Уёбище и чудовище

Солнце в последний раз мазнуло холодным бликом по зеркалу заднего вида и затянулось низко и пухло снежными облаками — Карл снял очки. Руль под рукой ему нестерпимо шёл, как и весь точёный Aston Martin. По правде, ему шло всё, даже нелепый велотренажёр и короткие шорты, когда он переживал восьмидесятые и так в них и остался машинами и музыкой. Итан благодарил всех богов за то, что Карла не ломануло стричь маллет — но тот всё равно рубанул коротко, побрился и несколько месяцев зачёсывал отрастающие волосы назад, а те упруго и сильно торчали в разные стороны и по новой весне могли бы приютить выводок удодов, но в лаборатории птиц не водилось. Карл проводил там дни, серьёзно, очень много времени, — он увлекался: оборудованием, планами, разработками, достижениями биохимии, физики и механики; он оставался под камерами наблюдения ночами, зацикливая запись, когда к нему пробирался Итан, чтобы подсунуть под нос пропущенный обед или ужин, но постоянно оказывался зажатым у стола или дребезжащего стеклом стеллажа. Но сколько бы часов ни было убито на чужое господство, Карл возвращался домой: усталым, растекающимся по дивану или сразу кровати, даже тихим; — и говорил: спрашивал, интересовался, рассказывал сам. Это… да хорошо это было, ново и непривычно, потому что слишком быстро по углам расплескался совместный быт, но он и всё другое, что там есть в человеческих отношениях, складывалось отлаженно работающим гирокомпасом пусть и не самого изящного вида — кому какое дело, как там выглядит со стороны, внутри-то оси ротора и груз указывали на истинный полюс. — Заведём коня? Карл не смотрел на дорогу — трасса пустая, но лопнувшее небо стелило мокрые хлопья по лобовому стеклу и видимость была отвратительная, — он по-детски выпрашивал настоящего коня у профиля Итана. — Что? — пришлось выбираться из мыслей. — Нет. — Почему? — Карл дёрнул головой и, сдерживая улыбку, нахмурился. — На заднем дворе до хрена места. — Лабораторию дострой сначала. — Роза будет приезжать в гости, — Итан закатил глаза. Грязный приём. Поганый и отвратительно бьющий в цель. Как любой приём Карла, когда тот чего-то хотел. Господь, нахрена ему конь? — Представь, как она будет рада. — Говнюк. Нельзя манипулировать мной моей же собственной дочерью. И ты её даже не видел. — Видел. Она меня даже узнаёт по видеосвязи. И насчёт манипуляций: я только начал. Скоро ты меня полюбишь — и вот тогда я тебе на шею полностью присяду. Сука. — Карл. Тот сразу же вернул взгляд на пургу за стеклом, давясь кривой усмешкой. Это был их экватор — единственная точка несовпадения. Когда Карл вывалил это признание впервые, то есть уже чуть больше года назад, Итан не смог ни сказать, ни сделать ничего — просто смотрел оглушённым выбросившимся прямо в лодку лососем и глотал душивший тяжёлый после секса воздух. Хуже всего, что Карл сказал «ничего» и, поцеловав в плечо, ушёл в душ. Ничего… пиздёж ведь. Для него это было важно — Итан знал, чёрт возьми, и потому не хотел врать. Доктор Миллер, тихо охреневающий от развязавшегося языка Уинтерса, наговорил что-то про эмоциональную и ментальную травму, потерянное доверие и продолжение терапии как работы над собой: «Если уж вы нашли действующий стимул работать над отношениями». Это не звучало упрёком, но Итан всё равно загнался: ещё одно подтверждение, что дело было не в том, что Мия солгала единожды и крупно, просто… давно и уже долго перегорало, а, как сказал Миллер, лампочка должна хотеть поменяться. И Уинтерс желал этого так же сильно, как чаще видеть Розу и держать её тонкие пальчики в своей руке, но, если с последним он улаживал и мог бы даже считаться неплохим отцом после всего, то с Карлом подвижек не было. Хотя это было ложью — оставить такое заявление: всё-таки Итан был дуреюще влюблён и уже успел прорасти в новом и присвоить себе всё, что Карл ему ежедневно выдавал, а, если уж совсем честно, подсел на него, как на тразодон. Патологически длительная эрекция тому доказательство. И всё-таки… Карл мазнул глазами влево и выложил кверху ладонь на подлокотник. Выжидая, когда Уинтерс вложит в них свои, сжал и разжал пальцы. — Да я ж понимаю всё. Разный темп и кольцо здесь не поможет, — отшутился он. — Просто скажу. В очередной раз. Надумаешь меня кинуть снова, я тебя найду и оторву тебе член, а потом пущу на опыты. Будет ТИтан. — Прекрасно. С каждым разом всё лучше и лучше, Карл. Но в этот раз придётся объясняться перед моим отцом. Он приедет. Карл притянул руку на себя и потёрся губами о чужие костяшки. Задумчиво спросил: — И когда ты об этом узнал? — Перед выездом. — Шансов отказаться ты мне просто не оставил, — вздох умирания от преданного доверия. — Отлично. Твоих дам ведь мало будет. А тут ещё блюститель твоей анальной девственности появится. — Не в гомофобии дело. По его мнению, я бросил семью и трачу жизнь на работу и развлечения. — А ведь так и