Благие проклятые

Мое ли дело — кем была прежде? Вздохи и листья — твои одежды Тайну за тайной в рукаве прячешь Голову склонишь будто бы плачешь Пикник «Оборотень»

Ветер был капризен и все время менял направление, из-за этого казалось, что пушистые крупные хлопья снега летят сразу во все стороны. Сверкающее, призрачное, сказочное и таинственное, все насквозь пропитанное предвкушением некоего волшебства время. Время чудес, как она говорит. Джон улыбнулся и вдохнул холодный воздух, а вместе с ним коктейль, смешанный из множества запахов — кофе, выпечка, апельсины, шоколад, хвоя, согревающие пряности… Бесчисленные мигающие гирлянды, венки из остролиста и еловых веток, с россыпью кроваво-красных ягод или золотистыми крохотными колокольцами, цветные стеклянные шары, фигурки оленей и птиц — все это предпраздничное, казалось, захватило весь мир, вытесняя обыденное и серьезное. Хорошее время. Ожил телефон, который Джон не задумываясь проигнорировал, если бы не скрипка, выводящая в его кармане мелодию требовательную и капризную. И такой же требовательный и капризный голосок в трубке, лепечущий про миндальные лепестки и десять минут до закрытия. Она не успела еще договорить, а он уже бежал со всех ног в сторону кондитерского магазина — успеть за ее драгоценными нынешним вечером лепестками. Он так уже второй месяц бегает по любому капризу, все бросает, обо всем забывает, когда слышит неземной голосок. Всех подводит, ради того, чтобы лишний раз ее увидеть, чтобы побродить по ночному городу держась с ней за руки, чтобы послушать как она говорит, играет или молчит. Вдохнуть сплетение розы и ладана, в обрамлении табачно-древесной дымки, вдохнуть ее всю, обнять, ощутить под руками биение жизни, поймать горько-сладкую иллюзию присутствия. Когда в очередной раз что-то там сорвалось, несчастный его агент чуть не плакал в трубку: — Где тебя носило? — Летал в Дорн. — Зачем?! — Джон прямо увидел как округлились глаза у его незримого собеседника. — Если я скажу, тебя хватит удар, — попытался он сберечь чужую нервную систему. — Меня и так скоро он хватит! Твоими молитвами! — обвиняюще высказала трубка. Джон в ответ издал ироничный смешок. — Ты хоть знаешь какая там грозит неустойка за сорванный… — Знаю, — перебил он резко. — Не дороже денег. Это все пустое, забудь, — он от всей души не понимал как можно всерьез переживать из-за таких вещей. — Она тебя совсем под каблук загнала, — обреченно и зло вздохнула трубка. Наверное раньше он бы на такое что-то ответил, в запале возможно наговорив всякого неприятного, сейчас же рассмеялся и завершил этот, уже успевший его утомить, разговор. Невозможно же объяснить, да и нет ни нужды, ни потребности — у него в объяснениях, а у его собеседника в понимании. А спонтанный Дорн случился лишь потому, что не видеть ее неделю — пытка. Джон сломался на четвертый день и улетел к ней, наплевав на все и всех. В Дорне было холодно, дождливо и хорошо. Она щурила на него глаза в обрамлении длинных густых стрелок из зеркала в гримерной, облаченная в темно-красное, обволакивающее ее фигуру кровавой мантией. Скрипка в ее руках в тот вечер выводила пронзительное и страшное, казалось, что струи крови стекают по стенам, срываются тягучими каплями с потолка, расползаются лужами по полу. Музыка пробивала грудную клетку и выдирала еще бьющееся сердце, вытаскивала его наружу, бросая в растущую гору таких же сердец. И как итог всего — спокойная, умиротворенная Дейнис, укутанная в мягкий белый свитер с высоким горлом, проспавшая у него на плече всю обратную дорогу. Уже ради этого стоило всех подвести и про все позабыть. Он поступал ужасно. Некрасиво поступал. И ничего не мог с собой поделать — Дейнис перевешивала все, она была важнее всего на свете сейчас, потому что время было бесценно, оно улетало с дикой скоростью, утекало песком сквозь пальцы, оно было невосполнимо, его невозможно было купить, добыть, отнять, украсть, получить в дар, выиграть. Еще