Когда начались провокации, Гейзенберг впервые посмотрел на зеркало. Спрашивали об экспериментах, о работе с образцами мегамицелия, о каду, отношениях внутри «семьи» и деревни. Уинтерсу казалось, сдави он челюсти чуть сильнее — и раскрошатся зубы, потому что Карлу явно было даже не забавно: он выцвел в безразличие и начал клонить от остроты в прострацию и, доведя следователя, стал получать в лоб сухие пункты из опросника. Целая картинка складывалась как по бумажке, но допрос завяз и заглушил динамик в наблюдательной комнате усталыми вздохами. Закончилось вопросами секретарю: «Этот такой же, как Уинтерс?» — и в микрофон уже лично Карлу: «Имеете какие-нибудь претензии к «Амбрелле», её методам или личному составу?» — и гейзенберговским «нет».
Крис сказал, что после таких вопросов всё будет нормально, но сраные амбрелловцы промариновали Карла в камере три дня в ожидании окончательного приговора. Сшивали на него дело, тащили всё, что могло пригодиться, что можно было использовать, на что надавить — но у Карла ни хрена не осталось, кроме собственного достоинства и желания покурить. Последнее кое-как удовлетворял Уинтерс: за пару дней Гейзенберга удалось обложить сигарами до сносного поведения и шакальей улыбки, и всё же молчание со стороны вышестоящих изматывало. Таскаться в Ботошани на командировочную квартиру тоже, как и ссыпать под глаза все бессонные ночи с тупыми телешоу, ситкомами и нытливым чувством вины и одиночества; как и разговаривать по видеосвязи с Мией, вглядываясь в ту же усталость и вину и выпрашивая ещё немного времени с засыпающей заэкранной Розой. Итан тосковал по семье, её устойчивому, обволакивающему спокойствием состоянию, когда всё просто, привычно и тепло, как это было в первые месяцы после рождения дочки. Он скучал по Розе постоянно, перебиваясь ненормальной тягой быть у Карла под боком и дышать ему в шею, — и услужливая память по требованию с яркостью квазара включала на завтрак и обед (вместо ужина он простаивал пробки по пути к «Амбрелле») хронику младенческих звуков, трясущихся пухлых, будто нитками перевязанных ручек, яркие зелёные глаза за ресницами и контрастом вбивала в ноздри запах пота, горячей кожи, химии и металла, а в затылок — шрамы, вены и белозубую улыбку. После этих многочасовых марафонов хотелось только признаться доктору Миллеру, что Итан Уинтерс близок к тому, чтобы ебануться в любой момент, и его, дурака, не спасти.
Гейзенбергу выписали индульгенцию и амнистию на всё с выдачей новых удостоверений личности, полного социального пакета и принудительной годичной отработкой в лаборатории, потому что, ну, учёный же и биороботов, вон, собирал, армию целую. Карл закономерно послал их на хуй с такой интерпретацией его доброй воли и едва не ушёл далеко и надолго сам через стену — но Итан, обмывшись очередной порцией вины и проёбанной ответственностью за жизнь человека, попросил не нагнетать, и тот стих, ультимативно оставив в камере Уинтерса и совершенно случайно дав ему отоспать бессонницу на своём крепком дружеском плече. Дело о физическом состоянии, кажется, закрывалось быстрее: анализы обрабатывали по примеру уинтерсовских, каким-то чудом проигнорировав нестандартные взаимоотношения с магнитным моментом и аппаратом МРТ, и заполняли медицинские карты и страховки.
Осталось совсем немного, какая-то пустая бюрократия и последние обследования у психиатра, и Гейзенбергу выдадут свою квартирку на безлюдной Татарской улице, пока не подготовят бумаги на перевод в центр разработок в Западной Европе и не выпишут первый официальный чек. Развеянный спортзалом мозг снова загруженно утонул в этих мыслях и утянул на дно, подальше от ладного и забитого старанием ощущения собственного тела. Итан был спокоен и слушал долбёжку Black Sabbath целых два часа — и хватит, видимо, больной организм требовал соответствующего сознания и требовательно тыкал мордой в пустые пиздоразмышления о том, что его больше не касалось. Дело было сделано: у Карла, не считая обязанного года и обета молчания, была свобода и весь запас научных достижений последних десятилетий, который, Уинтерс был уверен, Гейзенберг выжрет в раз и, переварив, выдаст что-нибудь вроде механического рыцаря Да Винчи своей эпохи. Как же, сука, все быстро проносились мимо. Хоть кто-нибудь бы задержался, чтоб по грудине задрожало металлом.
Поверх пропотевшей спортивной одежды в сумку, как-то миновав прилавки с фруктами и кассира, сами собой улеглись пивные банки, какого-то премерзко-тёмного пива, почти портера, и то, только чтобы сравняться по горечи и кислоте с тем, что уже плескалось под рёбрами. Ещё один утонувший вечер будет. С разогретой пиццей, какой-нибудь стоковой передачей с BBC или местного AMC, если лень будет даже листать каналы, и тусклым светом напольной лампы, потому что после антидепрессантов холодные лампочки в люстре начинали слепить. Какое же пиздострадальческое дерьмо, боже. Надо было собраться. Вон, блядь, дома какие милые: парадные белые, крыши все красные, окошки светятся — там наверняка ужинают, передают друг другу над столом тарелки, улыбаются, рассказывают о паршивом прошедшем дне и том, как хорошо наконец дома оказаться. Сука. Может, Карл не против будет после освобождения встретиться и вместе напиться?
Вот и на его этаже пахло стряпнёй, мясной и пряной. Хотелось настучать в их счастливые двери и попросить быть потише, поглуше, посдержаннее. Ещё неизвестно, куда эти сраные ключи подевались.
Из открывшейся двери теперь совершенно точно облило как из чужих окон. С кухонной зоны смотрел Карл, повязав поверх футболки фартук и держа в руке крышку от кастрюли. Всё, дамы и господа. Крыша красной черепицы осталась со своими собратьями на улице, или стоило в магазине сходить ещё и за бананами или звонить доктору Миллеру, или уже поздно? — в общем, подумал, ёбнулся совсем.
Карл опустил крышку, сказал:
— Долго ты.
А натопленное работающей плитой тепло, полный, душный запах готовящегося мяса, сквозившая из открытого окна улица, шумно тянущая вытяжка, просыпанный пакетик сухого розмарина, жёлто освещённые из духовки штанины, разделочная доска в кубиках порубленного лука — всё это, Итан до одури надеялся, мозг его нагаллюционировать так полно и по-настоящему не мог. Так что… ладно, чёрт возьми, в любом случае.
Уинтерс бросил сумку под вешалки и начал снимать обувь, вслушиваясь, как в воду ссыпается картофель и яйца.
— Ты ведь не сбежал? — закончив в коридоре, Итан вышел к столу и выставил на него банки пива, каждую из которых Гейзенберг провожал смирившимся снисхождением: он видел холодильник, точнее, дохлую коробку вчерашней пиццы и банку горчицы.
— Нет, — тот упёрся в столешницу позади себя и растянул уголок рта. — Выдали скарб мой, ключи от квартиры, адрес, телефон, деньги на первое время, бла-го-слов-ле-ние. Но я решил прогуляться.
— До моей квартиры?
— Так вышло.
