Благие проклятые

I have crossed oceans of time to find you. Dracula (1992)

Черепа были повсюду — фарфоровые, гипсовые, металлические, стеклянные, деревянные, глиняные, пластиковые; празднично разноцветные, белые, черные, прозрачные; гладкие и однотонные, испрещенные узорами и резьбой, украшенные мертвыми и живыми цветами, бутафорскими бабочками, мотыльками, крохотными птичками и целыми гроздьями длинных стеклянных бус с цветным леденцовым блеском. Форму черепов имели светильники, полыхающие зеленым, красным и мертвенно-белым из провалов глазниц. Черные графичные очертания все тех же черепов были на многочисленных рядах рыжих флажков, трепетавших на ветру вперемешку с гирляндами. Даже бокалы и те были в форме проклятых черепов! Ну и конечно черепа скалились с лица каждого второго прохожего, с каждого первого смотрели не менее жуткие напоминания о том, что жизнь коротка и проходяща, а смерть вечна и рано или поздно явится к каждому. На лицах цвели все оттенки тления и разложения, пылали жуткие раны, некоторые сверкали частично окровавленной обнаженной плотью под содранной кожей, что тут же рядышком свисала окровавленными лоскутами. Иллюзия. Искусный грим. Мрачная и веселая игра. Потому что праздник, вот они и веселятся — кости, кровища, ошметки разлагающейся плоти, синюшная бледность умертвий в обрамлении прекрасных цветов, сверкающих украшений, роскошных нарядов. Музыка льется нескончаемым потоком и повсюду звенит смех. Из неизменно пузатых бутылок льется обжигающее пойло — веселое золотисто-янтарное, темно-медовое, кажущееся вязким и сладким и наконец вовсе прозрачное, легкое, с отблеском серебра — ром. Его в эти дни пьют почти все. Вино встречается реже, его пьют из огромных бокалов, всегда одно и то же в эти дни — тяжелое и густое, цвета запекшейся крови, с дымно-ежевичными нотами, отдающее в послевкусии прохладой, будто и правда хлебнул чьей-то остывшей крови. Праздник, чтоб его! Джон этот день не любил и праздник этот откровенно не выносил, каждый год традиционно раздражаясь и каждый же год одергивая себя и напоминая себе же, что все эти веселые беззаботные люди не видели никогда армии мертвых, не сражались с ожившими скелетами и трупами на разных стадиях разложения, не смотрели в синие глаза, пылающие мертвенным пламенем и жаждой уничтожать все, что имеет смелость дышать. Они могут смеяться над такими вещами, они спокойны и счастливы и пусть такими и остаются, радоваться этому надо, потому что они все когда-то сражались вот за этот самый мир, вот за этих людей они дрались отчаянно и не жалея себя, чтобы все эти легкомысленные мальчики и девочки имели возможность родиться через тысячу лет, раскрасить лицо и пойти отмечать праздник, что пришел сюда из далекого Браавоса. Бывший осколком давно канувшего во мрак истории культа Многоликого, праздник этот много что в себя впитал, пережил немало изменений и вот в итоге добрался и до Вестероса, всем тут полюбился, прижился и остался. Осень в этом году выдалась неспокойная и совершенно непредсказуемая, то поливала все беспрерывными дождями по нескольку дней кряду, попутно добавляя резкий ветер и зубодробительный холод, приличный больше времени близкому к зиме, а то наоборот радовала солнечным умиротворенным теплом, сдобренным каплей приятного холодка по вечерам и ночам. Переживания по поводу погоды на сегодняшний день и особенно на грядущую за днем ночь, были главной темой для разговоров последние пару недель и в итоге ко всеобщей радости ни один мрачный прогноз себя не оправдал и никакие капризы погоды не испортили праздник. Джону за всеми этими страданиями и волнениями, сошедшимися в итоге в короткое и непременно с надрывным трагическим «а вдруг дождь!», наблюдать было откровенно смешно. Он помнил дикие перепады и выверты климата в Вестеросе, когда жара и холод сменяли друг друга без всякого перехода. И жара и холод убивали одинаково безжалостно, жадно собирая свою страшную жатву. Апогеем всего стала адская зима длиной в двадцать семь лет, которая