немного. И еще. Еще неделя. Еще день. Еще одно соприкосновение рук, еще один взгляд, еще один поцелуй — так он себя уговаривал все эти два месяца, бесконечно самому себе давая отсрочки неизбежного. Понимал, что должен и обязан исчезнуть, оставить ее в покое, пока не натворил непоправимого, пока она не влюбилась всерьез. Потому что Джон не представлял — что делать дальше? Вырвать из ее жизни несколько лет, а потом уйти, причинив боль? Такого он даже представлять себе не хотел. Рассказать ей всю правду и остаться с ней до конца ее дней? Разумеется, сейчас все это будет казаться таким смешным и не имеющим значения, пока она молода, но она ведь человек и время рано или поздно начнет брать свое и каково ей будет смотреть в зеркало, видеть как меняется под натиском времени ее лицо, а после переводить взгляд на него? Неизбежность старости и смерти людям принять и так непросто, а уж когда перед глазами маячит постоянное напоминание… он просто не мог подвергать ее такому. А еще была память, что подбрасывала ему постоянно белые стены, белый потолок, белые шторы, белые простыни — белое все. И на этом белом тонкая и высохшая рука с сильно выступающими веревочками вен. Сухая, как пергамент, кожа. Жуткие багровые точки — следы бесчисленных иголок. Смерть уже протянула свою костлявую длань, уже прикоснулась и погладила черные как смоль волосы, оставила в них свой серебристый след, наложила печать на весь ее облик, выпила, иссушила, истощила, измотала и только глаза, огромные и теплые, оставались прежними. Он помнил запахи и звуки обреченности и безнадежности, помнил прикосновение ослабевшей руки к своим волосам, холодные пальцы на щеке — почему они вдруг холодные? Она всегда ведь была такой горячей, такой яркой, такой живой. Такие как она не должны умирать. Хотя бы потому, что за ее спиной и так всю жизнь маячила зловещая черная тень, дышала ей в затылок холодом. Такая постоянная близость смерти отточила ее взгляд на мир, сделала его невероятно острым, проникающим глубоко в суть людей, вещей и явлений. Каждая ее работа была обнаженным откровением и поражала воображение, выбивала дыхание. Не холст и масло, а плоть и кровь — исповедь мятущейся души, плач к небесам, молитва. — Вот уж не думала, что ты будешь так страдать, когда придет время. Все было неизбежно, тебе ли не знать, — шевелились тонкие побледневшие губы беззвучно, а Джон смотрел и не понимал — почему? Отчего вдруг эти губы так бледны? Они ведь всегда были такими яркими, смеющимися, говорящими острые реплики, всегда бьющие точно в цель. Он помнил эти губы сочными и налитыми, помнил струйку едкого дыма между ними и яркий отпечаток помады на сигарете. Помнил как хорошо было эти губы целовать когда-то… — Забери меня отсюда, — просила она, — не хочу умирать среди этих белых стен, в безликом и бесцветном. Он бы забрал, наплевав на все правила, увез бы подальше от больничных стен и коридоров, от этих иголок, трубок, капельниц, куда-нибудь к морю, цветам, солнцу, старым руинам, персиковым садам и лимонным рощам… только вот она уже не находила сил даже на то, чтобы просто подняться с постели. Игла вползала медленно под тонкую измученную кожу, в крови растворялся легкий дурман и она засыпала, а он продолжал смотреть на лицо, которое так сильно изменила болезнь, оставив нетронутым только одно — волю к жизни, силу, пламя души. Она была единственным живым человеком, знающим о нем все, потому что лгать ей было невозможно. Когда они впервые встретились он был влюблен в нее всем сердцем уже целый год, это произошло на той судьбоносной выставке, куда его занесло от скуки, как и всегда. Внутренний огонь — вот что он увидел в ее работах, а после и в ней самой и влюбился так сильно, что не сразу понял кто перед ним, а когда понял, то пролетело уже восемь стремительных, сумасшедших и счастливых лет. В момент осознания он помнил только одну свою мысль — если оригинал был хоть на десятую долю таким же как она, то отец его был