Уёбище и чудовище

Было холодно. Это единственное, что чётко помнил Итан среди чёртовой мешанины очередной порции бреда, который щедро подкидывала ему на лопате судьба. На подкорке мелькало дребезжащим синим со стрёмной озвучкой Эвелины, вещавшей о том, что Уинтерс мёртв. И, как оказалось, уже очень давно, с самой Луизианы, и это почему-то казалось смешным. Ну что это, правда? Как Амбрелла со всем её медперсоналом могли просрать майтаг со своей голубой сырной тарелки? Как могли допустить, что Итан заделал ребёнка? Наверное, это всё неправильные вопросы. Наверное, надо было интересоваться, знала ли об этом организация? Или поэтому ли их попросили переехать в Европу?.. — Ты такой дурак… От холода дрожали руки, и Уинтерс дышал на них, на обе ладони с десятью пальцами. После смерти ликаны не такие жадные, выходит? Только воют по-старому, надсадно так, громко, до мурашек и озноба. И глазами сверкают. Серыми. А ещё было долго темно и остро, как будто мексиканцы в ковре из стекла похитили и несли далеко, прямиком к Владыке Миктлана , который из своей червивой тьмы пульсировал красным и голосом Миранды говорил о всеобщей памяти. И та была чёрного цвета и вязкой настолько, что подошвы туфель, в которых бегать по талому снегу было пиздецки мерзлотно, застревали и премерзко чавкали. Но больше остальной ахинеи было целое полное ничего на протяжении неизвестности. Тогда Итан был разглажен и растворён во всех, кто был в земле, мелких частичках воздуха, больших и страшных вибрирующих существах, и это серьёзно было похоже на смерть. Пока он самым привычным образом не открыл глаза. Это вышло как-то само собой и обрушило на мозг лихорадку шёпота. Уинтерса затрясло, упирая в затылок, спину, задницу и ноги твёрдое и постоянное, тело пробило адреналином — тут же захотелось движения, яркого, резкого и частого, но что-то с визгом мешало, прижимало запястья, шею, живот и щиколотки. Из мрака давило зеленоватым, как в очках ночного видения, с которыми давал играться Крис, когда Итан ходил на стрельбище при Амбрелле, и рассмотреть удалось только очертания грубого сруба стены, остова кровати, пустого стола и стула без спинки. Стало ещё холоднее и неожиданно сумасшедше зло. Скрутило ещё одной судорогой и по подбородку потекло, заставляя захлёбываться и стонать. Последнее вышло утробно и до ненормального низко, Уинтерс даже не понял, что это он, пока в тщетной попытке не дёрнул головой и не завращал глазами, всё равно так никого в комнате и не увидев. Зато осознал, что в левой руке что-то есть, что сожми пальцы сильнее, и оно треснет и рассыплется окончательно; что на нём есть продавленные кнопки. — Доброе утречко, Итан, — врезалось в уши оглушительно громко и потрескивающе, и слух различил, как зашипела проматывающаяся кассета, по всей видимости, диктофона. — Ты слышишь мой прекрасный голос на записи, потому что я не услышал твоего вопля о помощи. И, если не хочешь привлечь ненужного внимания, больше, блядь, не превышай громкость свиньи. Я не в доме, так что тебе придётся меня ждать. Если ты голоден или хочешь ссать — терпи, папочка скоро вернётся. И… Итан, не дёргайся, ради всего святого. Просто подожди. Примотанный к кисти диктофон отщёлкнул кнопкой пуска, и после голоса Гейзенберга зазвенела тишина, потихоньку оплавляясь звуками тяжёлого и сиплого дыхания, скрипа старого деревянного дома и влажного ветра за сквозившим, но кое-как заклеенным окном где-то справа. Хорошо. Теперь стоило для себя решить, во что верить. В то, что Итан с белой пеной у рта ловит десятый приход в доме Беневиенто, или в то, что мистер Зачем-тебе-на-шее-сраный-безмен сначала помог ему спасти дочь, а потом ещё и каким-то образом вытащил из эпицентра взрыва, будучи жестоко раненым? А что реальнее: олень-вампир или Сталлоне, снимающийся в порно? На теме разнообразия живых организмов Итан листал учебник биологии до рисунков половых органов и отчаянно глушил ржач Миллера с задней парты собственным еле сдерживаемым шипением в кулак; а