Та, кто будет помнить

По сцене театра размашисто шагает Калигари, и наброшенный ему на плечи старинный сюртук колеблется в такт с бархатными портьерами — выглядит их продолжением. В тенях, к выходам в закулисье ближе, стоят Дубин и девушка с короткими темными волосами. У всех троих в глазах отражается город, поделенный на части, и от такой глубины, которой в человеке тесно должно быть, хочется лицо в ладонях спрятать. «Медленно, тягостно, в русла забытые воды вступают уставшие» … Тут сами стены ловят эхо сказанного и имевшего силу когда-то. Сохраняют тени и призраков. Берегут кого-то от города снаружи и город от них. Мучительно, должно быть, любому из людей в такое место хранителем вступить. — Подойди, пусть они тебя запомнят. Своих… обычно не трогают. Она чувствует это. Движением в темноте, между чернеющих складок занавеса, в проходах между рядами скрипучих кресел. Десятком глаз, которые ловят ее отражение так жадно, будто оно способно напоить их целебной водой. Знакомое, было ведь уже, только сейчас рядом Волкова нет даже на расстоянии связи, даже молчанием в гарнитуре. А доски под ногами гниют слишком быстро, время, если оно тут хоть сколько-нибудь властно, играет против нее. В точеном лице Калигари ни намека на злобу, на желание навредить ей или кому-то вообще. У двух его спутников тоже. Просто такая проверка, просто у стаи свои законы, и те, кто занимают место вожаков, им тоже следовать обязаны. Дала своей крови попробовать — кому-то, этой земле — вписала себя в ритуал. И эти трое — вершины и основания одной фигуры, на карту ложащейся, соединившей разорванное, нити натянувшейся между потерянными и умолкшими. Только ли три их, точки пересечения, узла бесконечных перекрестков? Больше? Неисчислимо? Дмитрий, одетый во что-то светлое и старинное, на военную форму отдаленно похожее, шаг в ее сторону сделать хочет, но две руки его останавливают, два рукава, красный и черный, по плечу чиркают вспышками. Еще не страшно (а должно быть?). Просто ей тут не место, и держат ее не силком все-таки — слишком уж настойчивым призывом остаться, и ощущение чужой власти, хоть и на трое поделенной, к земле придавливает. Могла бы, наверное, прикрыть глаза, уйти отсюда, просочившись в щели, позволить себе распасться и растечься, потерятся в большем, чем она сама. Но что-то удерживает, и едва ли это что-то — один из Хозяев или Хозяйка. Горячее прикосновение ложится ей между лопаток. Нет нужды оборачиваться, хоть здесь и не давлеет суровое правило над несчастными эвридиками. Нужды нет. Ей и без этого известно, что у того-кто-стоит-за-спиной обжигающее дыхание, огонь в глазах угрозой и весельем пляшет, и кольца кудрей ей сейчас шею щекочут. Когда-то ему нравилось притворяться цыганским бароном и дарить ей юбки, текучие, длинные, ниже щиколоток стелющиеся. Знание, дарованное за секунду до пробуждения, оно всегда самое честное. И самое зыбкое: мудрость, записанная рябью на воде. — Нечего тебе тут делать, хорошая. Пусть сами в свои игрушки играют. Он цокает неодобрительно и приобнимает ее за плечи, спокойно и уверенно, будто это и умеет делать лучше всего. Стены Театра темнеют и ближе делаются, и в них — это ясно, как день — можно нырнуть, можно насквозь пройти. Или они никогда преградой не были, потому что держат только тех, с дикими взглядами, с пустыми головами, из которых ядовитые шипы вынули, но не вложили ничего вместо сожранного ядом? Потому что единственный сосуд, который ее сдерживает — она сама. *** Кто-то помнит детские страхи о чудовищах, прячущихся под кроватью, в тенях, глубже, чем расстояние от стены, до которых не дотянется робкий свет ночника. О тех, что способны схватить тебя, если неосторожно конечности свесишь из-под одеяла. И к