выкосила почти под ноль человеческую популяцию на континенте. До чего скатились люди в попытках выжить даже в общих чертах вспоминать не хотелось, период этот оброс легендами и мифами, правда же была похоронена навечно. Но по окончанию этой зимы пришла весна, а за ней лето, осень и снова зима, продлившаяся в этот раз ничуть не дольше других времен. Так установился баланс, который нынешними людьми воспринимался как нечто само собой разумеющееся. Но Джон помнил и потому ему был забавен даже сам факт уверенности в том, что вот через месяц непременно будет снег, а еще через три он растает. Хотя мог бы конечно уже и привыкнуть, за тысячу-то с лишним лет. Сначала он не понимал что с ним происходит, подозревать неладное начал лет через десять, еще через пять осознал, что с ним явно что-то не так и еще через пять понял окончательно — он не менялся, ни единого седого волоса не блеснуло в смоляных кудрях, ни единой морщинки не добавилось на лице, кроме тех немногих, мимических, которыми он успел обзавестись до того как умер и был возвращен обратно. Он словно застыл, вырванный из естественного хода времени и жизни. Интересно, красная ведьма знала что она делает? Знала о последствиях своего вмешательства в естественные процессы? Спросить было уже не у кого. Он покинул застенье и вообще Вестерос, ему не было более места среди тех, кто знал его. Добрался до Белой Гавани и там за связку соболиных шкур выторговал себе место на корабле плывущем в Браавос. Эссос поглотил его, лишив чувства времени и принадлежности хоть какому-то куску земли, он ни к кому не привязывался, не сходился ни с кем близко, на жизнь зарабатывал тем единственным, что хорошо умел делать, а именно перескакивал из одного наемного отряда в другой, переезжая из города в город, когда приходило время — обычно он проводил на одном месте лет десять-пятнадцать примерно. Конечно с внешностью тоже играл — сбривал и отращивал бороду, стриг и отращивал волосы, брился совсем наголо, красил волосы тирошийскими красками, влезал в одежду разных народов. Попутно выучивал языки, вникал в традиции, натягивал на себя шкуры придуманных людей, имена конечно тоже менял. Исколесил в итоге почти весь Эссос, естественно не раз и не два. Избегал только бывать в Заливе Драконов. Нет, один раз он посетил Миэрин и понял, что не может тут находиться — даже спустя три столетия тут помнили ее. Дейнерис. О ней говорили с любовью и трепетным преклонением. Здесь она была миса, разрушительница оков, та, что подарила свободу. Легенда. Почти богиня. Миэрин он покинул быстро и долго еще не мог прийти в себя после соприкосновения с тенью чуда, которое он своей рукой погубил. — Принести вам еще? — веселый голосок вырвал его из размышлений и воспоминаний. Перед глазами оказалась упругая девичья грудь втиснутая в тугой корсет из дешевой имитации кожи. Корсет не по размеру, грудь буквально вываливается из него, безжалостно стянутая и девушка вынуждена все время его подтягивать вверх. Жаль, времена уже не те и нельзя снести одним коротким взмахом меча голову тому идиоту, что счел такое красивым и кому-то привлекательным, заставив всех несчастных официанток здесь обрядиться в это дешевое убожество. Впрочем самой ей нравится этот пыточный корсет, так же как залитые лаком темные кудри, толстый слой грима на хорошеньком личике, конечно же изображающий веселый череп… ресницы, покрытые толстенным слоем туши поднимаются и опускаются словно в замедленной съемке, ей кажется, что это придает ей вид таинственной привлекательности, но на деле все выглядит так, словно она сейчас уснет и рухнет перед ним на стол. — Принеси что-нибудь покрепче этого, — кивнул на опустевший бокал из-под вина. — Я мигом, — изогнулся пухлый ротик в хищной улыбочке, — долго ждать не придется. И ушла, напоследок бросив томный призывный взгляд, выбивая каблучками дробь и крутя задом едва прикрытым пышной юбкой так демонстративно, что Джон глаза закатил к потолку. Надо проваливать отсюда поскорее, чтобы не расстраивать