Итан кивнул. И пошёл изнутри трещинами. Первым сдалось горло, насобирав внутри слова — отрывочные и ещё неоформившиеся — и желание выораться за весь этот ебанутый год, которое ещё и не сглатывалось упрямо, так что пришлось откашливаться и пантомимным локомотивом тащить из себя разговор дальше.
— Вкусно пахнет.
— Нашёл рецепт в интернете.
— То есть позвонить, чтобы я тебя забрал, ты всё-таки мог.
— Не хотел портить сюрприз.
— Хорошо, — ладно, так тоже можно, так вполне устраивало. Просто стоять напротив Карла и глазами жрать его оскалы, пока те не пропадали за разворотом плеч, в парах кастрюли, куда он сыпал соль и совал вилку, проверяя готовность картофеля. Вот и пакеты из супермаркета из-под того и остальных продуктов комком валялись у нижних шкафчиков, будто Гейзенберг не смог найти мусорное ведро. А где тогда… — Где твои вещи?
Если он всё-таки напиздел и сначала заехал в свою квартиру, чтобы разобраться… Но Карл указал куда-то за спину Итану, тряхнув за что-то металлическое внутри рюкзака у дверной петли в углу, и выжидающе уставился прямо в глаза. Уинтерс не знал, что делает — просто сказал:
— У меня полно места на полках.
В ответ получил разведённые руки, признательно склонённую голову с выбившимися на лоб прядями и широченную улыбку — впору было хвататься за рёбра и сбегать в комнату, чтобы не слышно было треска. И Итан ушёл, оставив за спиной согнувшегося над духовкой Карла, пихающего туда какие-то травы, — ушёл, зацепив из прихожей гейзенберговский рюкзак и свою сумку, разбирать вещи: в стиральную машину форму, футболки, носки из корзины для белья, чужие рубашку и майку, штаны с карманами и джинсы, шкафы открыл, выложил на стол рядом со своим ноутбуком диктофон и зажигалку, новый зубной набор, зарядку от телефона, свежие паспорта, красные, с немецкими орлами, ID-карту с подписью и фотографией. Карл хорошо вышел на ней, почти как в жизни. Но в жизни он гремел на кухне. Пиздец. С ума сойти. Итан потрогал себя за лоб, облапал пальцами лицо, в ванной стукнул о стаканчик гейзенберговскую зубную щётку, умылся, наскоро душ принял и, вернувшись в спальню, осмотрелся. Подобрал с пола раскиданные спальную футболку и штаны, зачем-то решил перетряхнуть кровать, вспомнил про постельное бельё и со стопкой свежего вышел в гостиную. Диван раскладывался, да и так на нём было удобно, особенно если снять подушки, накрыться пледом и трупом ждать прихода семерых рудокопов. Или того самого с пунктиком на мертвецов, как уж пойдёт.
Карл сказал, что пиво придётся очень кстати, что Итан может перестать пялиться на него из-за стола и потолочь картошку на пюре, пока он греет молоко и топит сливочное масло; что он выглядит уставшим. Карл сжал его предплечье и поднял брови. Как ещё держал позвоночник, Уинтерс не понимал: хребет точно промялся, растеряв все двадцать три диска и оборвав всю нервную систему, потому что в сознании остался только немой вопрос и касание. Что отвечать? Он совсем разучился говорить о себе за пределами психотерапевтического кабинета — в этом не было смысла. Все уставали, все заёбывались вдрызг, у всех были проблемы, разной степени разрешимости — и у Карла тоже. Нахер ему чужое, он сам только выбрался из амбрелловской жопы и, вон, убежавшее молоко проебал. Оставалось только смотреть, как он материт электроплиту, закидывая салфетками её, столешницу, на которую снял кастрюльку, саму кастрюльку, и пытаться не развалиться от насмешливого выдоха, ладони между лопатками и «Как будешь готов, расскажешь».
За стол сели уже глубоким вечером. Посуды в квартире было по минимуму, так что Карл вывалил пюре на тот же противень, где запекался рулет, прежде чем Итан успел его остановить, и засыпал сверху луком. Но тарелки и приборы выставил целыми, на Уинтерсе остались стаканы под пиво и сортировка. Было много: еды, ибо Гейзенберг наготовил на хорошенько оголодавший отряд, да и «фальшивый заяц», как он начал рассказывать, в его семье появлялся на столе во время семейных праздников; навалившегося пузырём спокойствия и тяжёлого тепла от остывающего гарнитура и исходящего паром ужина. И промеж лёгких у Итана, положившего в рот первый кусок, уже было до удушливости много всего. Восемь месяцев влезло, намешанных с хернёй, болью и надеждой так крепко, что продрало горло и глаза и рассыпало по всем трещинам и проломам. Стало нужно избавиться от лишнего в руках, чтоб их не трясло так громко, чтоб можно было убрать идиотский холодный свет, чтоб всё, что начало разливаться, задавить обратно — это не нужно, мать твою, он в порядке, сейчас всё было в порядке, хорошо, просто охрененно. Лучший, блядь, вечер за всё это время. Даже чёртов болт под футболкой задрожал.
— Ну, если настолько отвратно, не ешь.
Уинтерс мотнул головой.
«Не то, Карл. Господь, совсем не то».
— Нет, — выдохнул, растирая глаза костяшками и давя пальцами поверх век, чтоб больше солью не текло по щекам, — ужин потрясный. Я просто охренеть как рад, что ты здесь.
Легко сказалось, с дрожащей улыбкой и прямым взглядом, пусть и совсем тупо вышло, но Карлу он только и выносил всякий бред, когда перекипало через края вместе с крышкой. Тот взял в привычку брать паузы после таких заявлений и выскабливать взглядом то ли ещё, то ли извинения — хрен разберёшь, — но сейчас он зеркалом отложил вилку, тепло дрогнул уголком рта, сказал:
— Приятно.
Рвало нещадно, уже выпрашивалось во что-то истерическое и громкое, просто чтобы атмосфер поубавить в грудной клетке, иначе, казалось, придётся глотать до безразличия и новой апатии, и всё ещё было не вовремя, сука, ну, пожалуйста, не сейчас.
— Так и задумывалось, — сквозь надрыв смог выдавить Итан. — Это чтоб в привычку вошло, знаешь, готовить. Отлично получается.
— Спасибо, Итан. Аж неловко стало, — Гейзенберг потёр шею и подался вперёд через стол. — Ты как вообще?
«Только не завой, блядь».
— Прекрасно, — слёзы хотелось счесать с лица вместе с кожей. И с Карлом что-нибудь сделать, и с цепочкой, которая ластилась по шее и ключицам. — Правда. Теперь хорошо. Хочешь фильм посмотреть? Что-нибудь новое? Комедию или, не знаю, что хочешь?
— Давай. Выбирай только сам, а то я с ужином и переселением тебе альтернативы не оставил.
— Ты угадал.
Ещё пауза и ещё улыбка. На это можно было подсесть. Особенно когда внутри всё раскорёжено и разъёбано и к мышцам и венам липнет каждая частица пространства. Только вот Карл по-фридмановски занимал его полностью. Всегда был как-то на периферии: ставил тарелки и утянутые силой пивные банки на низкий столик у дивана, гнулся, выискивая глазами пульт, тянулся за ним и совал его в руки, обязательно задевая, каждым движением, хоть локтем, пытаясь подцепить с тарелки рулет, — он был ощутимо рядом.
