Та, кто будет помнить

...но в миг, когда она прошепчет "брат мой" взорвется мир, сместятся полюса, и ты замрешь, и повернешь обратно. мкб-10 Детям свойственно приукрашивать, взрослым свойственно забывать. Не нужен большинству тот, кто в ковшике ладоней поднесет воды из Леты, память, человеческая, ненадежная, все сделает сама. Время размывает берега, стой и просеивай песок немеющими пальцами, ищи потерянное, находи не то. Каждый раз ты вызываешь в голове не воспоминание — воспоминание о воспоминании, и так все дальше, все глубже. Это темные воды, человеческая суть. Никакой мистики. Она помнит мячик, катящийся к теням, будто кто-то намагнитил. Помнит яркость лета, пригашенную вдруг с чьей-то легкой руки, помнит, как оглушающе тихо становится. Не вперед движется — опускается на дно, пока под подошвами сандалий ощутимо мокро, но ни плеска не звучит. Бесконечно вытянутая фигура упирается головой в темноту арки. Ей кажется, там, на высоте, влажно поблескивают зубы. Просто точка зрения ребенка, когда даже старшеклассники кажутся недостижимо взрослыми, атлантами, упирающимися в потолок. Наивная вера в мифических чудовищ, как правило, не переживает первого серьезного столкновения с людьми. Мы вырастаем и довольно быстро уясняем, кого же стоит бояться в большом холодном мире. Детские кошмары живучи, но по большей части бессильны. Просто в этом воспоминании есть что-то странное… Что-то не о страхе. Она помнит холодное прикосновение к макушке, напоминающее поцелуй. Помнит шепот, похожий на шелест волн, белый шум. Оно просачивается в сны, не оставляя слов и четких образов, только невесомую легкость в теле, холод, бегущий по венам. «Моя девочка…» — течет чей-то шипящий голос. «Наша», — поправляет его нестройный хор. Ей спокойно, только век размыкать не хочется. Это должен быть страшный сон, но она словно не помнит, как нужно бояться. Сердце лежит в груди спокойно, не разгоняя кровь, не приказывая бежать. А может и нет там никакого сердца? Извлекли, подменили на холодный камень с речного дна. Ей снится — это ведь не может быть воспоминанием — как идет по иссохшему руслу, конца которому не видно. На растрескавшемся дне видны обломки костей, золотые монеты, потертые талисманы, не защитившие своих прежних владельцев. Бесценные сокровища, утонувшие истории, потерянные имена. Ни отвращения, ни ужаса. Хочется ласково коснуться каждого черепа, пообещать им покой и беспамятство. Это все, что заслуживают мертвые. Это то, чего жаждут многие живые. Она может им это дать. Могла когда-то… «Ничего не бойся», говорят ей, и теней позади становится на четыре больше. Холодной красотой ложных воспоминаний хочется упиваться. Орнамент дельт исчертил землю, и она теперь в нем видит гармонию вместо стихийной случайности. Замысел. Все забудется с пробуждением, исказится с течением времени. Чудовищ не бывает. Одинокие дети придумывают себе несуществующих друзей, печальные дети придумывают друзей с пастями, полными зубов. Ее провожают домой, если задержалась до вечера, возвращают мяч, закатившийся куда-то в темноту. Протягивают в ладони горсть конфет, поблескивающих разноцветной влажной галькой. — Мне говорили не брать конфеты у незнакомых, — у нее голос насколько тверд, насколько может у маленькой девочки, убежавшей слишком далеко от родителей. Глаза из-под розовых стекол мерцают одобрительно. Слишком ярко. — Конечно, милая. Но нас-то ты знаешь. Боль сдавливает виски железным обручем. Слишком много чего-то внутри, оно рвется наружу, оно готово расколоть маленький череп, пробить плотину костей. Оно хочет свободы. Оно тянется к странному человеку, шагнувшему к ней из тени. — Не пугай малышку… — Не занудничай, братец. Я еще не забыл, как ты облажался с тем ребенком — подумать только, забыл о пятке! Вытянутый не слушает, склоняется к ней с насекомьей неловкостью, медленно сгибаясь в лишних — для человека — суставах. Со светлых, почти как у нее, волос капает мутная вода, стекает ей на лицо. Тыльной стороной ладони она оттирает влагу со щек, но появившуюся откуда-то грусть стереть не может. Будто и правда слезы. — Вас нужно обсушить, — ответственно заявляет она, — а то заболеете же. — Слишком сердобольная, девочка, тяжело придется. Люди любят бить своих же по больному. Ей не страшно. Тревожно, будто привели к обрыву, и под ним расстилается прекрасное и такое крошечное, что голову кружит. В детстве мир выглядит необъятно-огромным. Ей выдуманные /не/знакомцы показывают иную точку зрения. Ты необъятна. Ты — капли дождя на лобовом стекле, которые испортят обзор и приведут к аварии. Ты — каналы этого города, в которые бросают окурки и куски тел. Ты — подземные воды, которые размывают фундамент. И глоток в пересохшем горле, который окажется последней милостью. Тонкие паучьи пальцы обхватывают ее лицо не с нежностью, но бережно, не желая сломать хрупкое детское тело. — Не плачь… — шепчет склонившийся над ней, его голос шелестом звучит изнутри головы. Убеждением. Чем-то, на что все живое откликается, не может противиться. Она чувствует, как застывшие слезы не высыхают — впитываются этими тонкими искривленными пальцами. — Верно. Все пролитое людьми уходит под землю и поит нас. Но ты, кроха, не давай никому доводить себя до рыданий и уж тем более — себе кровь пустить. Улыбки, полные острых зубов. Фосфорический блеск глаз, плавные