девочку, успеет еще присмотреть себе кого другого для продолжения ночи. В другой раз возможно и было бы интересно вытащить ее из всех этих ужасных вещей, отмыть от косметики, выполоскать из нее чересчур приторный запах духов… ну а что с ней сделать после он несомненно придумал бы. Наутро шепнуть с придыханием на ушко «я позвоню» и после страстного поцелуя запихать прелестницу в такси и только через пару кварталов она опомнится и осознает, что он даже номер ее телефона не спросил. Как и всегда. Но сегодня на такое настроения не было, никогда он в эту ночь не искал даже примитивного секса, не говоря уж о чем-то большем. Он вообще в эту ночь никогда ничего не искал и все сегодняшнее было всего лишь чередой случайностей. Какой-то черт его дернул сюда зайти, наверное тот же, что чуть ранее дернул на улицу выйти. Обычно он предпочитал в эти дни никуда не выходить, но вот сегодня нарушил устоявшееся правило, долго бесцельно блуждал по улицам, а после почему-то внимание его привлек оскаленный белоснежный череп, обряженный в высокий цилиндр, что полыхал алым свечением в прорезях глазниц над гостеприимно распахнутой дверью и ноги сами внесли его внутрь к гирляндам из летучих мышей, к мерцающей по углам паутине и разноцветным огонькам под высоким потолком. — Так и будешь всю ночь сидеть мрачнее тучи и смотреть лишь в самого себя? — бархатисто пропели над ним. Еще одна искательница приключений на упругую аппетитную задницу, потому что других у обладательниц таких голосков не бывает, подумал он, поднимая глаза и собираясь что-то ответить едкое и колкое, но подавился глотком воздуха. Длинные серебряные волосы — того самого оттенка, рассыпались по обнаженным плечам, контрастируя с черным платьем. Траурная камея на тонкой шее и широкая полоска черного кружева из-под которой стекает кровь по белой коже, будто ей там, под кружевом, горло перерезали. В волосах живые красные розы, а на лице маска — черная и глухая, без украшений, оставляющая открытой лишь нижнюю часть лица — лица неуловимо знакомого, создающего иллюзию присутствия той, что так давно покинула мир живых, той, что он так одержимо искал все эти бесконечные годы, как только понял, что вернуться может каждый, пусть даже это и будет всего лишь копия, оттиск с оригинала. Сказать с уверенностью, что это ее лицо он не мог — мешала маска, но слишком знакомыми были эти очертания — невинные и вместе с тем хищные, опасные. Драконьи. Какая милая издевка судьбы — встретить ее в самую им ненавидимую ночь года с таком говорящим названием! Впрочем это вполне может быть и не она, а всего лишь девушка на нее похожая, потому что надо быть реалистом — таких вот красивых девочек с правильными чертами лица на свете очень много. И серебряные волосы давно уже ни о чем не говорят, так же как и глаза, даже если внезапно они окажутся того самого, даже для валирийцев, редкого оттенка темного яркого аметиста, потому что в нынешнем мире волосы красятся в любой, самый немыслимый цвет и цвет расплавленного серебра никакой трудности не представляет, а цвет глаз меняется с помощью линз, особенно сегодня — он уже насмотрелся на глаза пронзительно синие, красные, желтые… даже светящиеся попадались пару раз, а с одного из встреченных им сегодня лиц не него посмотрели глаза с отчетливо вертикальными зрачками. — Так почему ты сидишь тут один и грустишь? — не унималась она, чуть кривя ярко-красные бархатистые губы в усмешке. — Тебя жду, — и улыбнулся ей той улыбкой, от которой все они тают как пломбир на солнышке. Раз уж решила с ним сегодня судьба поиграть таким вот образом надо принимать устоявшиеся правила. Только вот она не расплылась в ответной улыбке, а смерила его оценивающим взглядом — сверху вниз, как бы давая понять, что это она тут выбирает и принимает решения. Ну ничего совершенно не менялось в этом мире, все бежало по кругу и все повторялось, а снисходительные взгляды от светловолосых красавиц совершенно точно были частью несущей конструкции вселенной. Ай, да наплевать бы на все, подумалось