вечера ретрокино в колледже заканчивались быстрее, чем дотлевала самокрутка каннабиса… Так что Уинтерс просто не знал ответа. А сидеть на жопе и ждать чего-то… Итан рванул правую руку до треска дерева и колючей холодной боли — железный прут, глубоко всаженный в ствол, мягко впился в плоть, но не сдвинулся ни на дюйм. То же было с широкой пластиной на шее, которая ко всему прочему не давала вертеть головой, и со всеми креплениями ниже. Тело окатило снова: как ударом тока, прошило нервы и импульсом задёргало в помешательстве. Сознание потекло на задворки, осушая чистый порыв вырваться. Прямо сейчас. Любым способом. Биться в конвульсиях, пытаясь выдрать железо из дерева, оказалось бесполезно: расшаталась только сама стена и сыпанула на плечи отсыревшими стружкой и мхом, и лопнули ножки стула, на котором Уинтерс сидел. Терпения выламывать сруб и протирать коленями колючий войлок подстилки не было, и Итан на дрожащих полусогнутых ногах потянулся руками к полу. За хриплым рыком раздирающая конечности боль казалась не такой острой, но по костям и сухожилиям ныло нудно и долго, до хруста и полившегося по предплечью к локтям чего-то вязкого, чем Уинтерс мокро шлёпнул по половику, когда переломанные кисти выскользнули из прутьев. Итан задыхался в вое от душившего его ошейника, пока трещала и дёргалась отвратительно тяжёлая и длинная правая рука, заращивая увечья, туша боль и восстанавливая подвижность, пока левая бесполезной тряпкой с осколками сломавшегося диктофона висела вдоль тела. Это был ёбаный пиздец. Уинтерс хотел своё лекарство, Уинтерс хотел, чтобы лучше это всё закончилось, чтобы можно было лежать, подложив руку под голову и вложив палец в пухлый кулачок сопящей рядом Розы. Он хотел домой. Ошейник Итан оторвал спустя хуеву тучу времени и столько же потратил на прут на заросшем животе и браслеты на ногах, которые с трудом удерживали в пространстве тело, потому что с ним явно было всё очень плохо. Сделав пару шагов, Уинтерс скренился вправо, прошаркав по полу костяшками плотно слипшихся пальцев, и остановился, чтобы вслушаться в свои кажущиеся оглушительными сопение и хрип и тихие на их фоне шумы дома. За дверью, пульсирующей чёрными рассохшимися зазорами по периметру косяка и замочной скважины, было пусто: ни шагов, ни шорохов, ни сердцебиения — и Итан сунулся туда. Проебать чёрный абрис капкана на геометрическом узоре половика было тупостью, но для Уинтерса не было ничего невозможного. Его подкосило забористо, до мозга костей, раскрошило и опрокинуло в новый сдвиг, рванувший душу, очевидно, в рай, потому что, проломив дверь плечом, Итан сквозь ещё одну комнату вывалился на улицу. Там был холод и угольные столбы голых деревьев, за которыми просто обязаны были хихикать Искариот со всей своей компанией любителей обманывать доверившихся . По заснеженному двору Уинтерс, волоча за собой ногу в капкане, дохромал до полуразвалившегося забора, когда за звеневшую цепь рывком дёрнуло и, уронив на землю, потянуло назад. — Браво, Итан, — медленно отбились глухие аплодисменты. Вальяжный голос Гейзенберга раздражающе окатил кипятком, заставив лягнуться и слепо махнуть правой рукой назад в попытке то ли отбиться от ублюдка, то ли вырвать цепь. — Как ощущения? Ничего не жмёт? Уинтерс взревел и неуклюже повернулся на спину, вылавливая в поле зрения нечёсаное гнездо седых волос, овальные очки дешёвого пластика и кривую, насквозь неискреннюю улыбку. — Какого хрена ты со мной сделал? — Я? Ничего выдающегося, — Гейзенберг развёл руками. — Только вызволил тебя из задницы — деревню-то расхерачили серьёзные парни на серьёзных вертолётах, — и оставил в безопасности на пару часов. — Кандалы и капкан, охуеть, как безопасно. Добавить совок и ведёрко — и будет чёртова песочница! — Я просил дождаться меня. Ты ведь прослушал запись? Закрыть глаза, чтобы не видеть нечитаемой кондиции говнюка и высокого выцветшего неба с ободом чёрных веток, казалось лучшей идеей за день, ещё бы это не концентрировало на боли и холоде — и было бы совсем хорошо. Можно было бы сыграть в любимую игру «а всё это случилось не со мной» и медленно откинуться прямо здесь, посреди чужого двора в подтаявшем под спиной снегу. — Отпусти меня, — просипел Итан, чувствуя, как от вновь разгоняющегося в груди сердца колотит пульсом по мышцам. — Мне не нравится эта идея. Ты вёл себя нехорошо, — послышались размеренные шаги, и слова снова начали тянуться, выводя из себя, — разворотил косяк, дверь сломал, стул, пол запачкал. Так не пойдёт. Мы должны… сотрудничать, Итан. Я и ты. У нас неплохо вышло с Мирандой. И я планировал разобраться теперь с тобой. — Похрен мне на твои планы, мудак, — собственный голос охрип угрожающим рычанием, и Уинтерс рывками начал подниматься с земли, скребя падь и камни под ней. — Убери сраный капкан с моей ноги! — Это ты зря. От вскинутой в воздух руки звякнула цепь и петлёй зазмеилась к Итану. Тот кулаком отбил звенья и неуклюже попытался вскочить, но теперь дёрнулась уже сама ловушка, потащив к Гейзенбергу, совершенно не впечатлённому и на вид скучающему. Говнюку было скучно! Бешеный шёпот импульсом перекрыл все инстинкты самосохранения, и сквозь затихшую боль прорвалась необходимость перегрызть Гейзенбергу глотку. Порвать подпалённый плащ и вцепиться прямо в шрам под кадыком. Насмерть. Прорываясь сквозь полетевший в него металлический мусор со всего двора, включавший ржавый садовый инвентарь и детали чего-то металлического из сарая неподалёку, Уинтерс с трудом удерживал шаг ровным от перевешивающей правой стороны туловища и тянущего оторвать ногу капкана. Можно было подумать, что Гейзенберг не старается, что всё это поднятое в воздух железо носится вокруг него слишком вяло, что, если бы он захотел, Итан уже пытался бы выплюнуть из развороченного рта радиатор. Но кого это волновало, когда глаз выдирал из всего мельтешащего перед лицом хлама поросшую щетиной шею и мозг даже не замечал, что та, приближаясь, становится всё ниже. Понимание мелькнуло в самый последний момент: Гейзенберг, запуская в него загибающийся грязно-жёлтый лист металла и прижимая им к стене дома, смотрел снизу вверх. Уинтерс дёрнулся — один, второй раз — поскрёб по облупившейся краске ногтями и ими же попытался залезть в глазницы напротив, но лорд прижимал крепко и паскудно скалился на расстоянии чуть большем, чем длина правой руки. — Остынь, Итан. — Пошёл ты! Гейзенберг мотнул головой и, поджав губы, упёр ладони в бока. Он собирался ждать, пока в уинтерсовой голове не просветлеет, пока в груди и подушечках пальцев не стихнет пульс и не перестанет коптить ярость. А отпускать не торопилось: Итана лихорадило и шипящим шумом промывало все мысли; он мелко бился лопатками и затылком о брёвна и хрипло дышал сквозь зубы, срываясь на полустон. Ситуация была не очень, просто, блядь, до истерики херовая. Уинтерс ощущал этот пиздец всем искорёженным телом, разодранной ногой, раздробленной левой кистью, саднящим горлом и всеми отмерзающими конечностями, но то, что клокотало внутри, шептало, что всё не так плохо, что стоит только вырваться и оторвать человеку напротив голову — и всё будет несравненно лучше. Итан вздохнул. — Что со мной стало? Усмешка была абсолютно лишней, но Гейзенберг её себе позволил, как и снова начать играться с интонациями и тупыми вопросами: — Ну же, Итан, пораскинь спорами. Что случается, когда у плесени дохнет её человеческая оболочка? Мудозвон! Очередная исступлённая попытка выбраться закончилась чужим цоканьем. — Итан, Итан, — Уинтерс поднял голову и увидел примирительно поднятые ладони. — Ну? Тебе лучше не ломать стену, потому что на улице не сраное лето. Ладно? — Что я теперь?! Гейзенберг, вопросительно подняв из-за совершенно не шедших ему очков брови и указав на чужую ногу, получил вялый кивок и сунулся к капкану. — Распидорасило тебя знатно. Не так впечатляюще, как суку Димитреску или часть какой-нибудь грибковой системы, вроде Тёмного Бога, но и милым личиком ты теперь не светишь… Возился с ловушкой и пиздел