Ужин кончился на середине «Крупной рыбы» и изгнанием Карла курить на улицу из-за понатыканных на каждом дюйме потолка датчиков дыма. Стало тихо, по-обыкновенному, по-привычному тихо, будто отпустило и весь трип, которого мозг так глубоко и долго ждал, закончился трезвостью, писком в ушах и следами изменённого сознания. Странное ощущение было: пустое и выскобленное, хотелось оборачиваться, возвращать на свои места вещи, плед, вон, лежал комом на полу, на кухне разгром виной и осуждением рассыпался по столешнице, плите и плитке, хотелось сходить в душ, смыть кожу и чистыми мышцами прижаться к остывшему дивану, чтобы вшить в них зияющий вакуум. Итан ведь смотрел «Грязь», «Бойцовский клуб», «Тайное окно», «Игру в прятки», он знал, как может работать эта хрень, как не хотелось в это верить и тем более звонить Миллеру. Он лучше сделает это в понедельник, когда у них будет сеанс, спросит, если действительно будет странно, если помимо обычного раздолбанного состояния будет что-то ещё, если Карл отрастит себе серые сиськи или жабью голову Моро. Но, по крайней мере, этим вечером Гейзенберг держался в своих пределах.
Он вернулся, когда Итан, уже разобравшись с посудомоечной машиной и кухней, обсыхал на диване, и сразу обвалился присутствием и шумом: разговорил про волка, приносящего палку, с ногами валетом подобрался рядом, за голени растянул Уинтерса поверх своих бёдер, дальше фильм включил. Лежал, смотрел мирно, почти внимательно, пока не трепал за ногу, не дёргал, не говорил, что фильм кажется полнейшим сопливым бредом и не улыбался на предложение глянуть в таком случае арт-хаусы. А Итан не хотел открывать глаза — он видел уже все эти «Бивни», «Быть Джоном Малковичем», «Ангелы-истребители», куда лучше было вслушиваться в Карлов смех — чёрт знает почему, но он воспринимал эти фильмы лучшими комедиями и только шире раскидывал руки по подушкам и коже, забираясь пальцами под штанину и разглаживая костяшками мурашки. Хорошо было, дурманно от выветривающегося в окно запаха пряной еды, от тепла, ползущего под перикард с ног и головы, от шума, который Гейзенберг притащил с собой и запихивал теперь в уши, чтобы там не пищало больше тишиной и телевизионным гулом. И, прежде чем уступить со всей искренней вежливостью тёмному, многовесному сну, Итан успел зацепиться за чужое колено, чтоб не растерять, пока спит, что-то важное и нестерпимо нужное, и самым последним мигом сознания задеть лёгшее поверх собственной кисти обещание остаться.
Душно. Уинтерсу казалось, что в этом была причина, когда он очнулся в тревожность, бой сердца и чужое сопение рядом. Поверх угрожающей тяжестью лежал плед, бесшумным проёмом чернел выключенный телевизор, чужие руки хватали за тело и пытались утащить в удушье. Итан сбежал в ванную под холодную воду. Дрожью колотило изнутри в пальцы и колени, думалось сползти на кафель, упереться в стену лопатками, чтоб те не срывались вниз, не били по тревожной груди ещё и адреналином, заставляя вывернуться в огромную хтонь и безумное ощущение самоуверенности и защищённости, — но Уинтерс только сильнее выкрутил кран. Тошнота ушла вместе с пульсом — пришлось останавливать внутренности, чтобы каду перестал ворочать под сердцем тесноту и сумасшествие и занялся сохранностью организма. В голове было пусто. Совсем. До отупения и пустого взгляда: в зеркало на чьи-то мешки под глазами и светлые растрёпанные волосы, на откуда-то взявшуюся вторую щётку в стаканчике, на отражение лишнего полотенца. Что-то происходило, плыло мимо понимания, едва касаясь смыслом висков, вынуждая суетливо хвататься за раковину и шире искать в двойнике напротив знакомое нечто, что-то похожее на… стержень, только двойной, растянутый чьей-то вальяжностью. Итан…
За дверью что-то грохнуло. На звук потянуло желанием взять что-нибудь в руки и защитить. У кухни на рефлексе щёлкнулось клавишей выключателя.
— Твою мать. Уинтерс, — ударило звуком и вспышкой холодного света.
Карл.
Карл закрывал ладонью глаза, укрывая в тени лицо.
— Прости, — Итана окатило реальностью, прошедшими вечером, неделей, месяцами, всей жизнью, как чёртовой песней Queen, вплоть до своего первого жалкого младенческого крика. Впору было так же хвататься за голову и шипеть от боли.
— Забыл, что я не один. Порядок?
Оказаться по правое плечо уложившим ладонь на рукав чужой футболки, подумалось, будет приемлемо и в рамках порыва, правда, тянуть на себя, заглядывать в лицо, чтоб что-то там израненное разглядеть, и обвиваться вокруг всё ещё отстранённо не позволялось непонятно чем: то ли недавним припадком, то ли непониманием, когда, сука, что-то надо делать, если нет угрозы жизни. Да и Гейзенберг предупреждающе выставил руку.
— Да, дай мне время.
— Арахисовую пасту тоже ты купил? — Уинтерс опустил глаза, попал на столешницу, на пакет тостов, на вскрытую банку, на грязный столовый нож.
— Ага. Выглядело мерзко.
— Хочешь джема сверху?
— О боже, — Карл мелькнул улыбкой и прищуренным взглядом из-под волос и пальцев. — Вы извращенцы все. Давай.
И подтолкнул Итана ближе, к себе и гарнитуру, уткнувшись лбом в трапецию, мешая тянуться в шкафчики за банкой, мыть нож, измазывать треугольник хлеба сладким и солёным, вручать тост в пойманную руку, высматривать едва ли не через плечо реакцию.
— Премерзко, — вынес Гейзенберг, ловя тыльной стороной кисти капли джема и снова по-обыкновенному прямо поднимая глаза.
Те же волчьи, только даже при сраных светодиодных лампах потеплевшие и смягчившиеся в стрелки мимических морщин. Да и весь он, чёрт, в обычной серой футболке, в штанах домашних с болтающимися завязками, босиком выглядел вмиг одомашненным, успокоившимся и начавшим на медленном огне вываривать нечто в самом Уинтерсе. Наверное, это светило по лицу Итана сильнее кухонной люстры, потому что Карл что-то себе выловил, ему же оскалился и потребовал:
— Вслух. Что задумал?
Хотелось переспросить — Уинтерс совсем потерялся в этих межтелесных дюймах, ебучих звуках стрельбы глазками, в оттенках интонаций (а они точно были, пусть все одинаковые и хрен пойми что означающие), в запахах, — мозг считывал, копил сраные пазлы, но головоломка не складывалась, детали не соединялись. Ну и, ясное дело, за сотнями погружений в воспоминания, за реакциями, признаниями про себя и вслух задумки не было, только самое простое и честное, только плечами и пожимать:
— Ничего. Просто… выглядишь уютно.
— Чувствую себя так же.
И кивать, раздавая Карлу все свои запасы согласного «ладно». И всеми последними мыслями выкипать в исключительную потребность сделать что-нибудь ещё для этого человека, впилиться в него ещё каким-нибудь действием, чтоб только как-нибудь сделать уютнее обоим.