ему и настроение резко взлетело вверх. Почему бы в конце концов ночи кошмаров не обратится ночью чудес? — Пойдем танцевать, — и не дожидаясь ответа, поймал тонкую руку, обтянутую кружевной перчаткой, увлекая ее за собой. — Ну пойдем, — с довольным смешком прилетело ему уже в затылок. В груди все пело и искрило, разгоралось, обретало силу и подвижность давно застывшее сердце. Боги или демоны, что властны над сегодняшней адской ночью, пусть это окажется она — отчаянно взмолился он про себя, прежде чем развернуть ее так резко, что пышная юбка ее на секунду хлестнула его по коленям. Пусть, когда вся эта безумная ночь смоет свой грим и она снимет маску, обнажая лицо — оно окажется тем самым лицом! Он ничего и никогда наверное так сильно не хотел как посмотреть в ее глаза, пусть даже она лишь тень его Дени, той женщины, что держала в руках бесчисленные жизни и чью жизнь он удержать не смог и теперь вот бродит по улицам вечно меняющегося мира, проживает многочисленные жизни, проигрывает роли, которые сам же себе и придумывает и ничего не чувствует. Танцевать он выучился давно, чему только не научишься в попытках скрасить время и хоть чем-то занять вечность, поэтому сейчас даже не задумывался о движениях своего тела, все само собой происходило. Удивительно, но она тоже танцевала блестяще, делала это легко и непринужденно, словно всю жизнь именно этим и занималась — вполне кстати может именно так и быть, слишком отточенными и выверенными были движения и она спокойно доверяла себя рукам партнера, позволяла себя вести, льнула и ускользала, кружилась, гнулась, выстукивала ритмы алыми туфельками. Эти чертовы туфли не давали ему покоя с того самого момента как стройная ее ножка обтянутая черным сетчатым чулком уверенно взметнулась и прижалась к его бедру, именно в этот момент остатки разума и были выбиты из его головы тонкой высокой шпилькой. Ощущение ее близости было просто умопомрачающим, сердце в груди отстукивало бешеный ритм и пело, повторяя снова и снова, что это она, его Дени, его девочка — вернулась. И сразу на него обрушился целый ледяной водопад — это не она. Не Дейнерис. И никогда уже не будет ее в мире живых, он сам об этом позаботился и теперь может надеяться лишь на ее отражение. Перерождение. Другая совершенно девушка, с другим характером, другими привычками, взглядами на жизнь и с ее обликом. То же ангельское личико, те же волшебные волосы, те же влекущие формы, которые и за тысячу лет не позабыть, но — не она. Ночь неслась как обезумевшая, ее не хотелось останавливать и замедлять, лишь продлить мрачное и буйное ее веселье до бесконечности, обратить в бег по кругу, чтобы никогда не прерываться, чтобы не расставаться с ней никогда. С ней рядом было легко и так естественно, будто они всю жизнь были знакомы. Они танцевали, бесконечно что-то пили, практически не хмелея при этом, смеялись, говорили, держались за руки и все время обнимались. Все походило на какую-то ожившую сказку, куда их забросило по чьей-то недоброй колдовской воле и они, утратив волю собственную, превратились в послушых куколок на ниточках, что развлекали теперь кукловода. Они ушли из бара где встретились, перескочили в какой-то звенящий музыкой и слепящий огнями клуб, в одуряющей атмосфере которого за несколько секунд ввинтились в первую попавшуюся шумную компанию сомнительного вида и конечно же с разрисованными лицами, за десять минут сделались там совсем своими, вместе со всеми куда-то отправились в более интересное место, а по пути незаметно занырнули в распахнувшуюся дверь, куда их втянули мягкие джазовые звуки. Здесь был полумрак и никому ни до кого не было дела, все утопало в туманном призрачном освещении, мерцали таинственные тускловатые зеленые светильники, похожие больше на болотные огни, скалились черепа, цветы умирали, что-то тягучее и совсем туманящее мозг лилось в низкие и пузатые бокалы, клубился дым, тонкие белые линии ветвились по зеркальной поверхности, через блестящие металлические трубки влетали вместе