Гейзенберг долго: там внизу что-то было не так и к ломающей рези добавилась острота, когда лорд зачем-то снял перчатки. — Язык не прикуси. И залез пальцами под плоть, успевшую под ускоренной регенерацией нарасти на дуги. Итан завыл, и успокаивающее шипение нихрена не помогало от наползающих слёз и усыпляющей тьмы. Пришёл в себя он от пощёчины уже на земле, свободный от капкана и металла, валяющихся неподалёку, и пытающийся нащупать руку Гейзенберга, чтобы тот помог подняться и доковылять до дома. Переступившего порог Уинтерса мягко лизнуло по спине порывом ветра и, обернувшись, он увидел, как с неба повалил снег. Он тяжело ложился на плечи даже под крышей, пеплом сыпал на макушку и ресницы, затыкал уши, застилал собой весь видимый мир. Он не дал заметить, как Гейзенберг посадил его на лавку в прихожей, как он ушёл вглубь дома, по пути раскидывая поломанные доски дверей, как вернулся с зажжённой лампой, влажным полотенцем и ножом и, вытерев левую кисть Итана, начал ковыряться в ладони, доставая осколки диктофона. — Итан? Чтоб тебя, Уинтерс. Эй, посмотри-ка на меня, — продралось сквозь растаявший писк. — Как себя чувствуешь? У Гейзенберга была половина головы золотой от жёлтого света керосинового огонька и жёстко от носа и волос лежали тени, полосуя скулы и затекая под брови, откуда остро сверкали глаза. Мастер света свечи обзавидовался бы и оставил кисти. А Итан получил бы по лицу, потому что собирался сказать вслух, что лорд похож на «Врача, изучающего мочу» — единственную запомнившуюся картину с выставки, на которую его затащила Мия в Оксфорде. Пришлось сжать зубы, потому что сознание расхлябанно плыло и цеплялось за шрамы на лице напротив, за ворот рубашки и цепочки, за пуговки и ремни… — У тебя второй диктофон в кармане или ты рад меня видеть, старый извращенец? Гейзенберг проследил взгляд Уинтерса вниз и усмехнулся. — Ха-ха, живой, чёрт. Хорошо, — он разогнулся и шумно выложил на лавку рядом с бедром серую коробочку, — ты меня поймал. Я привык вести записи. — Очередной эксперимент? — вспомнилось, и что-то недовольно заворочалось в груди. — Одно другому не мешает. Мне показалось, ты будешь не против. Вернуть человеческую мордашку в твоих интересах. — Я не один из твоих солдатиков, Гейзенберг. Я, блядь, не согласен, — голос просел от раздражения в рык, и Лорд ему вторил. — У тебя нет выбора. — Я уйду. — О, вперёд. Как раз метель пойдёт, — он отбросил нож, застывший в воздухе в футе от земли, и, вскочив на ноги, зашагал по комнате. — Неблагодарный сукин сын. И что потом, Итан?! Куда ты пойдёшь? К ребятам с крутыми пушками? Соскучился по свинцу? Ты хоть представляешь, что они сделают с плесенью, вылезшей неподалёку от места, которое они зачищали? Тупой ублюдок! Тебя убьют сразу же, как ты выйдешь из леса! — Будто тебе не насрать! Будто у тебя есть идеи, как с этим разбираться. Или оборудование. Или хоть что-нибудь. — Я, — Гейзенберг подтянул к себе в руку нож и ткнул остриём в сторону Итана, — делаю тебе одолжение, возясь тут с тобой и выслушивая твою истерику. — Да нахера? Зачем ты меня вообще вытащил? Продавилась пауза, всего на мгновение, но её было достаточно, чтобы оставить дыру, в которой с удовольствием поковырялись бы психологи и наскребли бы земли на маленькую драму, хотя Уинтерсу было и без того всё ясно: Гейзенберг — псих, и это всё объясняло. И то, что он метнул ему в лицо нож, пусть даже лезвие и пролетело в дюйме от виска; и даже то, что после этого он, игнорируя ахер Итана, невозмутимо сказал: — Я сделаю вид, что ты мне искренне благодарен, — к Уинтерсу развернулись спиной. — И пойду посмотрю в микроскоп на остатки твоей плоти, которую я соскрёб со своего плаща после того, как через весь лес дотащил тебя сюда. — Откуда микроскоп? — Одолжил, — огрызнулся лорд уже из другой комнаты. — Ты обокрал кого-то? — Я одолжил! — Коммунизм проиграл в девяносто первом, Гейзенберг! — Отъебись! Итан уставился в помятый прямоугольник дверного проёма, в котором исчезли рваные полы