— Это командировочная квартира, я здесь редко живу. Но я сделаю тебе дубликат ключа — так что она будет полностью в твоём распоряжении.
— А смысл? — Гейзенберг поднял брови и, совсем рядом с чужим боком уперевшись в столешницу, голосом ушёл вниз и в грудь: — Если уж честно, я здесь во многом из-за тебя, Итан.
Это было понятно, это спазматически жало горло и поднывало распасться на благодарность и тягу, — и то, что Карл лицом своим подплыл ближе, голову наклонил, мазнув уже совсем по уинтерсовской шее волосами, и сухо выдохнул по губам, только сильнее клонило снова отключиться в тепло и прикосновение. Но Уинтерса вытянуло посмотреть в глаза и сползти от них ниже, остановившись только на стекающем со рта в щетину белом шраме.
— Мне кажется, или у нас тут момент? — Гейзенберг зачем-то делал вид, что правда интересуется.
Момент, конечно. И не только тут, если начать раздирать весь опечатанный прежде хлам под грифом «В следующий раз» и выискивать там детали, чтоб вставить в собирающуюся картинку, но занятие глупое, потому что было именно «тут». С дыханием по лицу, с пульсом в висках и подушечках пальцев, которым только и делиться кожа к коже, с накалившимся запахом прямого намерения, уже перепутавшегося корнями, нотами и развитиями.
Итан просто забыл, что он не один. И совсем не мог подумать, что ему вдруг достанется так много.
Уинтерс начал с левой: задрал по чужой футболке руку, вдавил её в плечо, наклоняя, рассекая ещё шире и рот, и шрам, прикрывая ресницами, тоже рассечёнными белым, глаза, и пальцами, высекая искры из остатка гейзенберговского взгляда, растёр щетину на челюсти, пригладил поближе лицо, — и задохнувшись закончил — накрыл ртом сползающую улыбку. Карл сразу же ответно въелся, плотно и сильно, до сладкого привкуса арахисовой пасты, сразу же начал царапаться сухими губами и бородой, обвился руками, широко облапав ладонями талию и рёбра и удавив их до локтей. Итан захлебнулся. Непривычкой, силой, вылезшим в горло сердцем и всем ходом крови следом. И надо было делать что-то, пытаться не расплываться по предплечьям, по фалангам не стекать на пол, где холоднее и спокойнее, надо было как-то смягчать, чтоб не разбить зубы, чтоб не растрескаться прямо Карлу в лицо, потому что тот решил изображать поцелуем старый Голливуд. Пришлось хвататься за чужую голову двумя руками, скользя по волосам, вцепляясь ногтями в уши и скальп, тащить назад, бесполезно и неуступно получая по щеке недовольным сопением. На это только ещё одним «ладно» оборвалось в сознании и расплылось съехавшими на трапецию и лопатку пальцами, помявшим там в складки и заломы футболку и последние целые нити терпения Гейзенберга. Он вгрызся в рот сильнее, обкусав губы, измазавшись в слюне и чмоканье, и раскачался, нажав руками на спину до сиплоты и врезав в повороте поясницей в столешницу.
Стало темнее и глуше. То ли от того, что воздух весь Карл выдавил хваткой и глотнул вместе с итановскими попытками подстроиться в нажим и очерёдность, то ли от того, что между холодным светом и мыслями были чужие круглые плечи, седая голова и хандредвейты воспалившейся романтической херни. И стало только хуже, когда Гейзенберг отпустил губы и раздражением съехал под щёку, разрядами давления и полуукусов падая вместе с уинтерсовским пульсом под челюсть, на мускулы шеи и кадык, трапецию, и, зарывшись носом в надключичную ямку, пропуская сердцебиение ниже грудины и живота. Не хватало только вжаться лобками и спустить прямо в штаны, как в старшей школе. Но Итан уже не мог позволить такого, да и остановиться тоже не представлял как: его завели, ему показали, как снова может быть хорошо, даже если это совсем ни на что не похоже, даже если до одури душно и заполошно; его облили с головы до ног обещанием и даже сейчас оголодавшим псом на ключицы и грудь подсыпали укусами и неразборчивым шёпотом; и он, закопавшись в чужие волосы, выцеловывал чужую скулу, постоянно не успевая за Карлом и съезжая на его висок и ухо.
Хотелось больше: и ослабевающую хватку рук вернуть, хоть те и елозили всё ещё по ткани и, кажется, намеревались вовсе под неё забраться, и губы также бы опять бросить на губы, чтоб снова до спёртого дыхания, пусть даже они и царапали вместе с щетиной тут же зализанные языком пути от груди до шеи — но, боже милостивый, нужно было ещё. Хотя бы слова найти.
— Тебе удобно на диване? — почти беззвучно выпалилось в чужое ухо.
И Карл растянулся по ярёмной впадине ухмылкой, выцеловал её, криво и влажно, до кадыка и шалыми, коловшими под кожу глазами с трудом сфокусировался в поле зрения.
— Из окна дует.
— Пошли в спальню.
Итана снова сжали: губами и предплечьями, до восторга радостно вдавливаясь в рот улыбкой, зубами и шрамом, вбиваясь сквозь рёбра всем своим всполошенным сердцем. Совершенно не представлялось, что Карл так может распадаться на пульс и рыканье, но позже, спустя минуты, растянувшиеся на ладони и пальцы вдоль позвоночника и уже совсем изуверски под резинкой штанов, вжавшиеся в пах давлением чужой ширинки и боем крови и раскачавшиеся сбитой, нелепой погоней за пахнущей слюной кожей от столешницы до края кровати; — так вот позже, как выяснилось, останутся только эти блядские пульс и рык.
Гейзенберг ворочал башкой, уходя от поцелуев, вгрызался в горло и безапелляционно лез в штаны, задирая мешающуюся на спине футболку и нервно дёргая за завязки, расшатывая последние попытки устоять на ногах и найти губами его лицо. Говнюк не любил разматывать нежности в прелюдии, он хотел сразу и побыстрее — обжёг уинтерсовский зад всеми стащенными резинками одежды, втолкал поверх одеяла и рухнул сверху, придавливая бёдрами и грудью. Оставалось только соскребать с его плеч футболку и мять напряжённые плечи и торс, расшаркивая ладонью соски, волосы и шрамы, выламывая из чужого горла неразборчивое и сипящее. А больше ничего и не оставалось. Уже жалось друг к другу наголо, уже зудяще ныли от Карловых щетины и зубов ключицы и грудина, уже горячо натекало предэякулятом на живот и лобок и елозило вдоль вставшего члена чужой мошонкой. Гейзенберга хватило ненадолго. Он упрямо убирал со своей головки итановскую руку, намертво цепляясь за запястье и укладывая ладонью на задницу или шею, отсверкивал с ключиц глазами, паря возбуждением и размеренно надрачивая Уинтерсу ствол, но, сука, не давал касаться своего — и всё равно кончил первым, обтираясь и давя по всей длине, сминая пододеяльник, обжигая дыханием влажные от языка чужие соски и выстрелом забрызгивая блядскую дорожку и пупок.