есть, — растянул Карл, продолжая домогаться итановской кисти — хозяин её против не был, и Гейзенберга спугивать с ласки не хотелось, пусть тот и срывался на неё всё чаще, вызывая ломающее привыкание. — Так он знает обо мне? — Мы не говорим по телефону о важных вещах. — Подмаслил, — в итановские костяшки улыбнулись. И гладковыбрито, переведя долгий взгляд влево и обшарив там лицо напротив, потёрлись щекой. Итан бы заскулил — знаете, от того перегруза, который случается при виде человека, в которого ты втрескался, как в костёр обугленным поленом, и внутри все твои сухие волокна раздирает жаром от тяги и растроганности. Карл делал с ним вещи, разные, если вы понимаете, о чём речь: чаще всего раздражающие, невыносимые или нудные, но меркнущие перед чем-то таким, как сейчас. Хотелось скулить, ронять лопатки и разъёбанным в хтонь жрать его и пихать под рёбра: туда, где нестерпимо зудело без двухсотфунтовой седоволосой тушки. Но гибель своего V8 Карл бы не пережил — пришлось хрипеть жалкие словечки, которые Итану всё ещё давались плохо: — Сказал, как есть. — Я тронут. Карл снова мазнул улыбкой и уложил чужие пальцы на шею, чтоб размяли затёкшие мышцы — он до последнего досиживал над планом лекций для второго семестра, а потом ещё всю ночь скрипел розовым сплавом для подарка Розе. Может, станет амулетом, по крайней мере, Карл сделал то, что можно повесить на шею, обслюнявить и не отравиться окисью, а Итану… просто хотелось, чтобы у этих его двоих хорошо срослось. — Волнуешься? — не переставая мять и гладить напряжённую трапецию, спросил Уинтерс. — Хоть немного? — Нет. С чего бы? — Карл под рукой расслаблялся, спускался по дуге руля всё ниже к собственным бёдрам и едва придерживал его пальцами, выжимая ровную скорость и уже давно не дёргая коробку передач. — Мне сто двадцать лет. Я был грёбаным лордом с железной армией и нобелевским лауреатом, Итан. — Я видел, как ты плакал над видео о спасении животных. — Видел и не подошёл утешить? Ты пал в моих глазах, Уинтерс. Уинтерс дёрнул угол рта в улыбке. Карл тоже. — Так что? — Может, немного из-за Розы. Не дай господь Иисус и дева Мария, ты сунешь мне её на руки. — Боюсь, Мия мне за такое спасибо не скажет. — Она меня ненавидит. — Нет, что ты, — откинувшись на спинку кресла и вытянув начавшую уставать руку, Итан скользнул костяшкой к гейзенберговской скуле. — Разве что немного презирает. О Мие он мог теперь говорить, как о случившемся, почти переболевшем и рассыпанном на слова, уколы и неотпущенный долг. У неё теперь была абсолютно другая жизнь, которая касалась Итана только дочерью, редкими звонками о быте или общих знакомых. Последний праздник, который они провели вместе, был Розиным днём рождения. Там было слишком много чужих, новых людей из жизни его малышки, о которых он знал хуже Мии — и да, это, разумеется, было не соревнование на лучшего родителя — Итан уже его просрал по всем показателям, — но… он бы хотел больше… участвовать, брать Розу на выходные, а не просто выгуливать и ночевать в чужом доме, чтобы рассказать сказку и накормить. Мия имела возможность на всё это. Зато, пропадая телом в недельных операциях с «Псами» и сознанием в самобичевании и тоске по дочери, Итан нашёл, что даже недолгое отсутствие Карла тоже пульсирует вакуумом. Но хоть с ним беспорядочно не рвалось, а только вязалось крепче до какого-то неконтролируемого отупения и болящего рта от желания сожрать и улыбаться. Вот и влюбился — понял. А когда Карл покромсал волосы, начал ещё и высматривать его красоту. Не специально, в плане, а… как-то само так вышло. В первый раз Итан вышел из пропахшей сексом спальни в гостиную, где сидел Гейзенберг прямо весь золотой и блестящий, как кукурузное поле ранней осенью из детства, и, серьёзный и голый, переписывал с диктофона наработки — и, ну, Итан натурально (а вот и нет, сказал бы Кинси) пропал. Чувство тоже было какое-то давнее и забытое, что-то из средней школы, когда талантливая Сьюзи правильно ответила на нудный вопрос о последствиях кампании Бристоу для Конфедерации и смахнула с весенних веснушек упавшую красно-рыжую прядь. Красиво и немножко больно и страшно, потому что кто-нибудь точно будет издеваться и кидаться слюнявыми комочками бумаги. Вот только Итану было уже тридцать восемь. И перед ним сидел коротко остриженный мужик, в которого он несколько часов назад распластанно и потно втрахивался. А тут ещё эти глаза серые, почти пустые в таком свете, узкие точки зрачков, волоски седые, круглые, по которым только и водить пальцами, усталый оскал, адресованный только ему и смывающий с лица серьёзность — что-то на фетишистском, на собственном, на, ну да, прекрасном. — Ты пялишься, — сказал Карл. — Да нет, — Итан снова огладил пальцем щетинистую щёку, подползая им под подбородок и выворачивая на себя чужую голову. — Любуюсь. — Опять ты споришь, — судя по взгляду, Карл говорил это уинтерсовским губам. И