с вздохом сразу в кровь и плескались там тягучим дурманом, а после они снова танцевали и она жалась к нему в этом танце, растекалась по рукам, терлась как кошка беззастенчиво, чуть не мурлыча, раз только отпрянула, когда он попытался сдвинуть с ее лица маску. — Не смей так делать, — влился в его уши чарующий шепот, от властных ноток которого по всему телу пронеслась толпа мурашек и немедленно захотелось отступить на шаг, опустить голову и поклон отвесить. — Как скажешь, принцесса, — а теперь поймать ее снова, снова обнять и не выпускать, пока эта ночь с ее дурацкими правилами не закончится и он не увидит ее лицо. Спустя время они оказались на низком и широком диванчике, в совсем уж темном углу, где лишь рыжие свечи на столе горели, а другое освещение не добиралось, в подобных местах таких вот темных углов всегда с избытком. И как-то сами собой взметнулись и задрались невыносимо высоко пышные оборки ее юбки, сверкнула пряжка на алой туфельке и она оседлала его бедра, уставилась прямо в глаза через прорези маски. Долгая секунда и он потянулся к ней, прильнул к ярким губам, сцеловывая с них привкус крепкого пряного алкоголя и слизывая помаду, а руки задрали ее юбку уже до самой талии, раскидали пышные складки в стороны, огладили круглые колени, поползли выше по бедрам к кружевным резинкам на чулках — надо же не ошибся, почему-то про нее он с самого начала подумал, что она носит чулки и поясок, а ничего другого не признает. Потому что красивые девушки и красивое белье определенно созданы друг для друга и прелестней этого сочетания может быть только полное отсутствие второго компонента в этом дуэте. Поцелуи были прерывистые и короткие, дыхание сбивалось, руки у нее дрожали когда она стягивала с него рубашку, зарывалась пальцами в волосы, притягивая его к себе ближе, а он ощущал шершавость ее перчаток, которые она так и не сняла. Ни его, ни ее не смущало совершенно, что вокруг немалое количество людей, пусть даже и теряются эти люди в неверном призрачном свете и густом полумраке, потому что кому какое дело до парочки, что не дотерпела до уединения? Тут таких парочек в каждом углу… и он окончательно выбросил все эти мысли из головы, а все чувства замкнулись на ней, на ее губах, что целовали, скользили влажно и горячо по шее, по груди, раскатывая по коже томное тягучее наслаждение и на ее руках, что уже расстегивали ремень, нетерпеливо дергали за молнию на джинсах. С трудом от нее оторвавшись, он на секунду замер, выдыхая громко и тяжело, когда налитой и болезненно пульсирующий желанием член выскользнул на свободу из плена тесной ткани. Кусок тонкого кружева, да пара ниток — вот и вся преграда, что теперь между их телами осталась, рвануть один раз и нет ее — так он и сделал, невесомые тонкие полосочки безропотно лопнули в его руках. Она была гладкая, влажная и умопомрачительно чувствительная, на прикосновение отозвалась мгновенно, откинула голову назад со стоном, когда его пальцы раздвинули нежные горячие лепестки, нащупали самую чувствительную ее точку, погладили, нажали. Лаская ее вот так, мучительно медленно, он тонул в смешении ощущений настоящего и наплывающих из памяти образов прошлого. Она вырвала его из этого состояния, зашипев что-то неразборчиво над ухом и после сразу простонав умоляюще и так же неразборчиво, впрочем разбирать никакой надобности не было и так все было понятно — она вся горела, скользкая и влажная, была полностью готова. Мучить и ее и себя не имело смысла. Соприкосновение, взгляд в глаза — и он пропал окончательно, оказавшись в шелковой ловушке ее пылающего лона, остро и ярко ощущая как гладкие тугие мышцы расступаются неохотно и покорно, пропуская в себя и обхватывая туго и сладко. По телу пробежала дрожь, когда она начала на нем двигаться, стирая каждым упругим движением бедер мир вокруг и будто возвращая его назад во времени. Она изгибалась, хватала раскаленный воздух приоткрытым ртом, стонала и вскрикивала, не прекращая плавных движений. Джон подхватил ее покрепче под попу и