непроходимым идиотом без глаз и сердца. Она столько раз выходила на битву со смертью и столько раз выигрывала, поднимала победно голову и смеялась, приветствуя новый день и вот — проиграла. И ничего нельзя было сделать — только отпустить и помнить. Он помнил каждое мгновение, каждый взмах ресниц, каждый день и каждую ночь, но ярче всего — последний их разговор. — Те фотографии, — хрипло и тихо проговорила она уставшим голосом, — не забудь, что обещал — ровно через сто лет! — Ты серьезно? — он ушам своим не верил. — Ну конечно серьезно, черт тебя побери! — слова вылились из ее рта вместе с приступом кашля. — Раз уж ты и правда это можешь. Речь шла о серии ее обнаженных фотографий, сделанных давно и убранных под замок навечно. В тот день был совершенно потрясающий свет, а тени резных листьев скользили по хрупкому стройному телу, расчерчивали узорами гладкую кожу, блики солнца играли в ее волосах, густая зелень контрастно оттеняла яркие сполохи крупных цветков магнолий. На уговоры раздеться перед камерой Джон тогда потратил пару минут, простое белое платье на тонких лямках легко улетело в сторону в обмен на шутливое обещание опубликовать эти фото через сто лет после ее смерти и ни на день раньше… она тогда еще не знала, что он и правда может это осуществить. Надо же, запомнила. — Сделай их черно-белыми все, кроме одной, той — с цветком, ну ты понял, — ее глаза загорелись прежним озорством, а тень болезни будто отступила на миг. — И устрой все пафосно и громко — хочу еще раз потрясти мир! Ведь не бывает ничего невозможного… Она выдохлась и прикрыла глаза. Устала. Просто от того, что говорила. Как он тогда не закричал и не разрыдался как дитя? Наверное удержало осознание, что сейчас из них двоих сильным может и должен быть только он. — Ужасно, что людей вынуждают подыхать в этой стерильной белизне, — шептала она превозмогая боль. — И как хорошо, что ты здесь — приятно смотреть на красивое. Гнать бы тебя в шею, нечего тебе делать тут, — она закашлялась длинно и страшно и выплеснула с кашлем отчаянные слова, — как слаба я стала, подумать только! Принимаю жалость! — Прекрати нести чушь, — он прижал ее руку к губам, ощущая как там еще трепещет жизнь под тонкой кожей, — я бы не посмел жалеть тебя. Откуда такие мысли? — Глупый мой мальчик, — уголок губ дернулся в подобии улыбки, — ты просто никогда не был стар. Слова эти резали его по самому сердцу еще долго, а сейчас — особенно сильно. Он уже держал руку, неспособную больше поднять кисть и провести линию и не хотел спустя несколько десятков лет держать руку, неспособную поднять смычок и привести в мир звук. Отпусти, отпусти, отпусти — настойчиво твердил его разум и эхом повторяла совесть, а сердце пело и шептало — не отпускай ни за что, держи крепче, целуй жарче. Он любил ее, так сильно. Любил и сам не знал — кого? Дейнис, смешливую, нежную, задумчивую, порывистую, такую разную и очаровательную или ту, что стояла за ней, смотрела на него сквозь ткань времени? Ответа не было. Все сплелось и спуталось, два образа слились в один и Джон понимал только, что не хочет терять вот эту девушку, которая сейчас ждет его и миндальные лепестки. Дейнис нравилось что-то печь, она говорила, что это магия. И варила идеальный кофе. Во всех прочих случаях ее лучше было не подпускать к плите, впрочем она и не рвалась. Интересно, а та, другая, Дени, много веков назад могла бы вот так колдовать над кексами или увлеченно имбирные пряники разрисовывать — тут он не мог не улыбнуться, вспоминая как их совместная фантазия сотворила из безобидных пряничных человечков какое-то совершенное непотребство неделю назад. Снег похрустывал под ногами, снег летел в лицо, нахальные его хлопья норовили угодить прямо в глаза, ослепить, лишить ориентации в пространстве. Джон остановился под фонарем, запрокинул голову, глядя в бездонное серое небо, безуспешно пытался ловить ртом снежинки — они не успевали долететь до его губ, плавились от тяжелого