Итан ими вмазался в те, что были напротив. Коротко и крепко. И тут же отпустил, когда Карл вильнул к нему рулём, машиной, наверняка нутром и отпихнул к спинке сиденья, выравнивая ход и делая вид, что высматривает встречку. Там было пусто. Они катили по А47 в сторону побережья двадцать четвёртого числа — кому придёт в голову тащиться из пригорода обратно? Дорога была пустая — только снег, никаких случайных проезжих, никого, кто мог бы или заслуживал бы пострадать, если у Карла случайно дрогнет кисть и стопа, если Итан… — Загладить? … полезет ему под челюсть носом и проберётся им же в узкий ворот тонкого свитера. Им-то ничего не будет. Только Aston Martin его и продукты. Но это стоит куда меньше адреналинового пульса под губами и довольного гейзенберговского оскала. Конечно, загладить, — а ещё лучше всё-таки забраться этими руками под шерстяную ткань и прочертить коротко стриженными ногтями по бокам, прикусывая кожу на шее и слухом ловя заводящееся шипение. Карлов V8 был осквернён ещё в день покупки, но Итан тогда смёл чужое возбуждение на приобретение с трудом полученной вещи, — однако сейчас… блин, праздники, их первое совместное Рождество, очное знакомство с семьёй… Да похрен, может? Карл уже откликнулся: левой рукой забрался, приобнимая за плечо, в волосы, прочесал и сжал, сильнее утыкая носом и губами под ключицы, чтоб кусались, как нравилось, и, зависая, не думали при этом херню. Они оба неплохо знали друг друга: реакции, привычки, в большинстве случаев выбираемый цвет носков, необходимое количество сливок в кофе, чтоб не мерзко от молочности и горечи, и много ещё по мелочи и наибольшей важности — к примеру, говорить и касаться при любой возможности, потому что оба всё ещё по-танталовски мучались по большему. И потому под пальцами, полосовавшими уже по груди, Карл болтал едва различимую под радио дурь, а Итан пытался справиться с пульсом под подушечками пальцев и пуговицами на ширинке чужих брюк. Узких шерстяных брюк, крепко охватывающих гейзенберговские зад и бёдра — кстати, вот ещё по чему тёк Уинтерс. Как-то он вернулся из-под глухой австрийской деревни, где шатался вместе с Крисом в поисках перевозочного узла, да неважно, в общем, и тем же вечером Карл пришёл домой из «Амбреллы» в тонких брюках и рубашке с подкатанным от жары рукавом, и в катившихся по грудине капельках пота… и непривычно короткие пряди волос тоже как-то охуенно удачно спадали на лицо — и всё это новое, гейзенберговское и ужасно самодовольное так, сука, шло ему, а потом он, скалясь, шёл к Итану, и вот они уже не идут, а лежат, и Уинтерс прямо в одежде лижет соль с чужих живота и аккуратно стриженного лобка и… вот прямо как сейчас. В машине. На скорости в… да чёрт его знает, сколько там Карл уже выжал миль в этом старом рёве — какая, мать вашу, разница, когда тот даже не смотрит на дорогу, а косится вниз, где Итан, обцеловав до сиплого «нам не так, блядь, долго ехать» чужой напрягшийся член через ткань боксёров, доставал его из-под резинки трусов и, помогая рукой, натягивался ртом на головку. Ехать действительно недолго, да и у Уинтерса нет цели доводить или подготавливать — он просто хотел скорости вокруг и тугого пульса внутри. Он хотел, чтобы Карл с трудом держал руль, сбиваясь его отпустить, сжать свои колени, волосы Итана, растереть себе шею, грудь, которая всегда краснела и начинала зудеть; он хотел, чтобы Карлу было хорошо и заполошно, когда Уинтерс, облизав по длине, начнёт качать головой, беря глубже окончательно вставший член. Надо только расслабиться, дать коже и мышцам челюсти растянуться, потому что, наверное, в этом смысл возможности контролировать и менять своё тело — превосходно отсосать огромный Карлов хрен. Это Гейзенберг так говорил: не сейчас, раньше, когда Итан только пытался и учился, отключая рвотный рефлекс и зло шлёпая Карла по бёдрам за идиотские комментарии — сейчас-то тот сипел, закидывая подбородок и тут же ныряя им к ярёмной ямке, чтобы видеть, как Итан мерно двигается на нём, хрипя, сопя носом и захлёбываясь слюной и пульсом. Смотреть в ответ неудобно — отвратительный угол, но Итан извернулся, поднялся к головке, лизнув по уздечке, и, впечатавшись намертво взглядом, выцепив всё внимание и запал, взял, сглатывая, по горло, довольно вытягивая из Карла протяжный похабный стон. — Доброе утро, — просто сказал Карл, закрывая холодильник и выкладывая на столешницу овощи и бекон. Мия, ещё заспанная и уже холодная, замерла в проходе и, поправив съехавшую с плеча домашнюю кофту, всё-таки зашла на кухню. — Наслаждайся, пока можешь, — она опустилась на стул, зацепив из плошки имбирного уродца. Вчера они пекли печенье. Точнее, как. Пёк Карл, а Итан с Розой дрыбались в тесте, корице и глазури, засирая всё вокруг и мешаясь внезапными криками и угуканьем под руку. Господь, а ведь как было тихо, пока не приехали итановские дамочки. Роза ебучий ураган рядом с