чужого плаща — там завозились: шаркали по столу чем-то тяжёлым, скрипели половицами и стулом, мелко стучали и заходились недовольным гундежом. Что было делать? Уинтерс встал и пустился в обход по дому. Он нашёл ванную комнату, маленькую, с тонкими чугунными раковиной и ванной, с унитазом с отколотым бачком и ведром воды рядом, с мутно мерцающим зеркалом. Смириться? Сейчас? После всего того пиздеца, что он оставил позади себя, после того, как спас Мию, Розу, но просрал себя, даже не заметив этого. Что ж, сейчас было трудно не заметить. Ни эту серую кожу, глубоко растрескавшуюся и растянувшуюся в складки, из-под которых вязко текло чёрное; ни наросшую на одежду плоть; ни вытянутые грудную клетку, правую руку и оплывшую правую ногу; ни инсультное лицо: вся опять же правая сторона сплавилась вниз и срослась с шеей… И всё это роскошество после того, как он выкарабкался из чудовищного (свить, ха) взрыва. «Тебя вытащили из чудовищного взрыва, — язвительно прошипело на подкорке. — И предлагают помощь…» Навязывают. Открыто говорят, что идей нет, что это эксперименты, на которые у Итана жёсткая аллергия со времён Бейкеров. «Ты сможешь вернуться к Розе». Ладно. Хорошо. Уинтерс, в самый последний момент успевший пригнуться, чтобы не долбануться о притолок, вышел из ванной и через столовую, недовольно пыхтя, пришаркал к двери гейзенбергской комнаты. Лорд сидел в темноте, из которой едва заметно белели острые грани успевших размножиться по столу листов и стекла, и что-то размашисто записывал. — Сквозит, чувствуешь? — не отрываясь от дела, он повёл плечами. — От косяка, который ты вынес, наверное… — Гейзенберг наконец развернулся и неуютно прошёлся взглядом по изуродованному телу, но ровно, даже не дрогнув мускулом на лице. Привык, наверное, уже. Он вдруг протяжно выдохнул и устало потёр глаза: — Пиздуй чинить двери, Итан. Молоток, гвозди, доски — во дворе. И мне абсолютно насрать, как ты это будешь делать своими клешнями. Это «сломал-почини» было… да, справедливым. Как и то, что Терминатор, управляющий металлом, мог быть заметно вымотанным и снова казаться человеком. И Итан решил не говниться — послушно побрёл в холод и вечер отмораживать оставшиеся пальцы. Искать мелкие предметы в незнакомом хламе было до зубовного скрежета привычно: отодвинуть тележку, перевернуть ящики и отсыревшие картонные коробки, наткнуться на наружный ход в подвал, подёргать за замок и решить не выламывать ничего больше, обойти по периметру забор, заглянуть в сарай, вслепую пошарив там по полкам, и найти необходимое, запорошенное снегом, прямо у входа в дом. А потом простоять минут пять, тупо смотря на шляпки гвоздей и думая о том, что многое в этой жизни бывает абсолютно зря. Например, выводящие из себя попытки удержать в руках тонкие стержни и молоток, которым левой рукой забивать не получалось, а из правой он выскальзывал, как и сами гвозди. Итан пытался, честно, но мелкая моторика шла в жопу, и всё падало под ноги и премерзко звенело, закатываясь в щели и насмехаясь оттуда. Когда-то в детстве он, найдя на чердаке огромный ярко-красный ящик с инструментами, метнулся с ним во двор строить штаб и к концу дня, весь в порезах, занозах и синяках, вернул камеру пыток в миниатюре отцу. А тот повёл его обратно на улицу и забивал с ним гвозди, пока не вышло хорошо самостоятельно. Этого сейчас не хватало. Наставничества того, кому можно доверять безоговорочно. Уинтерс отшвырнул инструмент и отчаянно ударил в косяк, и ещё раз, не замечая вышедшего из комнаты Гейзенберга, плечом подпёршего стену и наблюдавшего ещё одно надорвавшееся спокойствие. — Мистер молоток, — сказал он, и пресловутый молоток послушной куклой встал на рукоять, — кто вас так несправедливо обидел? Неужели этот неблагодарный урод? Боёк поддакивающе наклонился. Итан хотел его пнуть. И сраного шутника тоже. — Всё никак не перестанешь разговаривать с вещами? — Привычка, — Гейзенберг оттолкнулся от опоры и вальяжно пересёк столовую. — Одиночество не самое лёгкое