разгоряченного дыхания, которое вырывалось облачками пара. Он конечно же успел — ровно за минуту до закрытия. Теперь вот отдышаться пытался, он и не помнил уже когда ему последний раз приходилось бежать со всех ног, путаясь в снежных вихрях. На секунду ему стало смешно — как все сейчас просто, как легко, а люди только и делали, что бесконечно ныли и жаловались, создавая проблемы на пустом месте, придавая значимость вещам второстепенным и постоянно обесценивая самое важное. Впрочем и сам он к пониманию пришел слишком поздно и через такой опыт, что врагу не пожелаешь. А ведь точно такой же снег сыпал с неба когда они с Давосом виделись последний раз в Черном замке. Он тогда не просто повидаться приехал, он принес весть, которую доверять бумаге было неразумно — все рассыпалось, разбивалось на части, Вестерос трясло и лихорадило. Джон знал, что рано или поздно это произойдет, знал еще когда отплывал из столицы — пройдет год, два, может быть больше и начнется. Никакого мира нет, никто ничего не построил и не построит, потому что просто не умеют. Тем ударом кинжала он, помимо очевидного, подписал приговор целому континенту, обрекая многих и многих людей на бесчисленные войны. Они зализали раны, оценили силы и возможности, нарисовали мишени на тех кого назначили на роли врагов, заключили союзы, заранее просчитав моменты предательства и приступили к делу. Король не совладал со своими вассалами, не спасли мудрые советы и взвешенные решения, не помогла даже магия — могла бы помочь чья-то твердая рука на непокорных загривках, чья-то неукротимая воля, что прижмет к земле, обуздает эту алчущую власти свору. И Бран решил, что этой, так ему необходимой, рукой вполне может стать Эйгон Таргариен, что именно он стиснет всех в железной хватке, посеет страх в сердцах и снова поставит на колени. Джон тогда не знал смеяться ему или плакать. Бран и правда полагал, что может вот так его с дальней полки снять, пыль стряхнуть, использовать по назначению и вернуть на место. Действительно, для чего же еще нужны Таргариены? Утром следующего дня он крепко обнял на прощание Давоса, простил все о чем старый его друг терзался уже не первый год и убрался прочь, все дальше и дальше на север, чтобы уже точно не вытащили на свет божий. От богорощ шарахался как от чумных мест, особенно после того как в припадке неконтролируемой ярости вогнал клинок Длинного Когтя прямо в вырезанные на белой коре кровоточащие глаза — дерево все затряслось, осыпая водопадом красных листьев все вокруг, а он бил снова и снова, вгоняя валирийскую сталь в белый ствол. Ворону, что спикировал к нему с неба, позволил сесть на руку и смотрел пристально в блестящие глаза-бусины, а птица неистово орала ему в лицо и в птичьих истошных воплях улавливались вполне человеческие нотки. Ты что творишь? — словно бы кричал ворон. — А что творишь ты? — стиснул он трепещущее и хрупкое тело в руках, сминая и надламывая с хрустом перья. — Неужто и впрямь решил меня себе в цепные псы забрать? Мне плевать на тебя, на Вестерос, на всех этих людей, — четко и медленно проговаривал он, всматриваясь в птичьи глазки и гнездящийся в них ужас, — да я жду не дождусь когда все рухнет и в пекло улетит! Я только ради этого и существую еще! Птичье тело забилось в его руках, острый клюв силился ударить, ранить, когти старались разодрать кожу рук, но лишь скрежетали по грубой коже перчаток, когда он медленно сворачивал шею — не ворону, а тому кто таился за блестящими иссиня-черными перьями. Когда все закончилось он смотрел на свои руки чуть удивленно — в правом кулаке была крепко зажата воронья голова с раззявленным в угасшем крике клювом и мутнеющими глазами, за которыми уже никого, хвала всем богам, не было; с левой руки он стряхнул раздраженно в снег месиво из окровавленных перьев, переломанных костей и плоти. Голову отбросил подальше, не желая видеть остекленевшего взгляда. Наклонился, зачерпнул горсть снега, оттереть перчатки и горько