Та, кто будет помнить

— Спишь на ходу, Валера. — А может… — дыхание непозволительно сбивается: не болтай лишнего в драке, ты чумной доктор да не тот, пламенные речи не твоя стезя, — … тебя просто жалею. Короткий сильный удар выбивает из нее последний воздух, и вот уже Лера спиной на матах, а смурной Волков над ней возвышается. Она забывается буквально на секунду — и этого хватает, чтоб проебаться и рухнуть в ноги противнику. Дело не в недосыпе, хотя чугунная голова и ощущение песка в глазах мешают, да. Просто решила поязвить, притвориться, что Олег ей просто приятель, просто тренер да хоть просто случайный партнер в спарринге. Что, не получается в мрачновато-обаятельном мужике в дурацкой футболке видеть убийцу? Думаешь, он за тебя заступится перед Разумовским, если что пойдет не так? Ты уже большая девочка, хватит с чудовищами дружбу воображать. Она успевает кое-как перевести дыхание, сделать подсечку и откатиться от пошатнувшегося Волкова на безопасное расстояние. Не получается свалить его с ног, но по крайней мере, она не «убита». И ни намека на радость, примитивную радость примата, который сегодня выжил в схватке. Древние доли мозга молчат, отдавая Леру на пожрание человеческим сомнениям. Твой короткий реванш случился только потому что Волков тебя пожалел. — Что с тобой творится? — в хриплом голосе не читается сочувствия, хладнокровная оценка состояния оружия, в которое вложился Разумовский. Лера отворачивается, у нее наверняка сейчас взгляд загнанного животного. Она не хочет, чтобы это кто-то видел. Тем более Волков. — Все в порядке. Надо выпить кофе и буду готова продолжать, — приходится все самообладание вложить, чтобы слова не звучали так, будто она огрызается. Знай свое место в пищевой цепочке, девочка, с таким хищником тебе ой как рано тягаться, так что не показывай зубы лишний раз. — Не надо. Он подходит к ней и помогает подняться с матов. Невольно мелькает мысль, каким же был этот человек до тех травм, что исказили его голос, сковали походку, если и сейчас в нем каждое движение, каждый безобидный жест выглядят настолько угрожающим. Лера принимает протянутую руку спокойно, не в ее интересах получить негативные отзывы на этой работе. В том, что о каждом ее успехе (и не) докладываются Разумовскому, сомневаться не приходится. — Слушай, Олег, я спала четыре часа… — спала бы, если бы не тратила часы потенциального сна на блуждания по городу и бессмысленные терзания. Но «провалилась на пару часов в мутные, как сточные воды, кошмары» звучит совсем уж жалко. — И я справлюсь. Просто дай мне небольшой перерыв. Он не бьет даже — просто толкает открытыми ладонями в грудь. Лера каким-то чудом, зарядом из спинного мозга чувствует движение и успевает отскочить и встать в стойку. Хотя ждут от нее тут другого. — Усталость тормозит тебя, но ты знаешь, что устала. Задействуешь все ресурсы. Заставляешь тело работать с учетом погрешностей. Кофе приглушит усталость, но не даст тебе трезво оценивать свои силы. — Спасибо, я в курсе, как работает кофеин. Тогда просто отправь меня в нокаут, поваляюсь в отключке хоть пятнадцать минут. Вот теперь она огрызается, посылая нахуй инстинкт самосохранения, когда хочется — Волкова. А следом и Разумовского вместе с его извращенным меценатством. — Валер, — что-то человеческое мелькает в темных глазах, — Спальня дальше по коридору. У тебя есть час, чтобы успеть поспать и принять холодный душ. — А потом что? Показательная казнь? — Потом поешь и погоняем тебя на свежем воздухе. Лера демонстративно скрещивает руки на груди, хотя от такого — уставшего, как и она, искреннего — Волкова отгораживаться не очень-то и хочется. Нельзя расслабляться. Нельзя забываться, что ее тут держат на ох каком коротком поводке, и что любой проеб может стоить свободы Киру или родителям… если не хуже. К черту (рыжему, с безуминкой во взгляде, которую многие наверняка принимали за божью искру) деньги, но ничто не помешает вскрыть ей глотку, обуть в цемент и отпустить в ближайшую реку. А потом прийти и за ее родными — так, в качестве подстраховки. Она не обманывается насчет своей исключительности. В России хватит политических активисток, умеющих руку в кулак сжимать, хоть каждый месяц по новому чумному