отцом. — Готов к приезду Уинтерса-старшего? Мия предпочитала с ним в принципе не говорить. Все созвоны, когда Карл попадал в динамик ноутбука или телефона, или на задний план камеры тех же ноута и телефона, он проводил пустым пятном для неё, если Итан не повторял вопросы или Роза не выкрикивала его имя и не тянулась к нему через экран с материнских рук — просила фокус с летающими вилками. Или ложками. Или диктофоном. Или зажигалкой. Или чем угодно, лишь бы парило в воздухе и врезалось в папу. Так вот. Мия предпочитала с ним не говорить, поэтому на общей очной территории она этого и не делала, пока выдавалась возможность отмалчиваться или отвечать односложно. Или же выбирала вот так колоться, как сейчас. Но Карлу, если честно, было посрать. Это его не задевало, Итана вроде тоже. Поэтому — похуй. — Предпочтения по завтраку? — он сгрузил овощи в мойку и вытянул по воздуху за ручку доску для резки и нож. На молчание Мии пришлось развернуться и, задрав бровь, раскинуть руки. — Давай, уникальное предложение: исполню любой заказ. — Не обязательно быть со мной милым. Наши чувства взаимны. — Значит, будет омлет. И, к слову, я не испытываю к тебе неприязни. — Ещё бы, — в спину пришлась усмешка — предупреждающий перед попаданием в цель. — Поэтому ты прошёл мимо? Ты ведь знал, что я не одна из местных. Да ебать… — Звезданутые потуги этой двинутой Сучары вернуть свою дочь меня не касались. Да, знал он, что Индюшка-ебанушка притащила кого-то со стороны, да видел трясущуюся в углу камеры Мию с опухшим от слёз лицом и не переставающую спрашивать про дочь — не его дело это было. Он закрывал глаза на огромное количество бесчеловечной ебанины в этой деревне не один десяток лет, и ещё одна игрушка Миранды не делала ему ни горячо, ни холодно. Нечему было терморегулироваться — он, блядь, выскобленный весь с потрохами ходил. Потому и мимо. — Однако Итану ты помог, — Мия стучала кривой отломанной головой имбирного человечка по столу. — Мне это было выгодно. И он мне понравился, — крошки гранатными взрывами разлетались в стороны — плохие воспоминания, даже муть поднялась к горлу. Сейчас эта голова покатится и её переедет гусеницей. Хотя какие гусеницы в Рождество? В Рождество только консервированные сосиски из Баварии и маленькие пальчики Розы, цепляющиеся за нос и требующие сказку. Или фокус. Карл тряхнул головой и глянул в сереющее утром окно — надо покурить. — Конечно. Соседские яблоки всегда вкуснее. Конечно. Всё дело в этом. — Я не разрушал вашу семью, Мия, — пришлось смотреть ей в глаза — усталые и остывшие, пока за спиной нож отработанным движением рубил перец, грибы и томаты на обжарку. — Это сделала ты, когда впервые солгала Итану. Когда устроилась в «Соединения» и сказала, что это фармацевтика. Представь себе, Миранда сотрудничала с ними. И о Розе узнала от таких же людей, как ты, не знающих, кому действительно стоит говорить долбанную правду. Это они с Итаном выискали в долгих и тихих разговорах про боль и страх. Карл наслушался об опасениях на счёт Розы, о том, что папашка так и не оставил попыток разобраться, кто их сдал — так что для него Карлу пришлось вспоминать: мелькающие по подземельям нашивками эмблемы, подслушанное эхо разговоров, оставленные воронки тактических ботинок… да многое, мелкое, казавшееся неважным и не его. Пришлось выложиться всем этим и ждать в одиночестве, пока Итан берёт след, звереет и идёт жечь — а что ещё делать? Остыл Итан всё равно только под Новый год, отсидев Рождество у Мии и в последние дни декабря вытащив Гейзенберга в Германию толпиться на ярмарках под гирлянды и салюты и молча стоять у вальдфридхофских надгробий с его фамилиями. После у Карла вместе со всеми этими забитыми непамятными песчинами прорвало бархан и засыпало им по макушку так, что на раскопки пришлось брать терапевтов. И понемногу стало отпускать, хотя до сих пор, вот как с этим обезглавленным печеньем, временами накрывало флэшбэками. — Расскажи ты Итану всё сразу, ещё тогда, он бы спасал тебя снова и снова, как бы сильно ты ни хотела похерить ваш брак в угоду науки. Но… — Карл пожал плечами, под мерный стук ножа продолжая гвоздить взглядом побелевшее лицо Мии. — Ты пошла своим путём, и каждый миг своей жизни ты проживала так, чтобы этой ночью оказаться по другую от него сторону двери в спальню. Имбирный человечек треснул, и его крошки теперь пытались собрать дрожавшим пальцем. — Ого, — опустив глаза на разбитое печенье, выдохнула Мия. — А ты тот ещё ублюдок. — Я знаю, — Карл оглянулся, мельком оценив нарезку овощей, взял с раковины тряпочку и стёр ей со стола устроенную чужую экзекуцию. — Но только представь: это не имеет никакого отношения к вашему разводу. Каким бы чудовищным дерьмом по жизни ты ни был, надо уметь признавать собственные ошибки. На совершённое это не повлияет, уёбищем ты останешься, но в будущем это, может быть, зачтётся. — Я не нуждаюсь в