***
Поначалу наши встречи были вполне невинны, я везде появлялась с Мадоа, так что домой Асанте отвозил не меня одну, а нас обеих. Надо полагать, ему это здорово надоело, на свидания он стал являться с приятелем, который всерьез взялся за Мадоа. Естественно, она влюбилась, скорее за компанию. Мы с ним начали строить планы. В основном, конечно, я. К примеру, я настойчиво советовала ему восстановиться в университете, откуда его выгнали после первого курса. Очень занятый бог знает чем. Асанте, должно быть, по забывчивости, на экзамены попросту не явился. Я тоже собиралась поступать в университет и усиленно занималась с Мадоэ. Впрочем, учеба ей давалась легко, ее родители нас не беспокоили, и я думала, идиллия продлится вечно. У меня есть любимый, есть Мадоэ, жизнь прекрасна и обещает быть еще лучше. На городском конкурсе пианистов я получила первую премию, и Асанте так этим гордился, точно не я, а он ее получил. В газете напечатали обо мне заметку с фотографией и подписью под ней: ≪Дзажири Эд Яркая звездочка на нашем музыкальном небосклоне». Асанте месяц таскал с собой эту газету, пока она совершенно не истрепалась. А потом я стала замечать в нем перемены сначала некую задумчивость, потом разговоры, в которых чаще всего доминировали сентенции типа «жить хорошо, но с деньгами жить значительно лучше». Затем появились старые его друзья, которых я ранее не видела. Асанте приобрел новую машину и избегал разговоров о том, где он взял на нее деньги. О том, на какие средства он живет причем вполне сносно, а в последнее время даже припеваючи. Он вообще говорить не любил — Полагаю, потому что вранье не особенно жаловал, а может, считал себя выше этого. — Теперь, конечно, странно, как я могла так долго пребывать в неведении. Возможно, из-за того, что круг общения у меня ограничивался Мадоэ и еще двумя-тремя девочками из класса, которые знали о Асанте и его делах не больше моего. Он часто бывал у нас дома, но боюсь, что папа его даже не замечал, поглощенный своими делами. С отцом мы все больше отдалялись друг от друга, из-за смерти мамы что в тот момент меня устраивало, мы с Мадоэ жили вполне независимо Асанте позвонил и попросил меня забрать сумку из камеры хранении в аэропорту. Разумеется, я спросила, что это за сумка и с какой такой стати мне тащиться в 6 часов утра в аэропорт. Асанте объяснил, что сумка предназначается ему, а оставил ее там приятель, который был проездом в нашем городе и не имел времени встретиться с Асанте. В сумке алкоголь из Огайо, Асанте намеревается ее продать, у него и покупатель уже имеется, покупатель ждет товар сегодня, а у самого Асанте нет никакой возможности его забрать. Не будь я тогда такой дурой, одурманенная любовью, сразу бы заподозрила неладное, особенно в свете тех инструкций, которыми он снабдил меня вместе с номером ячейки и кодом: куда я должна посмотреть, что сделать и прочее в том же духе. Он заставил меня дважды повторить, что я должна сделать, прежде чем забрать сумку, я повторила и обо всем счастливо забыла уже через пять минут. Разумеется, Мадоэ увязалась со мной. Наверное, что-то вроде предчувствия посетило меня в тот день, потому что вопреки всякой логике я упорно не хотела брать ее в аэропорт. Мы даже поссорились. Мадоэ обиделась, и я пошла на попятный.Мы взяли такси, как велел Асанте, и поехали. Попросив водителя подождать, прямиком отправились к ячейкам и, весело болтая, забрали сумку. На выходе из аэропорта нас и взяли. Понятия не имея, во что вляпались, мы поначалу даже не особенно испугались и разгневались: мол, в чем дело и какое вы имеете право… В сумке оказался килограмм марихуаны. Поверить в такое я не могла. То есть категорически отказывалась принять очевидное, хотя наличие наркоты легко объясняло и Асантину развеселую жизнь, и малоприятных дружков, и даже его наставления. Но я отказывалась верить, что Асанте имеет к этому отношение, и уж тем более была не в состоянии вообразить, что он попросту меня подставил. Уже во время следствия я узнала, что интерес к нему у правоохранительных органов возник давно, и Асанте о нем догадывался, оттого и отправил за грузом, меня. Поведи я себя иначе, у нас был бы шанс отделаться жутким испугом. Юные девушки, ни в чем скверном не замешанные, прилежные ученицы, опять же папа-прокурор… Надо было только одно: рассказать правду. Но я молчала, потому что сдать Асанте не могла. Просто не могла и вообще перестала говорить что-либо, доводя следователя до бешенства. Я молчала потому, что любила Асанте, а Мадоэ молчала, потому что любила меня. И мы получили на всю катушку, чтоб другим неповадно было. И папа-прокурор, и лучший в городе адвокат ничем не помогли, потому что на суде мы тоже молчали, как две рыбы, и судья расценила это как злостное нежелание раскаяться. Вот так вместо университета мы оказались в колонии для несовершеннолетних. После приговора я рыдала всю ночь и молила господа лишь о том, чтобы оказаться в одной колонии с Мадоэ, потому что была уверена: Мадоэ там не выдержит, тюрьма для нее совершенно неподходящее место. Как будто оно подходило мне. Господь меня услышал, или просто нашлись добрые люди, но мы попали в одно место. Выжили мы исключительно благодаря оптимизму Мадоэ. —Живут и там люди, весело заявила она еще по дороге. — И мы привыкнем. Она улыбалась и строила планы, и мне при виде ее стойкого жизнелюбия раскисать было стыдно. Очень скоро жизнелюбие мне понадобилось. Время шло, а от Асанте не было ни одного письма. После нашего ареста из города он исчез, Мадоэ выдвинула версию, что он не пишет, потому что в бегах и, куда писать, попросту не знает, и ему сейчас гораздо хуже, чем нам, потому что мы вдвоем, а он там один и страдает в неведении и отчаянии. Я писала письма всем, чей адрес знала, с просьбой передать Асанте, если случится его встретить, где я нахожусь. И на Рождество получила открытку. Там было всего три слова: ≪Забудь меня, пожалуйста». И вновь меня спасла Мадоэ. Шмыгала носом, сидя рядом, и вдруг заявила: —Джаз, если ты чего надумала, так давай вместе. —Чего — вместе? — не поняла я. —Ну, не знаю. Вены вскроем или удавимся. Мне то в принципе все равно, главное, чтобы вместе. — —Ты спятила, что ли? -разозлилась я, испытывая жгучий стыд, потому что как раз и размышляла, что легче проделать: вскрыть вены или удавиться. —Только не делай вид, что ты об этом не думала, — ядовито сказала Мадоэ, сморщив нос. —Имей в виду, куда ты, туда и я! — сказала весело, но абсолютно серьезно, а главное — убедительно. И я, не сходя с места, решила: с моей стороны страшное свинство сначала втравить Мадоэ в историю, а потом бросить здесь одну, и мысли о самоубийстве оставили меня раз и навсегда***