было надеяться, что они доберутся до места проведения ритуала незамеченными, но Гейзенберг сказал, что Миранде будет похуй. Выходило действительно так, потому что арка ворот и изломанные хребты развалин, осыпавшиеся от безмозглого напора солдат, беспрепятственно остались за спиной. Над головами даже ворон не было, только густая плёнка чёрных туч и надвигающийся на горизонт уродливый лес пульсирующих корней. Те всё больше врастали в небо, с каждым шагом гуще оплетали тропы, по которым разбредалось в туман окружение, и сбивались плотной сеткой на плитке под ногами. Гейзенберг зачищал путь, разрывая балками плоть заунывно ревущих на пути зомби, и, куря, беспрестанно пиздел что-то о том, как Великая Сука похищала людей, как лично его заперла в деревне и заставила прислуживать ей десятилетиями, как это, блядь, было унизительно и бла-бла-бла… Итан был на взводе: тело грызло остатками боли, плечо оттягивал тяжеленный рюкзак, в который он напихал всё, что дали ему союзные именитые особы, а на чужие семейные проблемы было почти похер. При других обстоятельствах со стаканчиком виски он бы кивал и поджимал губы, искренне ненавидя чужую судьбу, но сейчас, когда Роза была так близко, это было кощунственным по отношению к ней. И это соседство плечом к плечу напрягало: край поля зрения постоянно залипал опасной тенью, от которой несло мощью и злорадным предвкушением. Да ещё по кустам пару раз мазнуло знакомым лучом прицела, но… Нет, Уинтерс даже думать об этом не хотел — у него уже была армия, реальная, железная и охрененно громкая, пару раз лизнувшая его по плечу краем пилы, так что надеяться, что где-то там прикрывает Крис — говнюк, убивший его жену и утащивший Розу из дома, урод, который оказывается там, где был нужен, в самый последний момент, — надеяться на это было идиотизмом. Хотя бы потому, что галлюцинации здесь подавались на завтрак, обед и ужин. Так что Итан просто шёл вперёд. Пока из-за корней не завыло металлом и яростью и Гейзенберг останавливающе не шлёпнул по предплечью. — Сильные уничтожат слабых, Итан, — вот как устроен мир. Так что, — он повернулся лицом к лицу и широко улыбнулся, — просто покажи, чего стоишь. И, сильно приложив ладонью по спине, ушёл на позицию. Поборов желание закатить глаза, Уинтерс проводил широкую спину взглядом и, перехватив рюкзак поближе, шагнул в по-змеиному шевелящийся ком корней. Миранда была… да пизданутой на всю голову она была. Продираясь сквозь лезущие в глаза ветки, Итан слышал, как та лаяла, отбиваясь от волн ревущих солдат, кричала что-то про ритуал и с появлением Гейзенберга перешла на личное, потому что к вою электрических пил и мерзкому смеху добавился хриплый рык лорда. Тот притащил за собой к алтарю всё, что смог отодрать от фабрики, и теперь обрушивал на измывающуюся суку металл и ярость — впустую. Стали ясны все просьбы и предложения о сотрудничестве: Гейзенберг знал, на что шёл, на кого. Всё гнездо, которое Миранда свила из мицелия вокруг себя, жило и отбивалось. Корни мяли их железную армию, словно та была из бумаги, металл резал воздух и хохот, но не достигал цели, Итан смотрел на свой револьвер и понимал, что все они в глубокой жопе. Гранатомёт — гранатомёт, Карл — только отвлёк её. Она развернулась, блеснув нимбом, и по-матерински переложила Розу удобнее. И Итана полоснуло гневом. Это его дочь! Его девочка, его жизнь и луч света! И одержимая психичка её не получит! Хедшоты её не брали. Она продолжала разливаться словами — кажется, это семейное — о том, как хочет вернуть своего ребёнка, напарывалась на пули, снаряды и железные листы и балки, сыпала перьями и снова и снова бесконечным потоком сумасшедшего бреда. Гейзенберг оказался неблагодарным сыном, одиноким, никому не нужным уродом, лишь одним из многих экспериментов на пути к мечте — и тот это знал, открикиваясь на местном наречье и английском, теряя шляпу в метящих ему в живот и грудь корнях, срывая с лица очки, которые разбились окончательно после того, как Миранда наотмашь хлестнула его когтистой лапищей. Но союзник, на скромный взгляд Итана, из него вышел неплохой: в моменты просветлений Гейзенберг чувствовал, когда стоит переключить внимание на себя и дать возможность прострелить тянущиеся убить