усмехнулся — наконец-то он все сделал правильно. Жаль только, что слишком поздно. Жаль, что всего лишь с птицей. Два знакомых полукруглых окна на втором этаже светились множеством разноцветных огоньков и Джон улыбнулся, вспоминая как они ходили за гирляндами. Она любила их до умопомрачения, говорила, что они все делают волшебным, превращают обыденность в сказку. Они долго бродили среди мерцающих огней, пока выбирали. Спешить было абсолютно некуда, вдвоем им было хорошо и на улицу они вышли когда уже совсем стемнело, после долго гуляли под падающим снегом. Она была абсолютно счастлива, потому что среди того десятка выбранных ими гирлянд была одна особенная в форме звездочек, на взгляд Джона мало чем отличимая от прочих, но… — Ты ничего не понимаешь, — невозмутимо пояснила она, — гирлянда само собой самая обыкновенная, особенной ее делает воспоминание из детства. Возможно так оно и было, Джон не знал — в его детстве не было гирлянд. Он смотрел тогда на ее хорошенькое личико, укутанное в белый мех капюшона и боролся с желанием ее немедленно поцеловать, борьбу эту проиграл очень быстро, обнял ее за талию, притянул к себе и поцеловал. У ее губ кофейный вкус и вишневый запах. Бальзам для губ, сколько его Джон за последние пару месяцев съел и подумать страшно, впрочем он не жаловался, а наоборот любил смотреть как она время от времени извлекает из кармана вытянутый цилиндр из желтого пластика с веселой вишенкой на нем, сдергивает крохотную крышку и не глядя в зеркало водит ярким стиком по приоткрытым губам, делаясь в эти моменты невозможно милой и какой-то потерянной, будто на самом деле зеркало есть, где-то внутри ее головы припрятано и она в него сейчас смотрится, не отвлекаясь на мир вокруг. С трудом от нее оторвавшись он долго смотрел тогда в сияющие аметистовые глаза. Капюшон свалился с нее, пока они целовались, волосы слегка растрепались. В воздухе кружились снежинки, падали ей на ресницы и она моргала быстро-быстро, пытаясь стряхнуть снег. Он мог бы наверное целую вечность смотреть на ее лицо, только вот вечности не было. Была одна крохотная человеческая жизнь. Была она — бесценная девочка, ожившее чудо, сбывшаяся мечта и над ее головой висели часы, как топор палача. Приговоренная, как и все люди, уже до рождения. И был он, сверхъестественное бессмертное существо, проклятое всеми богами, слабое и жалкое. Никогда еще он не ощущал себя таким слабым как в тот момент, когда осознал, что беспомощен перед ликом смерти, перед ее неотвратимостью и что вот этот вот момент никогда больше не повторится, что других может и не быть. Ее красота и ее талант обострялись хрупкостью и конечностью человеческой жизни, приобретали за счет обреченности некую особую звенящую ноту притягательности. Джон с радостью обменял бы ее хрупкость и уязвимость на бесконечность, она не стала бы менее привлекательна, он в том был уверен. Только вот у него не было силы изменить ее природу, стереть ее смертность, выключить этот чертов таймер над ее головой, не слышать каждый час и минуту его угрожающего тиканья. Он взбежал по лестнице, перескакивая через ступеньку и вот уже круглая кнопка звонка утонула в таком же круглом углублении и где-то в глубине что-то динькнуло коротко. Вязкая томительная минута ожидания и дверь распахнулась сразу широко и все померкло с ней рядом. Улыбка сама собой наползла на его лицо и он с трудом сдержал смех, потому что нельзя было сохранять хотя бы какое-то подобие серьезности глядя на нее в этом умильном ярко-розовом бархатном комбинезоне с длинными кроличьими ушами на капюшоне. — Привет, зайка, — не удержался он от этой банальной шутки конечно же. — Ну привет, входи, — она, как всегда нетерпеливо, затянула его в прихожую и тот час же повисла на нем, обвивая руками за шею. Джон успел захлопнуть дверь, прежде чем обнял ее и оторвал от пола, слегка покружив, насколько позволяло довольно стесненное пространство — она была легкой, он ее часами наверное