исповеди, Гейзенберг. — Боже упаси. Я нагрешил в этой жизни на персональный ад. Но, посмотри-ка, — Карл разбросал в стороны руки, — в чистилище я всё-таки пролез. Остался круг с тестем. Осталось подсушить бекон из пачки, дождаться, пока сковородки нагреются и всё это хорошенько пожарить и залить яйцом. А яиц не так много и осталось… а он хотел ещё гоголь-моголей с коньяком (для Розы с сахарной пудрой) наделать, да и на завтра надо что-то будет готовить… Да похуй, супермаркет в получасе езды, хоть будет повод съебаться отсюда ненадолго, если совсем припечёт… — Мне всё ещё больно. Наконец-то. Конструктивное, блядь, замечание. Спасибо за участие, Мия. — Поэтому пытаешься меня задеть? — не то чтобы Карл мнил себя великим психологом, но в рот он ебал всех этих занудных кабинетных хранителей носовых платочков, потому что, ну, за сколько он её расколол? Только посмотрите какой прогресс. Если с Кембриджем не выгорит, он точно заделается мозгоправом. — А что, получилось? А Мия была ничего, особенно с ехидной полуулыбкой. — Взгляните на неё, — Карл ткнул в её направлении масляной лопаткой. — Что за женщина. Вроде бы пооттаяло. Лицо, по крайней мере, точно смягчилось и засонливилось. Мии бы отоспаться за праздники, но она почему-то постоянно порывалась себя занимать то Розой, то телефоном. Итан вечером её силой увёл гулять по сугробам, и задницы они морозили часа два, пока Карл пытался примериться к Розе. Вообще, на самом деле, по правде, Роза была хорошим ребёнком, спокойным и очень понимающим: как только закрылась дверь за родителями, она за палец отвела Карла в подвал и показала на стену. Сказала: «Туда». «Туда» ей было нельзя, «там» была недостроенная лаборатория, «туда», по словам папы, ходить нельзя и опасно. Папы «тут» не было, Карл «туда» не ходил — он взял Розу на руки и, серьёзно переглянувшись с ней, слевитировал вниз на куске арматуры. Итану они об этом не скажут. Итан и так слишком много увидел, когда вернулся тонко и тающе облепленный снегом и встал с непонятным лицом перед диваном, где Карл пытался не дышать, чтобы не разбудить после ужина и сказки уснувшую на его груди Розу. Мия его тогда же взглядом усиленно допрашивала и наверняка думала, где достать обрез и как засунуть его человеку в жопу. — Я не буду извиняться, — Мия откинулась на спинку стула, снова поправляя кофту. — Ты всё равно мне не нравишься. Карл вернул ей улыбку и личное пространство, отойдя к плите и сыпанув в овощи приправ. — Что ж. Украду другое женское сердце в этом доме. Итан уже знает, на что я способен. Периферия мазнула в окно тёмным пятном подъехавшей машины и выплюнувшимся с переднего сиденья водителя, вышедшего в снег и выставившего к колёсам из багажника несколько плотных пакетов. С заднего ряда строго вышел сухой смурной старик и, кивнув водителю, вгляделся в номер дома. — О. Удачи-ка с этим сердцем, — слишком довольно протянула Мия и встала. — Развлекайся, хозяин яблони приехал. И ушла с кухни, тихо шаркая тапочками по лестнице. Карл вернул взгляд на окно. Мужчина в нём, сгрузив на одну руку пакеты, действительно подходил к их веранде. Итан дрых. Что ж, ебучую практику набирать надо. Пришлось наскоро вбить яйца в поджарку, вывалить бекон на соседнюю сковороду и, до последнего проследив выправленную прямую походку старика, идти открывать дверь короткому стуку. Карлу нравилось знакомиться с людьми. В «Амбрелле» он заебал всех. Буквально. Особенно страдали его коллеги по лабораториям, охрана, обслуживающий персонал и техники. По большому счёту ему было плевать на мнение этих людей, если оно не касалось профессионализма и статистически коротких рецензий на вкусы мороженого; ну, а под конец отбываемого года, когда играться в ту сторону, в которую он хотел, стало уже неэтично, Карл просто развлекался, портя людям будни до персональных жалоб начальству. Его отпустили на волю чуть раньше срока и с рекомендациями отдали Кембриджскому университету в качестве реликвии, а Гейзенберг там прижился: отзаменял на кафедре физики заболевшего профессора с месяц и довёл до экстаза Итана по дурости купленными в комплект к строгому гардеробу прозрачными очками в чёрной оправе. Теперь Карл хотел трахнуть его на столе в учебной аудитории и преподавать умненьким деточкам квантовую механику — не одновременно, конечно. Но вот с отцом Итана знакомиться надо было — мнение Уинтерса его очень интересовало. И надо было вести себя мило, хотя бы постараться, даже немного. — Здравствуйте. Старик замер. Поджав губы и контрольно проверив номерную табличку справа, коротко смерил Карла из-под бровей и откашлялся. — Доброе утро. А вы… Итан Уинтерс ведь здесь? — Да. Паскудно спит, — толкнув дверной косяк плечом, Карл приглашающе раскрыл дверь и отошёл, давая возможность пройти или продолжить подозрительно рассматривать его и дом. — Проходите. Если голодны, я как раз заканчиваю с омлетом. — Вы домработник? — сухо