доктору на улицы выпускай. И пока нужно делать все, чтобы ей не захотели искать замену. — Пятьдесят девять минут… — тянет Волков — Не думаю, что Сергей покрывает долг моей семьи, чтобы я приезжала сюда поспать. Кажется, в сказках все «кто спал на моей кровати» плохо заканчивается. Этот пряничный домик со вкусом кошмаров и так будет ей сниться еще ох как долго — если она долго проживет, конечно, о хрестоматийном «счастливо» мечтать не приходится. — И не чтобы ты загнала себя, метаясь между тренировками и учебой. — Загнанных лошадей все равно пристреливают, — она позволяет себе улыбнуться одними губами, позволяет вложить в иронию откровенность, о которой непременно придется пожалеть. И считай охрененным везением, если только об откровенности. — Слушай, Лер, — кажется, он впервые называет ее так. — Что бы ты себе ни думала, Серый — не конченый садист… Тянет рассмеяться ему в лицо во всю громкость сдающих нервов, но она только бровь приподнимает. Насмешка выходит горьковатой, ну им и не привыкать. Волков осекается и поправляет сам себя. — Ладно, не садист в том смысле, который ты в это вкладываешь. Иди спать. Осталось пятьдесят пять минут. Сил спорить дальше нет. Если это какая-то проверка, которую она сейчас проваливает — хуй бы с ней. Уже в коридоре она слышит глухой кашель, и старается подавить неуместное сочувствие. Волнуешься за связки хриплого террориста, помогающего своему дружку тебя шантажировать? Отличное начало, Лер, так и до стокгольмского синдрома недалеко. У тебя есть, о ком переживать и без Волкова с его травмами. Она сворачивается клубком на краю огромной двухместной кровати, прижимая к груди телефон с поставленным будильником и десятком непрочитанных сообщений. Как долго получится избегать друзей, отговариваясь учебой и (полу)выдуманной работой? Как скоро у нее не останется ничего, кроме беготни по чьей-то указке и собачьей радости, когда пустили поваляться в хозяйскую постель? Годы тщательно выстроенной — нормальной — жизни чешуей сползают под нервно скребущими ногтями. Защитная реакция психики, пытающейся пережить потоп — начать цепляться за то человеческое, что оказывается рядом. Она жила с чувством незримого покровительства, почти религиозным, практически безликим. Невинная причуда. Кто-то верит в мужика, распятого на горе две тысячи лет назад, кто-то — в непальского принца, отрекшегося от престола. Она никогда не думала, что тот-кто-ее-бережет окажется психопатом, жаждущим причинить миру добро. Никакой мистики, Лер. Просто вот так твои детские фантазии обрели плоть. А реальность, как правило, оказывается хуже придуманных чудовищ. И теперь ей так жутко оставаться в этой реальности одной, что готова буквально за кого угодно цепляться. Кто поймет, кому хотя бы врать, заплетающимся от усталости языком не нужно. За Разумовского невозможно, в нем зияет пустота криво вырезанным нечеловеческим силуэтом, которую он заполняет выебонами, театральной жестокостью и благими намерениями, в искренность которых она ни на секунду не поверит. Лера думает о нем, и в горле комом встает запах жженных перьев. Синестезийным глюком. Отвращением на клеточном уровне. Ей стоит себе регулярно, хоть по часам, напоминать, что невозмутимый Олег с говорящей фамилией и дедовскими шутками учит ее не просто сражаться — убивать. Потому что это, что он умеет, за что ему платили деньги, то, что, вполне может статься, приносило ему удовольствие. Лера видит в нем человека, да. Но не надо забывать, что «человек» само по себе определение не комплиментарное. Особенно если с ним в комплекте идет собачья преданность маньяку. И все же она засыпает с чувством благодарности. …закрывает глаза и теряет границы собственного тела, ощущение гладкой ткани по коже, температуру воздуха, неясные шумы из кухни… Остается только звук бегущей воды. Заполняющий все, заменяющий все. Бесконечный ливень, предвещающий новый мировой потоп. Она силится разобрать в неразборчивом шуме знакомые голоса, вспомнить язык, на котором говорили в этих землях до того, как люди возвели тут дома, загнали реки в тесные тюрьмы, заставили себе служить. Знает, что если сумеет вспомнить, выловить из растекающегося небытия бесплотными бесчувственными конечностями — спасется. Убережет себя от страшного, от людского, от разъедающего изнутри одиночества. Кто-то важный, потерянный, встретит ее на том берегу. Тебя ждут, зовут, давай же… — Валер, давай. Просыпайся, еда остынет. Лицо Олега видится искаженным, колеблющимся, будто со дна смотрит. Неправильным каким-то. В неразборчивом плеске сонных мыслей острой льдинкой всплывает одна-единственная. Хрустально-прозрачная. …если она ударит сейчас, ударит быстро и неожиданно — у нее появится шанс все закончить. Они не ждут сопротивления, уверены, что купили ее с потрохами, посадили на крючок так, что не рыпнуться. Они слабы. Они люди… Сначала вырубить, потом добить. Этот без пяти минут инвалид, ты чувствуешь его плохо зажившие раны, каждый перелом, каждый шов, так и молящий, чтоб его распороли, чтоб кровь реками выпустить. — Плохой сон. — Что? — Лера вздрагивает, очертания Волкова снова обретают резкость. Человечность. — Плохой сон приснился? Почему-то она почти уверена, что в первый раз это не было вопросом. — Не знаю. Что-то э-э абстрактное скорее. — Ясно, — Волков слегка ухмыляется. — Ну, поваляешься несколько раз под наркозом, пока тебя заново сшивают, мозг и не такие фокусы начнет выкидывать. — Спасибо за перспективы светлого будущего. — Всего лишь делюсь опытом, — ухмылка определенно становится шире. И снова это происходит. Снова они перекидываются колкими фразочками, как нормальные люди. Опасно переходят к той черте, когда после шуток начинаются внезапные душеизлияния. Волков не похож на того, кто способен изображать даже малейшие признаки симпатии, но и на хладнокровного убийцу он на первый взгляд похож мало. С другой стороны, Разумовский и так отследил ее биографию от и до, подчеркнув цветными маркерами все заинтересовавшие его моменты. Что еще им нужно из нее вытаскивать? Какая-то часть Леры сожалеет — не словами, не понятными эмоциями, чем-то совсем примитивным, как голод, жажда, желание жить вопреки всему — о том, что шевелилось внутри после пробуждения и том, что она не выпустила наружу. Такое успокаивающе-холодное, чистое, цельное, лишенное всех этих людских колебаний. Твое тело помнит, что ты рядом с врагами. Только прокипяченные стрессом вперемешку с дурацкой моралью мозги отрицают, ищут нелепые компромиссы. Лера думает, что ей лучше бы стать тише воды и перестать, наконец, трепаться с одним из своих же похитителей. И выдерживает буквально пару минут, пока они с Олегом не доходят до кухни. Она с сомнением тыкает палочками в рис с аккуратно выложенными сверху кусочками овощей и мяса. — Мне стоит решить, что ты просто угадал? — Что сказать, — Волков пожимает плечами, — Серый бывает очень… хм, целеустремленным, когда хочет нарыть инфу о ком-то. Одобряю выбор любимого блюда, кстати. — И что дальше? — Лера демонстративно закидывает первый кусочек еды в рот. — За перевыполненый план по избитым преступникам выдаст мне в качестве премии билет на концерт любимой группы? Или уберет одного близкого из списка потенциальных заложников в его супергеройских игрищах? Олег застывает, намек на улыбку превращается в тонкую трещину на каменной маске, свежем посмертном слепке. Это длится едва ли несколько секунд, но Лера чувствует застарелый страх, ноющие раны, воспоминания, которые предпочли похоронить как можно глубже. Кровь в воде. Удобный дар и для врача, и для убийцы — знать, где болит. Впрочем, она-то не стала еще ни тем, ни другим. И лучше не подавать виду, что подмечает сейчас. Перевести тему. — Извини, просто переживаю о семье, — она не сделает хуже, сказав еще раз то, что им и так известно. Главное не давать новых рычагов влияния Разумовскому в руки. — И спасибо за еду, очень вкусно, кстати. — Стоило бы за них переживать, если бы Сергей не вышел с тобой на связь. Не думаю, что появился бы кто-то другой, способный решить ваши проблемы. Кстати, на здоровье. Ешь быстрее, нам еще ехать. Вот и решился вопрос с неуместным (и опасным, если на чистоту) сокращением дистанции тренер — невольная ученица. Лера доедает в полнейшей тишине, не задумываясь больше о кулинарных талантах Волкова. Что-то напевает о том, как она одной фразой его не просто по больному — по самому живому задевает. Напоминает о том, что предпочли бы забыть