Оглушительно думалось, что мало. Даже с дрожью гейзенберговских мускулов и его прерывистым хрипом, смешанным с просьбами подождать и не дёргаться, и не трогать свой чёртов член, потому что Карлу надо было только немного отдышаться и он всё сделает, сделает так, чтоб было хорошо, только, вот, сейчас, Итан. Шёпотом, размазанным по щекам и вискам, Гейзенберг снова вывалил в накат возбуждения, растёр его ладонью по лобку, сжал пальцами и раскатал по члену в головку. Так было лучше, так душнее дышалось, особенно с протянутой к горлу рукой, так острее билось пульсом по собственным рёбрам и чужому дрочившему кулаку, так ломало по поцелуям чуть меньше, потому что те отдавались сползшим к соскам и солнечному сплетению эхом. И всё равно… что-то, блядь, не то было. Итан не мог разобраться в рваных движениях Карла, в его сторонящихся привычках, диковатости и голоде, который он пытался заглушить зубами — потом, нахуй сейчас это всё, лучше просто переспать эту хрень рядом. Уинтерс выдавил из себя оргазм — сухой и вынужденный, с коротким задушенным стоном, и задрал голову, чтоб не смотреть на Гейзенберга и начать утопать в попытках не думать. Пришлось вслушиваться в чужую возню: шорох по одеялу, шаги, звук льющейся воды из ванной, дыхание тяжёлое, глухое, совсем близко, успокоившийся запах желания, дымом от спички выгоревший в тягучую охоту быть близко, снова накрепко обвиться руками и сопеть кислым и сонным с грудины.
Спалось иначе — в сравнении с сексом, в смысле: теплее, глубже и проникновеннее, что ли, как всегда спалось рядом с Карлом, без снов. И так, что не хотелось больше открывать глаза, потому что вот покрываться корочкой приплавленным к чужому раскалённому голому телу было много блаженнее, чем выдерживать взгляды, провалами зияющие паузы и вопросы «Что будет на завтрак?», да и как-то уж слишком жгло намерение Гейзенберга не уходить, кажется, никуда вовсе и говорить. Ему было похрен, как прошло этой ночью, весь следующий день он просто опять лез кусаться со своим шёпотом и стояком и спускал за пару минут, пока Итан только разогревался. И это было плохо — единственное, что было плохо, что вылезло за несколько дней совместных ужинов, экскурсий по паркам и барам и провальных попыток притереться друг к другу в постели, потому вне одеяла и подушек пока что складывалось и склеивалось ладно и намертво.
И Итану стоило открыть свой тупой рот и хоть что-нибудь сказать, потому что Карл умел в слова, он пиздел постоянно и очень часто даже по делу, даже пыхтя над ним и капая слюной и потом на голую грудь. Стоило сказать, как необходимо было, чтобы этот говнюк был рядом, чтобы дышал ему в лицо, и похуй, что после пива или очередного лукового шедевра, чтобы целовал больше и выше, потому что Итан, чёрт побери, любит долго и нежно. Но секс был не важен же, верно? Он так редко спал с Мией после рождения Розы, что коитус совсем перестал иметь значение на фоне ссор, отмалчивания и бессонных ночей. А Карл его хотел, много и атакующе, и всё же тактика была плоха: для первого раза, и для второго с совместной дрочкой, и третьего с попыткой трахнуть итановские бёдра и всех остальных неловких раз, пока они буквально притирались друг к другу, пытались понять, что делать с ощущениями жёстких волос и мышц под пальцами, с лишними членами и разными привычками.
По умолчанию с девушками и женщинами было проще — Итан только с ними и спал всю свою жизнь, он был джентльменом: отлизывал всем, кто терпеливо позволял вколачиваться в них около получаса, и не брызгал спермой на макияж и укладку. Правда, разница в разрядке напрягала всегда, а всё из-за идиота Зака Тейлора, который в шестом классе сказал, что одновременно кончают только по взаимной любви, — хуйня на постном масле, конечно, но ведь до сих пор есть люди, которые верят, что Калифорния сама по себе остров. Да и с Гейзенбергом… блядь, Итан действительно впервые в жизни «имитировал» оргазмы, просто, блядь, потому что хотелось быть хоть как-то ближе в постели.
Разумеется, Миллер сказал, что Уинтерс долбоёб, не прямо и вообще не близко, но под тоном, с которым психотерапевт произносил на внезапное откровение банальное: «Необходимо говорить со своим партнёром обо всём, что касается ваших отношений, особенно если партнёр новоиспечённый», — под этим тоном Итан долбоёбом себя и осознал. Разговор с Карлом был нелепый. Кто бы год назад Уинтерсу сказал, что он вечером за просмотром «Звёздных войн» будет пытаться объяснить стодвадцатилетнему мужику, что с ним сексом трахаться получается плохо…
Итан выдавливал из себя что-то отвратительное и честное, пока Карл не взял его за подбородок и спросил, в чём конкретно проёб.
— Я тебя понял, — просто кивнул. — Придумаю что-нибудь, пока в Норидже будешь, — и, обсмотрев лицо и притянув на себя, отвернулся к экрану, продолжая наглаживать уинтеровское бедро под задницей.
Придумывать Гейзенберг начал сразу после посадки Уинтерса в самолёт. Отпечатываясь сквозь утреннюю сонливость, спад давления и детский визг Мие о приезде через шесть часов, Итан получил уведомление о списании со счёта в пользу порносайта.
«Посоветовать жанры или
ты сам разберёшься?
там просто жести много»
«Блядь. Я не понял, как привязать
свою карту для оплаты. Извини,
сейчас разберусь и переведу тебе
деньги.»
«Да всё нормально не думай об этом.
предупреждение об извращениях актуально»
«Это для дела. Выберу то,
что мне нравится, исходя из твоих
пожеланий. Ты секси.»
«Господь почему это ощущается
как совращение малолетнего?..»
«Потому что ты сосунок.»
«Моим глазам больно»
«Потому что ты всю неделю смотрел
на солнышко. 😉😎»
«Смайлики… боже дай мне сил и не дай
карлу зарегистрироваться в твиттере»
«Хорошего полёта, трюфелёк.»
Ноябрь в Англии был отвратный. По трассе от Кембриджа до Нориджа парило туманом и промозглыми сорока градусами, Уаймондем была убитая и пустая, зато у Лидла на отворотке гудели стада машин и пустоголовым рогатым скотом пытались втиснуться на Хетерсетт. Итан ненавидел водить. Итан ненавидел левостороннее движение и мудаков, сигналивших в пробках. Все, сука, стоят!
Город блестел мокрыми брусчаткой и крышами и вымерзающими остатками каких-то упрямых жухлых кустов в палисадниках; на улицу выползали люди в пальто и перчатках, выкатывая перед собой коляски и собак, игнорируя на узких, заставленных дорогах машины и велосипеды. Спокойно здесь было, тихо и дрожаще-заливисто от детского писка по паркам, площадкам и заброшенным кладбищам. Жить бы где-нибудь в одном из этих домиков, стеснённых стык в стык соседними, и мериться только хитровыделанными кухонными шторами и дорогими оконными рамами, флюгерами и тв-антеннами.