резко толкнулся бедрами ей навстречу, задавая ритм не такой мягкий и плавный, насаживая ее на себя жестко и вызывая болезненный вскрик, она поддалась этому новому ритму, вцепилась ему в плечи крепче, ускоряясь. Все сошлось к одному единственному движению и ощущению, что повторялось, зацикливалось и с каждым новым витком становилось все более острым, а плещущийся в крови наркотический дурман все это сплетение чувств выводил до степени безумия, каждое мгновение этой огненной близости обращая в вечность, стирая само понятие времени и пространства. Окончательный аккорд накрыл их почти одновременно — ее чуть раньше, буквально на несколько секунд, она первой изогнулась, вздрогнула, прижалась к нему приоткрытым горячим ртом, что-то кажется прошептав и вся сжалась невыносимо крепко, через некоторое время расслабившись, обвила, оплела руками, уложила голову на плечо, тихо всхлипывая и вздрагивая всем телом, отзываясь на тугую пульсацию внутри своего тела. Ей явно требовалось время, чтобы прийти в себя и ему тоже, оргазм прокатился по венам разрядом молнии, хлестнул по каждому нерву, что только можно было отыскать в его теле и он тоже теперь вздрагивал, как и она, никак не мог выровнять дыхание и уж точно никак не мог включить голову. Она первой вынырнула из их расслабленной эйфории, вдохнула громко и глубоко, распахнула глаза и смотрела на него так, словно впервые видела. В глазах промелькнула паника и она резко его оттолкнула, вырвалась из рук, слепо пошарила вокруг по дивану, цапнула сумочку и свою короткую бархатную курточку и не заботясь о том как выглядит, взметнула оборками юбки, соскакивая с его колен и бросилась бежать. Секунду на осознание он все же потратил. — Дени!!! — имя сорвалось у него неконтролируемо. Казалось на миг, что она остановится, что ее дернуло и поймало это имя, но нет — она все так же отдалялась, теряясь в густых клубах разноцветного дыма. Он не мог дать ей вот так сбежать, просто не мог. Немыслимо было вот так в шаге от того, чтобы найти ее — все потерять. Джон рванул за ней следом, кое как на бегу ухитрившись застегнуть джинсы и чудом только ничего себе не защемив, когда резко и не глядя ширкнул молнией, пряжка расстегнутого ремня звякала на бегу, расстегнутая рубашка плескалась за спиной — ему было плевать абсолютно на все и на то как он выглядит в первую очередь. Успеть, догнать ее, не дать исчезнуть — вот что колотилось в голове единственной мыслью. Он успел. Уже на улице поймал ее в дверях такси. Схватил за локоть — слишком крепко, так, что наверное после останутся следы на молочной белизне кожи, но сейчас это было неважно. — Стой, пожалуйста, не убегай вот так, — прерывисто заговорил он, делая шаг вперед и укладывая руку ей на талию, собираясь притянуть ее к себе, чтобы лишить возможности сбежать. Она была вся растерзана и растрепана, волосы в диком беспорядке, помада размазана по лицу, потеки бутафорский крови из-за кружевного украшения на шее тоже размазаны по коже, розы в волосах не уцелели, за исключением одной, что сползла совсем низко и к тому же почти вся осыпалась, платье смято и перекручено, на плечах и на шее расцветали следы недавних поцелуев, а те самые аметистовые глазищи сияли в прорезях маски. Она была самой красивой девушкой из всех когда-либо существовавших в мире. — Я не могу, прости, — на его плечо легла ее кружевная ладошка, — я правда не могу, я никогда так… такого не делала, если вдруг ты подумал, если решил, что я… — говорила она сбивчиво и поспешно, словно сама себя боялась. — Эй, тише, — он мягко пригладил ее серебристые локоны, — все хорошо. Я ничего такого не подумал. Просто не убегай от меня вот так, ладно? — Я не могу, — пролепетала она и огромные глаза посмотрели беспомощно. — Знаешь чего мы точно не можем? Разбежаться вот так, будто ничего не было, — он не собирался сдаваться. — Ну пожалуйста! Мы должны еще увидеться! Давай, сдавайся, думал он, вытаскивая из себя самый свой умоляющий взгляд. Она не сдалась — но позволила себя