жесты, текучие, будто у них кости гибкие под этими плотными черными костюмами, под человеческой вполне кожей. Это должны быть кошмары, семена, упавшие в трещины детского разума, взошедшие ядовитыми побегами. Но она чувствует другое. Сны утекают в слив душевой по утрам. Картинки из прошлого делаются меньше, пока она растет, пока жизнь становится полноцветней, суетной и громкой. Размытые силуэты в окошке прожектора. А может, просто персонажи страшной сказки, книжки с потертой обложкой и загнутыми страницами, которую читали на ночь много лет назад и потеряли при каком-нибудь переезде. С воспоминаниями случается то же самое. Они остаются во дворе, куда забрела однажды, перепутав улицы своего города на болотах. Отражаются в случайной луже, в чьих-то глазах, бледно светящихся из сумрака. Проваливаются на дно кармашка детского сарафанчика. «Тебя никто не тронет», шелестом чьего-то многоголосого обещания остается внутри. Незримой опорой. Стержнем, на который нарастила и свое упрямство, и умение до конца ползти, если идти уже не получается. Она любит своих родителей, любит брата, учится любить и понимать других людей, как другие языки учат. Перековывает «куда можно ударить» в «где у тебя болит». Просто находит смутное чувство поддержки в чем-то еще. Кто-то верит в бога, кто-то в счастливый клевер, приколотый к лацкану, кто-то в необходимость рутинных ритуалов. Она — в тех, кто ее бережет, в то, что теней у человека может быть больше одной, в спокойствие, которое рождается только поблизости от проточной воды. А больше в саму себя, конечно. Человеку свойственно забывать, но ничто в этих волнах не пропадает бесследно. Встрой сочиненных тобой чудовищ в свою же суть, вглядись в них, как в зеркало. Тени велели тебе не бояться, а ты научилась большему — научилась сражаться, научилась находить свой путь, как лоза находит воду пустыне. Научилась не помнить, потому что иначе нельзя было. *** Она сидит на влажных ступенях, на редкость пустых. Город словно чувствует — не пускает сегодня компании гуляк и одиноких пьяниц, разухабисто читающих Есенина серо-золотой глади. Хорошо. Ей спокойней у воды, даже если в этих каналах столько тел кануло, что воду мертвой можно назвать. Мысли о таком — нормальная профдеформация будущего медика, у них и не такие шутки шутят. Но за что-то разум все же цепляется. Крючок, вросший в небо как родной, не болит, не тревожит. Только иногда кончиком языка нащупаешь и замираешь, не хочешь эту леску дальше раскручивать. И без нее тошно. Кто-то в особенно невыносимые минуты молитвы возносит. Она — окунает кисти в воду, пытается смыть липкую беспомощность, запястья скрутившую. Не думает ни о холоде, ни о коленях, затекших в неудобной позе. Ни о чем не думает. Волны откусывают крошки от каменных ступеней, плененная людьми вода потихоньку пожирает их город, эти смешные дома, нелепые памятники, ничего не значащие, слабые, детские скульптуры из песка. Все будет передано забвению, и сопротивляться неминуемому не хочется. Желтоглазые фонари мигают, ослепленные чьей-то легкой рукой. Опять засевшие наверху экономят, не считаются с припозднившимися одиночками на улицах — темнота и вода всех пропавших спрячут. Она моргает тоже и тянется бездумно к лицу мокрыми руками, стереть странное ощущение пелены, выборочной слепоты, застящей обзор. Там в черноте каналов, с которой в мгновение содрали позолоту, мерещится то ли отражением, то ли со дна — высокий тощий силуэт. Повторяющий зеркалом ее жест, руками воду ощупывающий. Лица не видно, но взгляд ощущается холодком по коже, твердостью стекла, в которое уткнулся слепо. Хочется окликнуть фигуру на том берегу, на той стороне, язык будто должен знать, как это сделать. Тело бережет то, что вытеснил мозг: мелодию колыбельной, которую можешь отстучать пальцами, дорогу, к дому, в котором не живешь… Только тело человека, такая штука, может воспротивиться, если попытаешься извлечь спрятанное. Прочувствуй, как хрупки твои ребра, как тонка кожа, как легкие вдруг отказываются качать кислород. Не поставишь блок, не уклонишься от удара, все отточенные навыки бесполезны, если атакуют изнутри. Она прячет лицо в ладонях, пытаясь победить приступ ослепляющей мигрени. Мир ли от себя прячет, себя от мира. Челюсть стиснута так, что, кажется, зубы вот-вот начнут крошиться, и краем уплывающего в боль сознания успевает подумать: лишь бы не прокусить язык. Годами загоняешь себя на тренировках, чтобы не терять ловкости и гибкости, а разум взрослого все равно неумолимо костенеет. И сейчас будто бы трескается коркой льда над прорубью. Она не находит в себе сил даже дернуться, когда чувствует, как длинные (слишком длинные) пальцы обхватывают голову. Да и едва ли может — лидокаиновое онемение расползается под прикосновениями. Нужно испугаться, нужно вспомнить о маньяках, вооруженных шприцем с какой-то дрянью. О чудовищах, возможно, достаточно милосердных, чтобы обеспечить жертве анестезию — если жуткие фантазии подхлестнут лучше. Не получается разогнать адреналин по венам, дать себе пинка. Все, что она чувствует — это абсолютный покой. Хватка неизвестного отпускает так внезапно, что проще решить: привиделось. Как и тощая фигура в воде, отражающей теперь столбы снова прозревших фонарей. Голова звенит кристальной ясностью, и только щеки горят полосами от слишком быстро высохших слез.