прилетело по затылку, пока топтались в прихожей, вешая куртку, жилетку, шарф, кофту — уже успелось позабыться, как мерзливы старые люди и сколько на них бывает пыльных слоёв одежды и предрассудков. — Это вы лучше со своим сыном обсуждайте. Он очень хотел поговорить с вами о важном. — Скажите тогда хоть, как к вам обращаться. — Карл. Карл Гейзенберг, — он протянул руку, крепко и коротко сжатую в ответ. — Очень приятно. — Том Уинтерс. А невестка и внучка мои? — Пойдёмте на кухню. Они тоже наверху. Вы раньше добрались. — Таксист гнал как сумасшедший. По таким-то дорогам. Вероятно, этот полудурок опаздывал к своей подружке. — Или дружку. Вам положить? Уинтерс-старший упрямо стоял в проёме и, по-черепашьи вытянув шею, шарил глазами по гостиной — искал фотографии. Но их тут не было. Итан вообще-то дом давно купил, ещё в прошлом январе, чтобы подарить его вместе с планом глубокого подвального помещения Карлу в день рождения. Они тогда ещё даже в Англию не переехали. Но… В общем, не расставляли они по комодам и полкам фотографий: те либо хранились порнографией в облаках, либо маленькими портретиками в кулоне на шее Итана, который тот брал на долгие миссии, чтобы трагично открывать его по ночам и поливать скупой крокодильей слезой. Такая же хотела навернуться сейчас с синего яркого глаза его отца, но тот крепился и только кривил рот. Наверное, что-нибудь понимал, может, даже про то, что сын действительно не думает из развода «возвращаться в семью». — Праздники, — пространно всё-таки ответил Том, — самое время, чтобы помереть от холестерина. И резко дёрнул головой на шорох в сторону лестницы. — Привет, пап, — Итан бесшумно и босо отсчитал семь ступеней и быстро сжал ссохшиеся под годами плечи. Отпустил и вопросительно глянул на Карла. Выждалось молчание провалом под восемьдесят лет, в котором Эльзин отец вот так же молча Сэлбитом пилил собственное дитя, карая за принуждение терпеть рядом слишком громко сопящего бурбона — тот ненавидел французов. А этот? — Тут какой-то не слишком вежливый незнакомец, — наконец сказал «этот», — намеревается кормить меня завтраком. Надеюсь, вы знакомы. Карл хмыкнул и показательно тряхнул сковородой, переворачивая бекон. А вот Итан скис и провалился в мысли — начал искать слова. — Да, пап. Как раз хотел с тобой поговорить об этом. Гейзенберг и сам мог всё сказать. Он бы вообще лучше выгнал Итана досыпать этот день и распухшие под глазами мешки или хоть дал ему час-другой, чтобы голова начала варить, а то он совсем терялся, если спал больше пяти часов не на подстилке из гильз и заячьей мочи. Но он ясно дал понять, что мужской разговор Уинтерсов так не строится, что существует только заказчик и его прораб, а строители могут на заднем плане махать лопаточкой и смотреть на дрючево. — Мне выйти? — Карл отложил сальную лопатку. — Что происходит? Том сжался кулаками и жилами в напряжение. Нашёл сузившимися почерневшими глазками Карла. «Вы испортили моего ребёнка…» Эльза была вдвое моложе его. Итан… Что ж, сраные ставки он повысил. — Нет, — отрезал Уинтерс-младший и, хлопнув отца по спине, повёл его на задний двор. — Пойдём. Роза ещё спит. Дверь закрылась и отрезала звук. Хорошо хоть не мёртвая тишина: шкворчал завтрак, едва слышно гудел холодильник, со второго этажа Мия, кажется, что-то умильно и высоко говорила Розе — Карл ненавидел тишину. Она всегда болела и выворачивала одиночеством и необходимостью созидать замену звуку. В Норидже её почти не осталось, но она до сих пор пряталась по углам и тараканами начинала копошиться, когда Итан уходя выключал в квартире свет. Зато она больше не давила фантомным металлическим лязгом на виски — вот так быстро Гейзенберг одомашнился, может, он даже больше не сможет освежевать труп, чтобы впихнуть туда мотор и приплавить его к кровавым лескам нервов. Придется проверять, когда лаборатория будет готова и Роза сможет сбегать туда на своих двоих… А может, и другой гомункул уже будет не нужен — этот, маленький и экзальтированный до блеска в глазах на его руках, тоже хорош. Сделать, что ли, перила? Бекон придётся жарить заново — он хорош только сразу со сковороды, а подогревать его как омлет — херня собачья. Потому Карл его сжевал, пока мялся на кухне, косясь в проём кухни и смутно к чему-то готовясь. Не к крикам и глухим ударам, нет, даже Итан говорил, что отец не распускал руки никогда и не повышал голос — он умел делать больно иначе, как в том меме с доберманом; нет, он готовился к чему-то вроде: вот резко отпинывается дверь, пропуская со двора внутрь Тома, посеревшего и подобравшегося в едкий концентрат остракизма и злости. То, что надо. — Чего-нибудь крепкого? — громко сказал ему Карл, и тот замер на месте, медленно повернув к нему голову. — Праздники ведь. Конечно, будет. Конечно, виски. Конечно, на три пальца и, разумеется, одним глотком. И добавки. И с каменным лицом попялиться молча в