уговорить. Вздохнула, полезла в сумочку, вытащила оттуда что-то. — Вот, — у него в руке оказался кусочек плотного глянцевого картона, — ты найдешь меня там через четыре дня. А теперь отпусти, — строго и требовательно произнесла она и посмотрела на его руку, все еще сжимающую ее локоть. — Да, прости, — он разжал пальцы. Она приблизилась, внимательно глядя на него из-под маски и ничего не сказала, только поцеловала очень нежно и почему-то от поцелуя этого повеяло печалью. Алый башмачок мелькнул в пене черной воздушной ткани, хлопнула дверца такси и он остался один под светом фонаря на холодной улице. Побрел обратно к клубу, но входить не стал, прислонился к стене у входа, вытащил смятую пачку сигарет из заднего кармана, долго хлопал по карманам в безуспешных поисках зажигалки, пока наконец охранник у дверей над ним не сжалился и перед ним не вспыхнул благословенный огонек. Прикурил, поблагодарил кивком и прикрыл глаза, выпуская струю густого дыма в небо. Только теперь его понемногу стало отпускать. Разум постепенно возвращался и начинал осознавать все случившееся. Джон улыбнулся. Заглядывать под маску уже не было никакой необходимости — это совершенно точно была она. Перерождение Дейнерис, его огненной девочки. Потому что ни с одной женщиной за всю эту проклятую вечность он не испытывал ничего подобного, только одна могла вызвать в нем такую бурю эмоций и ощущений, только с ней каждый раз был как ритуал с непременным питьем жидкого пламени, только с ней кровь вскипала так жарко, только с ней было это чувство крыльев за спиной — и все это сейчас повторилось. Рука все еще сжимала клочок картона, что она ему вручила и Джон поднял его к глазам, рассматривая. Черное поле и серебристые буковки винтажной вязи. БЕЛАЯ ГИЕНА — самыми большими буквами по центру и нахальная подмигивающая морда, больше на просто милого пса похожая чем на гиену. И приписка снизу буковками более мелкими — Проданные Души. И еще мельче — вечер скрипичной музыки. На обратной стороне адрес и дата — как раз через четыре дня. Джон знал это местечко, темное, тесное и вечно прокуренное, зато находилось оно в самом центре старого города и слава самого неоднозначного заведения столицы прилагалась. И если уж они затеяли вечер скрипичной музыки, то всех кто успеет попасть в помещение с округлыми окнами и сводчатыми потолками ждет нечто невообразимое. Значит четыре дня… ну что ж, значит пойдем слушать скрипку. С этими мыслями он зашел обратно, возвращаясь туда, где несколько минут назад всего держал в руках воплотившуюся в жизнь мечту. Рухнул на диванчик, скинув на пол плюшевую подушку с кистями и подумал, что ему не помешает выпить и для разнообразия — кофе. Крепкий, черный и без сахара. Только вот здесь ему такой точно не сварят и был выбор идти домой и варить самому или добрести до еще одного странного места в этом городе… домой, решил он. Потому что после всего ему необходимо побыть самим собой ничего не изображая из себя и не разыгрывая никакую роль, пусть даже и самую простую. Он критически осмотрел себя и не мог не засмеяться — пуговицы на рубашке по большей части были оторваны, две только уцелели, да и те держались на честном слове. Шею, руки и грудь расцвечивали царапины и укусы, еще и помада красными росчерками живописно все это дополняла… ничего не меняется. Надо было уходить, он решительно тряхнул головой, смиряясь с тем, что волосы сейчас стянуть нечем в тугой узел, так что будут они ему мешать и надоедать всю дорогу, потянулся за курткой, сброшенной здесь же и рука его нащупала что-то… ну конечно же это были ее кружевные трусики, разорванные им в нетерпении и отброшенные в сторону. Крохотный кусочек ажурной ткани источал запах ее духов — роза, табак, ладан и что-то древесное, к этому запаху примешивался запах ее самой, ее разгоряченного тела, ее сладкого и манящего желания. Джон сжал в кулаке свой невольный трофей, негромко рассмеялся и сказал так же тихо, обращаясь к самому себе: — А чего ты хотел? Каждому времени — своя хрустальная туфелька.