бремя, Итан. Особенно среди таких уёбков, как чокнутая семейка сучары Миранды. Хотя теперь ты бы отлично в неё вписался. — Так всё дело в этом? — Уинтерс усмехнулся. — Ввязался в заботу о монстре, чтобы старые братские чувства потешить? — И чем я тебя, сука, так обидел? — лорд, кажется, не ждал ответа, он слишком заинтересованно рассматривал дверной косяк, который покосился ещё сильнее и начал растираться в труху. Итан это ненавидел. То, что его снова трясло и ездило по мозгам монотонным шумом, от которого болела голова; то, что он снова и снова начинал терять контроль и срываться, как сорвался тогда, после первого приёма у психотерапевта в шестнадцатом году, когда швырнул в Мию тарелкой. Ту ночь он прокурил на балконе, а на рассвете ушёл в бар и успел за час до закрытия ужраться в ноль. Мия забирала его из участка. На душе было мерзко, и Итан с трудом стал выносить себя и долгий взгляд Мии. — Хотя бы доску придержи, — Гейзенберг поднял гвозди в воздух, дожидаясь, когда Уинтерс выровняет косяк, и, взяв молоток в руку, махнул им, как клюшкой для гольфа, силой мысли загоняя в дерево с десяток стержней по шляпки. Выпендривался, говнюк. Вместе они поправили косяк минут за десять. Гейзенберг даже принялся собирать в коробку гвозди, распихавшиеся по щелям, пытаясь не выдрать из половиц те, что были на своих местах. Итан, поняв, что не переварит пустым желудком ещё какой-нибудь комментарий лорда, ушёл на кухню рыться по полкам и неработающему допотопному холодильнику. — Что ты ищешь? — То, чем можно самоубиться, — огрызнулся Уинтерс, стукнул об столешницу добытую банку каких-то консервов и выдернул из пазов выдвижной ящик, высыпав гору столовых приборов, тут же подхваченных Гейзенбергом и медленно поплывших по кухне. Послышался щелчок и шуршащий шорох. — У объекта под кодовым названием «Трюфель» наблюдается психогенное или соматогенное депрессивное состояние… Итан нашарил взглядом у чужого рта диктофон. — Да иди ты нахер, — потухше выдохнул Уинтерс, провожая взглядом пропарившую рядом ложку. Было похоже на поттерианскую комнату с летающими ключами. Из прихожей мерцало жёлтым и мазало бликами золота по затёршемуся временем серебру. Красиво, и чувствовалось, будто где-то близко должен быть философский камень. — Гейзенберг, — позвал Итан. — Извини. Тот кивнул. — Зови меня Карлом. И это мои консервы. — Я хочу есть. — Этим ты не наешься. Сарай во дворе видел? Там на крюках висят две свиные туши. Воняют как смерть, но тебе сейчас должно быть похрен. Не отравишься. Уинтерс кивнул. Он спиздит эту банку и отгрызёт Гейзенбергу руку, если окажется, что тот ему соврал. — А ты… — приборы, изящно выйдя на последний круг по кухне, начали сливаться обратно в ящик. — …когда-нибудь обращался? В ту многоярдовую хтонь, которой заканчивали все члены твоей семьи. — Да, — просто отозвался Гейзенберг, путаясь пальцами в шлёвках штанов и вскидывая голову — смотри, мне совсем не больно об этом говорить. — После того, как сучара Миранда запихнула в меня каду. Эти твари комменсалы, местные называли их дарами Тёмного Бога. Они пытаются задавить захваченный организм и заделаться там хозяевами. Некоторые шляющиеся по деревне оборотни, стражники в замке Серой Шкуры, мои ребята в шахтах — все проиграли своё тело. Но если научиться с ними уживаться, можно многое от этого поиметь. Не знаю, сколько я проторчал в клетке после того, как меня размотало под двадцать метров, — сраная курица пичкала меня морфием, но я… договорился с ним. И результат перед тобой, — он выпрямился и указал на себя. — Красив, умён, неотразим, вылитый Платон. Итана расплавило на усмешку. Будто потеплело. Косяк-то починили. Надо было идти проверять свой ужин. — А что насчёт обычной плесени? — спросил Уинтерс, протискиваясь мимо Гейзенберга в прихожую. — Выясним. Не ссы, чудовище, — по предплечью мягко стукнули. — Принцесса превратит тебя обратно в красавчика. Карл улыбнулся, светло, на всю комнату, по-хорошему широко, так, что Итан наконец ему поверил.