Знакомая дверь была не заперта — Мия докричалась со второго этажа, чтоб Итан входил и ждал, пока Розу, переласканную и переодетую с дневного сна не спустят вниз на руках матери. Как же он скучал. Так сильно, что, принимая к грудной клетке и лицу дочку, её хотелось сжать до вакуума и втиснуть между рёбер, чтобы она больше никогда в жизни не смела волноваться в объятьях смутно узнаваемого человека, которому совсем недавно на детском говорила что-то по видеосвязи, расти без него и светить, буквально, чтоб вы знали, и подсвечивать белой крохотной улыбкой. Уинтерс не мог отпустить её, он хотел извиняться и любить сильнее, но просто не знал как — подаренный и обглоданный зубками пластмассовый Рафики казался грязным откупом для восторга.
Мия дала покормить Розу, изляпать ей нагрудник и стол, надеть кофты, куртку, сапожки и, осторожно держа то за капюшон, то за ручку, обойти в ближайшем парке все лужи и прожорливых слетевшихся на зиму в реку Яр гусей. Она позволила забыть до вечера, зачем Итан вообще приехал. Но после отмычавшихся колыбельных и отсчитанных между этажами ступеней, Мия разлила по бокалам вино и спросила, как живёт её почти бывший муж. Карл не звонил всю неделю, только отписывался приветственными сообщениями и осваиваемыми картинками: от фотографий библиотечных фолиантов, которые ему выдавали соблазнённые армариусы, до мемов из «Дюны», которые Итан не понимал, потому что всю осень месил берцами говно и свинец. И Уинтерс, не помнящий, как вести переписку, в которой было бы что-то помимо списка продуктов, загибающийся от потребности выжечь из-под скальпа всё забитое и недолюбленное и по десятому разу перечитывающий кипы документов о разводе, просто ответил тогда Мие, что сошёлся с Гейзенбергом, что пытается разбираться с делами. Мия тогда рассмеялась и допила бутылку. А в последний день перед отъездом Итан выстрочил Карлу полусопливое недогрязное смс, получил в ответ на него угрозу скорой расправы морального и сексуального характера и ушёл, румяный, коптить мозг «Гости из прошлого» рядом с Розой.
И такое вот с трудом укладывалось в голове. Утверждающий Decree Absolute судья, переписка с Карлом, осознание того, что Розу вот прямо через два часа уже снова нужно будет оставить, вопросом «Как всё прошло с Мией?» звонящий Крис, просьба пристегнуть ремни безопасности, фантомным эхом перебиваемая обидчивыми всхлипами дочери, «Тебя встретить?» и «Скажи тогда, что хочешь на ужин.» перед посадкой на рейс от Гейзенберга, ощущение полного разрыва, диссонанса между тоской по Розе и радости от вида Карла, заносящего в их квартиру пакеты с продуктами и наваливающегося кусаться в губы прямо так, в грязной обуви и пальто. Казалось единственно правильным только сшить эту дыру расстояния, продать в Норидже квартиру и купить дом, чтоб на выходные забирать Розу с ночёвкой, да и «Амбрелле» ведь похрен должно быть, в каком отделении будет числиться Гейзенберг — вот ещё о чём надо бы поговорить с директорами…
— Твой самолёт из Лондона сел пять часов назад, Итан.
Карл тянул усмешку и спагетти на вилку за столом напротив и всё понимал со своим серым насквозь оруэллским взглядом.
— Переедешь со мной в Англию?
— Concordia nutrit amorem, трюфелёк. Надо было всё-таки твоего клона заделать — не пришлось бы с дочерью делить.
Только улыбкой на это и сдавливать горло — что ответить на это, кроме благодарности, Итан не знал, потому что, да, мать вашу, они оба, вместе с Розой, поместились бы даже сейчас, а там, позже, когда Гейзенберг под скальпом обогреется и прирастёт к подкорке намертво, скандируя по ушным перепонкам Билла Тёрнера, приоритетнее не будет ничего этих двоих. С Карлом было уже хорошо, вплавляюще комфортно и с треском близко к сердцевине, блядь, да Итан снова, вот прямо за ужином, за валянием на диване, за разборкой грязной посуды, чувствовал себя восстановившимся и самостоятельно целым, и ясно и прямо поддерживающим все скосившиеся вертикали. Куда ещё? Куда больше рук под футболкой на лопатках, сопения в ярёмную впадину, заполошным шёпотом на ухо лекций на тему путешествий во времени с точки зрения физики и недовольного шипения, когда приходилось вставать. В очередное такое поползновение в сторону, под душ и бритву, Гейзенберг поймал и тяжело вжал в стену около ванной. Облапал оскалом и взглядом из-под бровей, упёр большим пальцем под подбородок, запрокидывая голову Итану, и, процарапав щетиной по шее и щеке, затяжно и крепко поцеловал.
— Снимай штаны, Уинтерс, — сказал прямо в губы и отпустил, с закушенной губой смотря на результат ударившей в скулы и пах крови. — У тебя пять минут.
И сам исчез за дверью ванной комнаты.
Не то чтобы у Итана не было выбора — просто обстоятельства сложились так, что, сколько бы откровенно мозговыносящей херни ни случалось с ним в целом и как бы много, по общему человеческому восприятию, страшного или странного ни делал Гейзенберг, Уинтерс всем своим ливером и лично Карловыми ручищами вложенным в соседство с сердцем каду впаялся в него доверием, — так что всё выглядывание тупых тёмных углов в спальне было только от избытка времени. Пять минут впустую пущенного пульса было лишним, потому что одежда эвакуационно комкалась на полу мгновениями и оставляла после себя голую внимательную кожу и неспокойные складки обратного отсчёта. И никаких женских имён. Итан дожил до декады Рейгана и личного тайфуна, штормом вошедшего в спальню и навалившегося на кровать коленом, оскалом и каплями воды с груди и носа.
— Умница какая, — дотянувшись и огладив колено, Карл подсёк взглядом и увёл в сторону итановскую ногу, раздвинув и съехав пальцами к лодыжке.
И отпустил, когда Уинтерса вытащило навстречу с по-рыбьи открытым ртом — надышаться общим гелем для душа и хоть мазнуть по чужим губам своими; но Гейзенберг не дал: сверкнул крепким задом, разворачиваясь к шкафу и вытягивая оттуда бумажный пакет, и между чужих, собственноручно разведённых ног вытряхнул половину секс-шопа.
— Что за хренов арсенал?
Итан расшарил квадратики презервативов и тюбики лубрикантов и вытянул силиконовую резинку, которую влезший между голеней Карл вместе с рукой завёл себе за спину, полностью и тёмно заполняя собой поле зрения. Пришлось бросать кольцо и лезть пальцами вдоль хребта к лопаткам и шее, собирая подушечками волоски и воду.
— Я же сказал, что решу проблему, — Гейзенберг клонился к лицу и капал с башки на живот и пах. Думалось, что уже всё равно, что он там напиздит, хотелось целоваться и тяжёлого пульса поверх собственных рёбер. — Попробуем анал. —
«Ладно». — Ты в курсе, как готовить задницу надо? —
«Да, да, ещё поближе». — Римминг пока идёт мимо, концепцию языка в своей жопе я не понял, так что без возражения обойдёмся пальцами. Ита-ан.
И обжёг дыханием и улыбкой, прогревшими, как спиртом, и без того поплывшие ещё от заведённости и локализировавшегося пульса клетки.