плесневелые клешни, пару раз перед лицом гулко отбивал об услужливо прикрывающий металлический лист очередной корень. И Уинтерс пытался платить тем же. Пока обратившаяся паучиха не пробила ему ногу, в ярости бросаясь на лорда, и не оторвала её к чертям. Боль была такая же, как и в подземельях Димитреску, и в доме Бейкеров — острая, глубокая, рвущая все нервы, не сносимая так просто, что можно проследить, куда делась конечность, что можно вспомнить про зелёную бутыль в кармане рюкзака. Парализующая дыра, по краям которой мозг как-то отстранённо записывал картинки рваной джинсовой ткани, чёрных всплесков крови, почти белёсых в жёлтом от факелов освещении глаз… — Итан, мать твою! Где твой сраный спирт?! А нога? — Не тупи, Уинтерс! Мне просто приложить её и полить сверху?! — Д-да. Сколько бы раз с ним подобное ни случалось, наблюдать, как обрубок срастается с телом… просто за гранью. Как игра в куклы. Как лепка из глины. Как то, что ты будешь годами отрицать в угоду своему спокойствию: я просто человек, а это просто лекарство. А это просто Гейзенберг, который загнанно дышит и смотрит с тем же восторгом, с которым смотрел на заканчивающую производство солдатиков фабрику. И потому подпускает Миранду. Та подняла его в воздух, насквозь вспоров грудь когтями, и, прошептав что-то на ухо, отбросила обмякающее тело в сторону. И, кажется, это был тот пиздец, который Итан ждал. Металл, опускаясь, продолжал метаться по гнезду, слепо вбиваясь во всё, что попадалось на его пути, мешая замахиваться паучихе, мешая выцеливать её глаз на лбу, который Уинтерс успел рассмотреть. Они все были в агонии. Миранда начала швыряться горящими сгустками плесени, умоляя умереть, Гейзенберг, пьяно уперевшись спиной в корень, захлёбывался кровью и упрямо не вырождался в монстра, а Итан, ползая от боли по земле, расстреливал оставшиеся обоймы. И Миранда… просто высохла. Уинтерс попал с дрожащей рукой и разгулявшимся прицелом, вымолотил в голову пять пуль и задохнулся от выплюнутого в свою сторону имени и лишним, абсолютно неуместным корнем в животе. Вместе с паучихой осыпались отросток под лёгкими, вся чёрная поросль вокруг алтаря и ветвистый купол, плотно обвивавший, казалось, всю деревню. Плеснуло солнце, и свежесть, и новая боль, выбивающая дух. Подумалось, будто всё разом ослепло и оглохло — так было ярко, но потом заплакала Роза. Итан пошёл. Ноги заплетались, непослушно волочились, тянуло блевать и выть, дышать не получалось. Всё было не так вокруг, кроме голоса дочери, кроме её веса на руках. — Моя девочка. Колени ударились о землю, и, склонив голову, Итан увидел, как пробитый живот не выплёскивает обрывки внутренностей, а высыпает пылью. Значит, спирт. По плечу хлопнули. Тоже жёстко, тоже чёрной перчаткой, и на мгновение Уинтерс понадеялся увидеть полы плаща, но это оказался Крис. Он говорил о том, что Итан выжил, что всё было кончено, что ему надо уходить, им всем надо уходить — и Мие, которая, разумеется, выжила, тоже; что здесь всё взлетит на воздух, потому что у него вот, прямо в руке, взрывчатка, так что «шевели ногами, папаша». Однако хэппи-эндов ведь не всем хватает, верно? Итан был в этом уверен. Как и в том, что больше всего на свете любил свою дочь, что отдал ей всё, что мог, до этого момента, что Мия, в конце концов, справится. — Я люблю тебя. Прости, — а кожа дочери под серым пальцем нежная и розовая, ещё фантомно пахнет молоком и теплом… — Не бросай её, пусть растёт сильной. Так будет правильно. Цветок мегамицелия призывно мерцал красным и снова обволакивал небо корнями, разливающимися кругом и наваливающимися кольцами на уставшее, вымотанное в ноль тело. Ещё пара мгновений, чтобы дать Крису фору, чтобы самому уйти поглубже в эту мразь и разорвать её изнутри… Правую руку горячечно прожгло и затрясло, продирая до костей адреналином, который тут же нещадно задолбил по артериям, по всем венам и капиллярам и оглушающе ухнул по голове. Итан поднял на уровень глаз ладонь с зажатым в ней детонатором и сквозь наплывающую на глаза муть увидел, как та пошла сочащимися чёрным трещинами и стала изломанно раздаваться в размерах. Сердце оборвалось, и Уинтерс, теряя сознание, зажал спусковой рычаг. — Ты такой дурак, Итан Уинтерс. — Эвелина?