окно тоже заверните, пожалуйста. Судя по всему, Итан рассказал всё… — Я не ожидал такого. Вы так не похожи на… — … про разумную плесень, про увечья, про сумасшествие, смерть, операции, расчленёнку. — …на педика. А. Ну. Карл хмыкнул и плеснул в стаканы ещё. — Спасибо, — хмуро прохрипел Том, оценивающе смотря из-под бровей. — Что там? Рога выросли? Для бывшего солдата странно педиками гнушаться. Уинтерс-старший дёрнул ртом, но тут же передумал и опустил взгляд, начиная, как сын, проваливаться в мысли и переваривать их, рассматривая стороны, порядок, их верные соединения. Сейчас он будет говорить это вслух, потому что старик живёт один, потому что он выпил, потому что Карл умеет слушать и в меру (когда действительно надо постараться в меру) дерзить. — У моего сына было всё. Жена, дочь, нормальная семья, непыльная работа. И что теперь? — Ну, у меня тоже жена была. Но обстоятельства меня с ней разлучили. И со всем, что у меня было привычного и хорошего в жизни. Эпоха, любимая работа, дом, смысл жизни. А Итан мне всё это вернул. Может, даже в большем объёме. И да, любовь тоже, — Карл цокнул краем своего стакана о чужой. Тост, мать твою. — Он сказал, что вы спасли ему жизнь. И помогли вернуть Розмари. — Не соврал. Всё я, все лавры мне, — разведя в стороны руки, Карл приглашающе махнул свободной — Итан мялся в коридоре, по-скотски подслушивая и крадя себе в архивы слова и улыбки. — Не стой в проходе. Том обернулся, скуксился, заглянул на дно в спиртовых разводах и, расстроившись, резюмировал: — Я не одобряю. — Я и не ждал твоего одобрения. Мне важно было показать, что моя жизнь хороша в этом виде. Итан встал в шаге по левое плечо, сложив на груди руки, а виски, всё ещё катившийся теплом по груди и предплечьям, уже хотел распустить эти самые руки, раскидав по швам, и залезть Карловыми под чужую футболку, полапать, почесать красные полосы на боках и груди… но Том… Том отмахнулся от слов, которые Гейзенберг уже забыл: — О боже. Чёрт с вами. Вся надежда теперь только на внучку. — Она упрямая, — нет, Карла всё равно магнитило влево: он уже полз болтом вверх по грудине, выбивая из Итана краску и осуждение. — Вся в вас. — Не дерзи мне, сынок. — Мне больше сотни, папаша. — Всё равно. На правах отца этого юноши имею право снисходить до его ухажёров. Дева Мария, как же паршиво это звучит. — Привыкнешь, — Итан накрыл ладонью цепочку на шее, призывая домогательства под футболкой прекратиться, и указал в сторону плиты: — Я чую еду. — Под крышкой, трюфелёк. Сигары курите? — А мы с тобой поладим, — отозвался Том. — Особенно если оставишь свои пидорские прозвища при себе. Под вкус копчёной сладковатой древесины из стакана сейчас бы хорошо пополоскать рот чем-нибудь ореховым и густым… Куда там хьюмидор от Розы подальше запрятали? Карл пошёл слушать металл замка, дрожью пробивающийся сквозь копошение Итана с тарелками и лопаткой, мелкий капризный топот Розы, пытающейся сбежать от надоедливой матери на шум внизу и тонкую дрожь собственных цепочек, которую он не мог успокоить, потому что утро бодро разгоралось в нечто чертовски хорошее. Тома надо было растолкать из переосмысления, сгладить ему углы, разговорить про Итана. Тот, вон, уже выходил в гостиную, выжидая, когда Карл достанет и обрежет сигары, и косился на лестницу, слыша оттуда шаги. — Смотрите-ка кто проснулся. Здравствуйте, юная мисс. Здравствуй, Мия. Как дед скучал по вам… Не хотелось мешаться. Пришлось быстро выдернуть с вешалки кардиган, напихав в карман курева и притянув туда же зажигалку, и скользнуть на кухню, чтобы облизать поцелуями набитый завтраком рот Итана, напутав все вкусы, и покусать за мочку уха, ухмылкой вывалив туда шёпот: — Я намерен вывести твоего отца из себя в конец. Рано ещё было, часов десять утра, но, сука, это Рождество уже было отличным. На улице после душного дома было отлично. Морозно и сухо, почти не холодно, особенно если пьяненьким выскребаться на задний двор, держа в руках горячую чашку и плед. Карл сидел на качелях под тканевой крышей и курил облака на чистое небо, которое за городом было серым не от засвета, а от высыпавшихся как из солонки звёзд. С ума сойти: собственный задний двор, качели под окнами собственного дома, а весной будет ещё городок для Розы или домик вон на том вязе в углу, которого в такой большой темноте участка почти не видно — и вся семья здесь. Итан мягко поставил чашку на подставку у подлокотника и, тронув Карла за холодную руку, всё-таки накинул на него плед. Карл отмер, сунул сигару в рот и, перехватив Уинтерса за пояс, навалил его на себя, страшно скрипнув пружинами каркаса и всё равно устроив между своих разведённых бёдер спиной к груди. Туго обнял, укутывая в руки и плед, уложил на плечо подбородок и завонял в щёку крепким дымом, на выдохе утыкаясь носом в висок. Хорошо. — Хочешь какао с коньяком? — Итан вывернул к нему голову. — Нет, — губам горько, но