— Я… — Итан зеркально трескался и пытался не кусать губы, выскребая из памяти только что прослушанные слова — толка было мало, соображения было мало, он расскучался вот только сейчас, а Карл скармливал ему воздух и голод по заполошным толчкам и притиркам. Только тугим эхом дошёл смысл. — Подожди, ты снизу, что ли, хочешь быть?
Гейзенберг недовольно вздохнул и мягко боднул в лоб.
— С тобой хочу быть. Чтоб тебя, Итан, пораскинь спорами, это один из вариантов. Я посмотрел хуеву кучу гейского порно, я, фигурально, затрахал девочку в секс-шопе, пытаясь получить дилдо твоего размера, обсосал его и семнадцать бананов и купил сраный набор интеллигентного насильника и ебучее эрекционное кольцо, — на грудь легла и нажала ладонь, укладывая на спину и растирая кожу под ключицей. — Так что кончай, мать твою, строить из себя вавилонскую девственницу, — Карл перекинул через Уинтерса ногу и тяжело и основательно сел сверху, — и начинай до меня домогаться — я вообще-то скучал.
Итан успел только вцепиться в чужие бока, прежде чем осознал ситуацию. Гейзенберг всем своим весом жал к кровати, ладонями и глазами разгуливая, где только позволяли расстояние и границы тела, сея тут же вызревающие мурашки и порывы подняться снова, сграбастать туго и душно, и присвоенно обгладывать до костей, пока не отпустит поехавшая долбёжка в голове: «Не-отпускать-теперь-моё-так-хорошо». И гладилось по нему, плотно свитому из мышц, шрамов и запаха потёкшего возбуждения, с трудом, потому что хотелось намного больше и шире — одной талии, раздувающихся ребёр, подрагивающего под пальцами живота, дорожки волос от груди до одурения мало было. Хотелось ближе и губ. Даже если уже Карл давил на таз бёдрами, мошонкой и наливающимся членом — не то. Разве что вот так притянуть за спину, собирая касаниями зубцы мускулов и шрамы, до подмышек подлезая сгибами локтей, и наваливать на себя за лопатки.
— Дилдо-то тебе зачем было?
В нос удачно ткнулась ярёмная впадина, где намешано было остатками свежего из душа и густо сочившимся сквозь поры мускусом. Задрав голову, Итан забрался туда губами и растёкся — оно.
— Хотел понять, насколько сильны во мне германские корни.
— Чего? —
«Мели, что хочешь» — едва думалось сквозь желание пересчитать, сколько Гейзенберг будет в поцелуях, ну, хотя бы шея.
По щетине и рубцам ободралось до подбородка, сбиваясь в сторону на вены, кадык и упругий пульс; руками запуталось в руках, попихалось, обтёрлось о чужие плечи, о шею следом за высыхающей слюной, и зарылось в волосы, задевая уши. Карл довольно промычал, опять заговорил, сбивая разбег голоса придыханиями:
— Завоевания, Итан. Рим называл нас варварами, готы и саксы грабили и подчиняли отжившие империи, а едва успевшие восстать из пепла германские королевства гнули самих гуннов.
— Господи, заткнись.
— В самом деле? Тебе ведь нравится, когда я говорю. Знаешь, как пала Римская Империя, Итан? Знаешь, кто сжёг в пожарах и криках семь веков автократии и разврата?
Всё это вылилось сбившимся полушёпотом по ушной раковине, наверняка раскрасив обе, потому что Гейзенберг уткнулся под правую усмешкой и пошёл в мародёрство и хулиганство, коротко чмокнув и зубами потянув за мочку. Ответное шипение ему дало дорогу в обход по линии скулы — только капитулировать и впитывать теперь его поцелуи, короткие и кусачие, досаждающе метившие мимо щёк и рта. Пускай. Так всё равно лучше. Так можно было отпустить наконец Карлову голову и, шире раздвинув ноги, пуститься хватать остывающую спину. Итан шарил ладонями вдоль хребта, пыхтя куда-то в бок, подставляя лицо под облизанные губы, утюжил в гладь широчайшие мышцы, изминал косые под широко мазнувшим вдоль шеи чужим языком и благоговейно нащупал ямочки на пояснице, когда Гейзенберг качнулся, переставляя колени, влажно мажа головкой по животу и зачем-то отрываясь, отстраняясь, оставляя страдать и заветриваться.
— Ты в курсе, что Германия входила в состав Священной Империи? — назло нашарил из памяти с уроков истории Итан, цедя воздух и рассматривая, как усевшийся на пятки Карл, красиво выгнувшись и вытащив из разметавшегося по кровати вороха эрекционное кольцо, надевает его на член, скатывая с головки почти вставшего тяжелого ствола к основанию.
— Несущественное упущение, — осклабился он в ответ, по-скотски самодовольно читая аннотацию к себе с лица напротив. — Во мне течёт кровь первых германцев. Диких и страстных.
Итан прыснул.
— Называть тебя Карлом Великим?
Франкский король растянул уголок рта и надвинулся на свою альменду, кусаче осваивая дорожку от пупка к грудине, силой убирая с пути цепочку и болт.
— Ты будешь стонать это имя.
«Перебор, Карл».
— Ты ужасен, — смехом выкашлял Итан, за челюсть притягивая Гейзенберга на себя и примериваясь его заткнуть.
Ему позволили — благосклонно, Уинтерс был уверен — пристраиваясь задницей и руками, размазывая по скуле сопение, вгрызаясь в верхнюю губу жестко и грузно, ему позволили наконец целовать в губы. Карл пёр непрошибаемо и ультимативно, упираясь предплечьями в грудь и толкаясь в лицо пульсом с подушечек пальцев, мелко дрожал напряжёнными бёдрами, начиная танкером качаться на мели и шаркать, притираясь, яйцами и членом о пах Итана и всё вминаясь ртом в рот, коротко задевая языком зубы. Было хорошо, было просто охуенно. Можно было снова держать чужие бока, чтобы те не рвались от вдохов, можно было обводить тонко, по самой коже округлую задницу, взять ягодицы, твёрдо сжать, заставив въехать мошонкой выше и стеснённей, выбить даже, лихорадочно успев поймать на выдохе, нечто, похожее на полустон, и растискать уже совсем явно до рыка и ожогов от щетины.
— Пальцы вставляй, — грохнуло по ушам и паху и намертво придавило следом: — Давай два сразу, я утром растягивался.
Итан шумно выпустил пар, унимая распирающие рёбра импульсы вывернуться и выплеснуться на всего Карла сверху всем, что плавилось по жилам вместе с уветливостью и жадностью до родного. Разумеется, он сделает, что скажут, разумеется, как там Гейзенберг писал, сделает то, что нравится, исходя из его пожеланий: съедет левой рукой на крестец, нажмёт, разровняет там, пока правой будет шарить рядом с Карловым коленом, не сдерживаясь и поднимаясь наглаживать его и выше бедро, и улыбаться в чужое сопение от того, что его пальцы сталкивают на одеяло, чтобы искали чёртовы тюбики.