и многое отдали бы, чтоб забыть позволили. Ладно, думаешь об этом так усердно, как будто в кармане толстовки завалялись таблетки волшебной амнезии, которые сейчас на свое спасение обменяешь. Они едут в машине долго и молча, словно убегая от угасающего дня и шумного сердца города, синего с золотым, к растекающейся серости спальных районов. Музыка играет и правда та, которая Лере нравится. То ли еще один пункт из досье на нее, то ли просто у них с Волковым вкусы удивительно совпадают. Ей зачем-то хочется верить во второе, и чувствовать повисшее молчание успокаивающим, не озлобленно-зверинным. Под слова о том, как страшно трещит ненадежный октябрьский лед, Лера лезет в косметичку, переносить сиреневые и багровые оттенки сумерек себе на лицо. Волков бросает на нее короткий взгляд в зеркале. — Это тебе Серый так сказал? Можешь просто капюшон накинуть. — Я не против. Давно не хватало времени для макияжа. Она не говорит о том, сколько еще привычных вещей и занятий скоро утечет в дыру в форме птичьей маски. Сколько сможешь балансировать между нормальной жизнью и чьей-то ролевой игрой живого действия? Радуйся хоть свободным минутам, пока помаду нанести можешь, девочка. Цепляйся за то что делает тебя живой, не просто оловянным солдатиком в чужих разборках. Волков кивает безмолвно и понимающе. Есть вода, которую пьют, чтобы жить. Есть живая вода…Тебе нужно что-то большее, чем то, что просто не дает умирать. Даже если это что-то — Олег, прости-господи. Лера давится абсолютно нервным смешком, и какой-то спазм в позвоночнике отпускает ненадолго. Она катится на машине с левыми номерами (успела проверить) в какие-то ебеня, а компанию составляют наемник, фанатеющий по русскому року, и око Сау… Разумовского, бдящего за ходом операции. Что вообще может пойти не так? — Кого мы вообще ищем тут? — спрашивает, наконец, когда машина тормозит у драконьего хребта гаражей. — Тех, кого тебе не будет жалко. Потому что они-то жалеть не будут. Вперед, Валера, урок начинается. — А ты?.. — она с сомнением переводит взгляд с Волкова на темноту типичного спальника. Город тут кажется совсем слепым по сравнению с яснооким центром. — Чтобы хищников выманивать нужны красные шапочки, а не волки. А я, уж извини, на твоем фоне… Лера закатывает глаза, жаль, в темноте не видно. — Я думала, эта тема твоя с волками просто один затянувшийся мем. …а на самом деле затянувшийся (несмешной) мем это твоя жизнь, Лерочка. Сизоватый вечер на окраине стремительно обращается ночью, будто солнце за горизонт, искривленный линией многоэтажек, не заходит, а падает, как подбитое. Лера думает о том, что сегодня снова придется оправдываться работой, давиться жизнерадостным враньем под обеспокоенными — любящими — взглядами. Во рту стоит привкус стылой воды, и зубы ноют, то ли от фантомного холода, то ли от стиснутых челюстей. Она думает, что здесь до странного тихо: ни тявканья собак, ни гама припозднившихся во дворах детей, ни перепалок местных алкашей. Дыхание Волкова в наушнике скорее всего мерещится, просто шорох аппаратуры, но с ним становится как-то спокойней. Цепляйся за хриплый мерный звук, чтобы не тонуть в сюрреалистичности происходящего. Хотели бы от нее избавиться — сделали это проще. И раньше. Но от проверки, затеянной Разумовским, все равно стоит ждать второго дна, даже если по ощущениям и так уже на самом что ни на есть дне. Вот тебе и октябрьский лед, Лера. Вот тебе и незримые наблюдатели — только не придуманные хранители, а экспериментаторы, хладнокровно ожидающие, найдет ли мышка выход из лабиринта. Она скорее чувствует шевеления в тенях, чем видит. Настороженная мышка. — Заблудилась, малышка? Их несколько, почти одинаковых, почти безликих под надвинутыми капюшонами. Она не уверена, кто именно подает голос. Наблюдает за звериной сутулостью, за тем, как они к земле припадают, как медленно стягиваются кругом, отрезая тропинку обратно. Странные, не похожие на обычную дворовую гопоту. Волков ее привез то ли с наркоманами, то ли с сектантами какими-то драться? Она ждет. Медленно кружась против часовой вместе с этой странной стаей, стараясь большинство из них не выпускать из поля зрения. От нее, наверное, ждут, что ударит первой, научится не только