только первые мгновения. Потом весь привкус растворяется в движении ртов, в подскочившем пульсе в груди, предплечьях, кончиках пальцев, которыми Уинтерс трогал чужую колючую челюсть, чтобы Карл ещё как-нибудь ближе был и целовал глубже и сильнее до красной раздражённой кожи. А можно ещё вывихнуться в хватке, чтоб как-то сподручнее было в ответ чиркать ладонями по рёбрам и низу живота, поджигая весь спичечный арсенал. И так хорошо. Только неудобно и много лишнего: плед, сигара, одежда… храп. Итан подавился улыбкой — своей и ответной чужой, которую целовать уже было труднее — та расплывалась от шума из приоткрытого окна всё сильнее. Карл не мог смолчать: — Это отец твой? — Да. Уснул в кресле. И, чмокнув пониманием губы, поднял к ним половину сигары: — Будешь? — будет. С многозначительным взглядом обхватив точно так же названную головку. Карл понял, закусил расплывающийся оскал и поправил привставший в штанах член. — М-м-м, Фрейд бы сказал… — Иногда сигара — это просто сигара. Но ты можешь подождать до спальни. Они тихо. И бессовестно. Но алкоголь бил по мозгам и паху, уверял, что ничего такого, что двое потрахаются у себя в спальне, даже если дома отец и бывшая жена — будет повод запихать Карлу в рот его стрепы, которые он на кой-то чёрт взял с собой на семейные праздники. Дразнится, понятное дело, знает, с чего сносит всю уверенность в контроле над своим телом. Итан до сих пор иногда поглядывает на то поразительно удачное фото в них: Карл вырядился в первый раз и что-то выкрутил в освещении на телефоне, отчего чёрные полосы на бледной в шрамах коже смотрелись эротичнее лучшей выжимки из вместе взятых Playboy, Penthouse, Hustler и Physique Pictorial, лучше всего, что может нафантазировать себе умудрённый порно пубертатный дрочер… Кстати — ударило по памяти, — о фотографиях в телефоне. Итана окатило трезвостью и от Карла пришлось оторваться. С чего бы начать… — Карл, — позвал и, видимо, слишком серьёзно, потому с лица напротив сползло всё разморенное и счастливое. — М? Блядь. Почему так волнуется-то, сука? Обычное же дело взять и… просто это важно. Действительно важно. Как важно было вернуться вчера с прогулки и увидеть спящую Розу на груди Карла, который даже не заметил, что Итан своровал этот момент себе фотографией и всю ночь, слушая его сопение, всматривался в два спокойных лица на экране. Ему ломало рёбра и грудину давлением, он тонул и наконец-то понимал — в чём. Всё сложилось, даже без Миллера он разобрался, нашёл причины, сделал правильные выводы, дёрнул за торчащую нитку — и мешавшее грязное полотно рассыпалось трухой. Сейчас самое время, а то уже переборщил с драматизмом и паузой. — Я люблю тебя. Карл застыл, уставившись глаза в глаза. Смотрел долго, выискивая что-то ещё, выжидая — а у Итана больше ничего не было, от Карла, по крайней мере, ничего неуверенного и попрятанного больше не осталось. — Что изменилось? — он спросил. Стыд стукнул по затылку, утыкая лбом в гейзенберговское плечо. Да так, один имбецил из жопы голову вытащил… — Думаю, мне нужно было… — начал Итан и тут же потерялся в словах. Под черепом, теперь освободившись, носились только дистиллированное признание и перекати-поле. Хоть Карл уложился рукой на плечо и стал выглаживать мысли в нечто успокоенно-разборчивое. — Это дерьмово, но… знаешь, нужно было что-то вроде очевидного доказательства, что вы оба у меня есть и я… действительно абсолютно люблю вас обоих. Типа… блядь. Типа я не умилился кому-то из вас, или «О, Карл так мило держит мою дочь на руках», а нечто вроде «Господи, я вернулся в свой собственный дом и увидел там разбросанные игрушки, засранную столешницу и не поубивавших друг друга членов моей семьи. Я есть счастье». Что-то такое. И мне очень жаль, что до меня это так долго доходило. — Ну, рад за тебя… За себя, — поправился, подумав, и растряс, чтоб Итан поднял голову и увидел, как того размазывает изнутри, прорывая серьёзность. — Скажи ещё раз. — Карл. Люблю тебя. — Пиздец твоей шее, Уинтерс. И вот так. И вот здесь какая-то заключающая и пафосная речь про хэппи-энды, в которые Итан Уинтерс не верил и, наглотавшись пиздеца по гланды, не поверит никогда, особенно с Карлом. Потому что это, блядь, ещё далеко не их конец. Так что, «да». На этом всё, ребятки. Перерыв был большой, но на него были причины - в любом случае эту работу я сделала. Разумеется с помощью прекрасной, терпеливой беты (большое спасибо тебе ещё много раз), пишущих отзывы (воздушные поцелуи) и поддерживающих иными способами - всем поясные поклоны. Всех благодарю за внимание. И, блин, будьте все добры и здоровы. P.S. знаете, была мысль написать что-то комфортное и простенькое в качестве вызова самой себе (аушка средней степени упоротости и софтовости), манере письма и временам, но надо это обдумать: хватит ли времени и терпения мне это выписать, а вам остаться, выждать и прочитать. Так, мысли вслух...