В Гейзенберге было узко. Даже растерев по поту, каплям воды и смазке между ягодицами, даже изгладив кольцо мышц, пытаясь совладать с раскачавшимся на нём Карлом, даже всё равно вставив сначала один средний — туго и горячо. Собственный член уже тянуло, давило пульсом, трением, каждым шумным вдохом и касанием чужого тела по коже. Было душно и дрожаще. Приходилось силком ворочать опорно-двигательный, чтоб не съёжиться только до ёрзанья по губам и паху. Пальцы входили глубже, по фаланги, костяшки, сжимались мускулами, влагой и жаром, трогали гладко и мягко, расслабляли, растягивали под член. Карл съехал губами на скулу, мазал слюной там, двигая ртом, покусывая и царапая, хрипел и чётким боем заполошного сердца отстукивал в грудину. Он был тяжёлым, взмокшим, до кислоты во рту удавливающим и настоящим — абсолютно невыносимо великолепным. Не сгибать бы пальцы у него в заднице, чтоб и так довести, чтоб посмотреть, послушать, как его разворотит по плечу, — но Гейзенберг дёрнулся, собрался, упёрся коленями, выпуская из себя и подальше от своей простаты Итана.
— Сука, я кольцо нахуя надевал? — зло прошипел он по виску и боднулся в лоб. — Не ищи там ничего, просто растягивай.
— Как скажете, о Великий, — в голове звучало лучше. — Нет, — даже шёпотом на выдохе … — Это пиздец как тупо звучит.
Карл рассыпался на смешки и притёрся щетиной к щеке, наваливаясь на Уинтерса грудью и заводя за спину руку, укладывая итановскую ладонь на ягодицу и самолично проверяя собственный зад. Хотелось спуститься лицом ниже и подышать в чужую шею, сбить зашедшийся ритм, отвлечься от переполненности мошонки, хотелось подрочить, сбавить напряжение — но мазохистски оставилось как есть и замещённо выцеловалось по бороде ко всё ещё растянутым в улыбке губам. И так отлично было, срань господня, ведь он любился сейчас с мужиком, по которому горел.
— Презерватив, — в рот прохрипел Карл и протяжно толкнулся промежностью по поджавшимся яйцам, прежде чем сползти на бёдра, давая пространство и выжидая, пока Итан, сев на кровати, порвёт упаковку, раскатает резинку по стволу и опухшим красным, как и всё лицо, ртом потянется навстречу.
Уинтерс не знал, что там смотрел Гейзенберг всю неделю, что он делал с дилдаком и какие корни он проверял, но что-то, сука, он вынес из всего этого, теперь заполошно и мокро вылизывая Итану шею, и, подперев пятками его ляжки, обтираясь о головку вымазанной в лубриканте промежностью, прогибая под ладонями поясницу и чуть ли не трахая, задевая распухшим кольцом мышц запакованную уретру. Издевался и дразнился, казалось, распаляясь и увеличивая темп, прогоняя между ягодицами уинтерсовский член и своим, тяжёлым и необрезанным, вязко и прозрачно измазывая чужой живот. Дожидался хрен знает чего и в себя направил головку, только когда Итан лихорадочно засипел в потолок.
Ругательствами давились оба. Карл опускался медленно, насаживаясь и поднимаясь, плавно дроча собой Уинтерса, которой в ответ лишь, вцепившись в его таз, наглаживал большими пальцами подвздошную кость и жрал свои губы в попытке сдержаться и не вставить по самые яйца.
— Нормально? — ещё удалось выдавить. — Может, на спину ляжешь?
Гейзенберг — сосредоточенный и нахмуренный — мотнул головой.
— Не смей фокусничать с членом, — сказал, упираясь рукой у виска и склоняясь к губам. — Понял?
А Итана рвало и без самоконтроля.
— Да.
Особенно когда Карл вот так вот вставал, теряя из задницы ствол, позволяя ему шлёпнуться под пупок, глядя в глаза нащупывая его и снова вставляя в себя. Ему всё равно нужно было время, чтобы привыкнуть, какие-то упруго растянутые мгновения, когда пространство вокруг заплывало темнотой, оставляя в сознании только серые глаза, тяжёлые хриплые перепутанные вздохи и тугой узкий пульс. Потом он задвигался: качающе, тягуче, сжимаясь вокруг члена, гладко напрягая спину и опорную руку. Итан не знал, за что взяться: изгладить, измять, сжать, потянуть — хотелось всё и сразу. Пальцы отлично лежали на заднице, на талии, то ли останавливая, то ли подбивая под ритм; ими хотелось пролезть к члену, проверить, прощупать там, и сразу же навалить на себя за лопатки и рёбра. Карл его имел — и Итан оглушённой рыбой широко дышал, сдерживая глотку и слушая, слушая шлепки и шорох.
— Давай вслух, — свободной рукой Гейзенберг облапал уинтерсовский подбородок, залез подушечками пальцев в рот, получив по ним поцелуями и зубами, и подлез удушливо над кадыком, нажимая и распуская первый надсадный стон. — Так звучит лучше.
И спалил Уинтерсу все предохранители. Он тоже разогнался, заземлившись стопами, тоже начал вбиваться навстречу, втрахиваясь прямо и остро, нажимая на чужой таз и словив трапецией упавшую на неё голову Карла. Теперь можно было целовать его волосы. И, протиснув руку между их тел, обхватить его член и у головки начать выдрачивать оргазм. Гейзенберг замычал на одной ноте, сполз пальцами с горла к затылку, прижал к себе ближе, раскатав по низу итановского живота электричеством и потребностью обнять и приварить горячечно к себе. Сделал так. Отпустил таз, обвил спину, раскачался на бёдрах сам и выдоил из Карла на себя разрядку. И заведённо продолжил вбиваться, пока Гейзенберг расплёскивался по его груди и расхристанно отрывался от плеча. Сел прямо, надышался, обшарил глазами Итана, останавливая, чтоб дал слезть, чтоб перекинуть по одну сторону ноги, скатать с члена презерватив и натянуться на него ртом. Уинтерс на этом закончился. А там были ещё губы на его головке, язык по венам и уретре, пальцы на яйцах… но так недолго, что едва успелось собраться, вытащить и облить щёку, подбородок и шею, выстанывая мат и имя его виновника.
Потом только дышать с закрытыми глазами и тянуть в лёгкие запах пота, слюны и спермы. Карл, обтеревшись, лёг рядом, размазал под недовольный стон по соскам своё семя с уинтерсовской груди и зарылся носом под ухо, горячо и шумно сопя. Охуенно.
— Сколько тебе надо перед вторым раундом? — оглушительно громко после устоявшейся тишины спросил он. — Хочу попробовать тебя по-быстрому пальцами довести.
— Минут пятнадцать.
— Пойдёт. Можешь рассказывать пока, как там в Англии.
Похрен на Англию. Итан вывернул голову и полез целоваться. Кисло на вкус, неохотно и лениво, но Карл отвечал, даже шершаво по раздражённой сейчас коже начал оглаживать бедро и ягодицу.
— Семь минут.
— Уже лучше, — усмехнулся в губы.
— Ты… — не формулировалось, не стекалось в фразы, а продолжало печься под грудиной и в предсердиях. Блядь, вот можно было бы просто вложить это раздувшееся и разгоревшееся Гейзенбергу под рёбра, где у самого Итана уже болело. — Ты просто не укладываешься.
— Я тебя люблю, — сожгло всё лицо, грудь и внутренности. И все трещины, что Уинтерс собирал днями после встречи с Гейзенбергом, с хрустом поломали полностью, оставив на костях и пепле только металлическую дрожь болта и цепочки.
Итан не мог сказать то же.