защищаться. Лера противится, саму себя в этот заколдованный круг запирает. Ей не нужно терять себя, чтобы спастись. Ощущение повисшего тут вопроса звенит в ушах. Даже ударить не пытаются, только схватить, выволочь за невидимую границу, которую Лера шамански шагами очерчивает. Хорошо. Она легко выскальзывает из неловких скрюченных пальцев, отступает, чувствуя пляску разбуженных теней под ногами. Балансируй на тонком канате, потому что знаешь, как делать больно, но если сорвешься — не сможешь остановиться. Следи, чтоб не перепутать блеск холодных глаз с блеском лезвия, потому что такие танцы могут длиться только до первой крови, и не позволяй, чтоб это была твоя кровь. В ушах шумит, будто отключили мир, включили звук бесконечно бьющихся друг о дружку волн, и присутствие Олега тонет где-то там, далеко от нее. Лера приседает на карточки, от кого-то, пытающегося ее повалить, уклоняясь, руки пачкает. Странный урок. Будто она не с этими людьми, щерящимися собачьи, сражается, а с Разумовским. С тем, что он из нее вылепить пытается. Справедливость, ну конечно. Только в его бронированной витрине запертая, слепая, обагренная своим же судом. Она знает уже, как горят содранные костяшки, как каждое пропущенное касание расцветает под кожей, и на какое-то мгновение хочет оступиться, пропустить единственный удар, тянущийся напиться из ее артерии. Проиграть быстро и окончательно, чтобы Разумовский тоже проиграл, глупо и неожиданно, вопреки своим гениальным, прописанным на много ходов вперед планам. Потому что так побеждает жизнь, хаотично, фонтаном из вспоротой глотки, грубым росчерком поверх всех аккуратных схем. Лера отшатывается /от самой себя, смеющейся внутри/, когда плечо холодит вдруг. Просто куртку распороли, ничего серьезного. Разумовский компенсирует… — Некоторые никак не поймут, что дурно воспитанных псин надо держать на коротком поводке. Щеголеватый мужчина сверкает розовыми стеклами очков, но ядовитый тон не дает обмануться: цвет стекол тут просто цвет. Нападавшие зыркают на него с бессильной злобой, но не дергаются, будто к земле пришпиленные. Лера зажимает плечо, сквозь пальцы струится что-то. Одной новой курткой Разумовский не отделается. А чем она отделается за эту ночь?.. Голос Волкова пытается пробиться сквозь помехи, рвется на лоскуты белым шумом, не поймешь, тревожится, материт ее на чем свет стоит или все сразу. И она не может разомкнуть губ и просипеть хоть какой-то отзыв в гарнитуру. Не уверена, что может вздохнуть — грудь сдавило. — Вам разве не говорили, девушка, что лучше не проливать бездумно крови на эту землю? Или вы?.. Ах, решили, что речь только о чужой? Он делает шаг навстречу, хороший костюм лишь чуточку небрежен, начищенная обувь сияет даже в темноте. В подвижной мимике чувствуется что-то голодное, тревожащее. Узнавание сверлит ей череп изнутри. — Я вас… — не выходит сказать «знаю», язык присыхает к небу, только глаза мечутся к теням за спиной человека. Их больше должно быть. — Что ж, взаимно, — он мягко убирает ее руку от раны (и когда только успел оказаться так близко?) и кончиками пальцев смыкает разошедшуюся кожу. — Я не волшебник, милая, но чем могу, так сказать. И держи, тебе не повредит сейчас. На изящной ладони из ниоткуда появляется горсть конфет, которую тут же запихивают Лере в карман куртки. Бесхитростный фокус почему-то отзывается разрядами мурашек по холке. Она не может вспомнить… — Таких как ты, люди будут пытаться выпить досуха. Не позволяй им этого, — уже не слышится, а мерещится из темноты, утекающей к дождевому сливу. Когда Олег добегает до нее, кляня на ходу чертову сбоящую технику и внезапное прибавление к своим сединам, человека в розовых очках уже нет рядом. Стая валяется вокруг Леры, ни один из них не собирается приходить в сознанием в ближайшее время. Вопросы о том, кто они такие и зачем был весь этот цирк, оседают на дне, придавленные чем-то большим и значимым. Волков окидывает цепким взглядом импровизированное поле битвы, оценивая масштаб вражеских потерь. — Неплохо, Валер. Надо уходить, скоро за этими придут. Ты сама-то как? — Нормально, — она касается оголенного плеча, высохшая кровь осыпается с кожи как налипший на пляже песок. — Только куртку порвала.