мог бы на руках таскать, не уставая. — М-м-м… — она втянула воздух и промурлыкала негромко, — ты вкусно пахнешь. Я тебя съем! — Ешь! — разрешил Джон, ставя ее обратно на пол и не разжимая кольцо рук. — Я даже сопротивляться не стану. Она прижалась теснее, шею обожгло горячим дыханием и сразу ее зубы прикусили чувствительно, сжались, плеснуло короткой болью и продолжилось тягучим и влажным прикосновением языка, цепочка коротких поцелуев пробежалась от шеи к губам и вот уже они целовались, забывая обо всем на свете. Что-то надломилось между ними в этот момент и стало не по себе. Барьер, что она выставила еще в Белой гиене стал таким привычным, что страшно было его разрушать — вдруг вместе с ним рассыпется прахом все, что между ними сложилось за эти два месяца? Ну и что уж греха таить — было что-то острое и будоражащее чувства в желаниях посаженных на короткий поводок. Смотреть, но не трогать. Быть так близко к кромке бокала, улавливать запах, ощущать вкус на языке, помнить прекрасно, знать его пленительную сладость — и отстраняться, так и не сделав глоток. Они прекрасно помнили все, случившееся в ту ночь — и молчали. Им обоим нравилась эта игра. За секунду до того как все станет уже неподвластно никакому контролю он прервал поцелуй. Она медленно открыла глаза — зрачки были огромными, а взгляд затуманенным. Влажные губы подрагивали, словно пытаясь найти утраченное ощущение, вернуть его и так легко было бы сейчас поцеловать ее снова, перевернув страницу, но Джон сдержался. Не он начал эту игру — не ему и заканчивать. — Ты успел? — хлопнула ресницами и прогнала наваждение. Миндальные лепестки, как вовремя они пришли на выручку! Спасли их. А значит можно продолжать — пока хватает выдержки. — Конечно я успел, — подмигнул он ей. — Я знала, — улыбнулась она довольно. — Вот, держ… — начал было он, но сам себя оборвал, потому что ноздри отчетливо резанул запах — что-то не просто пригорало, оно уже отчетливо горело! Что-то такое витало в воздухе уже не первую минуту, просто он никак не мог сконцентрироваться, отвлекаясь на поцелуи с Дейнис. — У тебя кажется что-то горит… Она тоже принюхалась и глаза ее расширились в ужасе. — Пирог!!! — ахнула она и выскользнув из его рук помчалась по коридору в сторону кухни, только розовые кроличьи уши на капюшоне плеснули из-за поворота. Джон тихо рассмеялся, прикрывая рукой лицо. У нее и правда любая выпечка получалась божественной — если удавалось вовремя вытащить ее из духовки. Многочисленные таймеры и будильники не спасали, она отмахивалась от них раздраженно, после вздыхала над очередными извлеченными из духовки углями. Вот и сейчас забыла. С кухни раздавались возмущенные возгласы, стук и грохот, через запах гари пробилась нота прохладной свежести. Джон отправился к ней — помогать устранять последствия очередной маленькой катастрофы. Окно было распахнуто настежь и вместе с потоками чистого холодного воздуха в комнату залетали иногда крупные снежинки. Крышка духовки была откинута и пыхала жаром и клубами темного дыма, словно драконья пасть. Обугленные останки того, что задумывалось как пирог, траурно дымились в круглой металлической форме, бывшей некогда белой, а сейчас покрытой грязно-черными разводами копоти. Все эти детали взгляд ухватил и расставил по нужным местам, выкладывая картину в голове, чисто механически. Внимание же все его было сосредоточено на одном моменте, самом ярком кусочке этого пазла, который наконец-то сложился — круглая форма со сгоревшим пирогом, металлическая и докрасна раскаленная. Она держала ее голыми руками и раскаленный металл не причинял ей ни малейшего вреда. Аметистовые глаза смотрели на него непонимающе пару секунд, после взгляд ее опустился на свои руки и на сожженный пирог и снова перешел на него. Губы тронула легкая виноватая улыбка. — Кажется я немного… как это сейчас принято говорить? Спалилась…? — тихо проговорила она. — Во всех смыслах, моя королева, — так же тихо ответил он.