которым иррационально, вопреки всем жутким историям, подсмотренным на ночь, пока родители слишком заняты, Лере хочется протянуть руку навстречу. Переплести зябнущие пальцы с чем-то едва осязаемым, как привидевшийся в сплетении ветвей силуэт, как движение за окном, чувствуя, как оно постепенно плотность обретает, поглаживает мягко костяшки, на запястье невидимые знаки рисуя. Кто-то помнит, как боялся чудовищ под кроватью. Но Лере кажется, она сама — один из монстров, укрытых скрипучей темнотой, ловящих жадно чужое дыхание, отголоски чужих снов. Из тех, что иглы зубов облизывают длинным змеиным языком и ждут, когда же темноты станет достаточно, чтобы последние границы стерлись. Позвоночник пронзает болью, и перед глазами маячит в полуфокусе ворс знакомого ковра. За окном — золотистые сумерки, и Лера не может понять, который час и сколько она провалялась вот так, на полу, в уличной одежде, пропахшей болотом. Не может понять, как вообще вернулась домой. Это не на провалы в памяти похоже. Так не хочешь вглядываться в приоткрывшиеся створки шкафа, когда последняя лампочка перегорает. Оборачиваться на движение за спиной и подходить ближе к вещам на вешалке, в чью-то фигуру складывающимся. Прекрасно зная, что никого и ничего ужасного там нет. И все-таки… Проще отвернуться, зажмуриться, сглотнуть загустевшую слюну. Последовать не тобой придуманным правилам. Наваждениям свойственно рассеиваться. Заставь себя подняться, включи верхний свет, доползти до стакана с водой. Пусти себя к свету и людям, и тревожное обернется надуманным, оптическим обманом, отголоском мутных снов. /Но какая-то частица в нас всегда готова шепнуть «а если нет?» и углубить еще немного пробежавшую по реальности трещину./ У Леры ноги как у ватной игрушки, гнутся во все стороны будто, держать почти не могут. Она кое-как доходит до ванны и там ее долго тошнит грязноватой водой, как утопленницу, чудом на берег выбравшуюся. Желчь во рту кажется желчью самого города, щурящегося в небрежно занавешенные окна Городу-то, конечно, известно, что с ней творится. Пока сама Лера дрожь пригасить пытается, себя за плечи хватая и в раскрасневшиеся глаза отражению заглядывает. И холодная черта в мозгу пульсирует: ведь все еще не страшно же. Странно, искаженно так, что голова кружится, будто в зеркальный лабиринт на ярмарке забрела и мечешься в сплетении своих же искривленных рук-ног. Но ведь знаешь, как это работает и потому не пугает по-настоящему. Так, вздрогнешь и забудешь. Она вызывает в памяти лицо Алтана, пока пытается умыться и немного себя в порядок привести. Он вот вполне материален и осязаем, сколько ни ерничай над его стилем, над желанием рыцарем в черном выглядеть, равно жестоким и благородным. Он — реальная проблема. Впрочем, как и Разумовский. — Жаба — гадюку, — цедит Лера себе под нос, хотя тут же понимает, что лукавит — безбожно. Не поспешила ведь рассказать о своем рандеву боссу, ничего не царапнуло ведь. И Разумовского не сдала с потрохами в протянутые руки с аккуратным маникюром. Потому что страшно ненавидеть вот так, чтоб с головой и на дно? Потому что страшно кого-то к смерти приговаривать? А еще уверена, насколько может вообще в чем-то насчет Разумовского, у которого десяток досье, фальшивых личностей и неподтвержденных диагнозов: у него-то рука не дрогнет, если уже Алтан рядом окажется, беспомощно шею подставляя. /И Лера видит ясно, точно нарисовал кто, голову, катящуюся по грязному бетонному полу, широкий мазок кровью оставляя. Темно-красные глаза сквозь муть, их поглощающую, все еще прямо на нее смотрят, неотрывно, вопрошающе./ Надо бы поинтересоваться у Волкова при случае, каково жить, когда счетчик смертей вокруг крутится без остановки. Пожалуй, он как раз сейчас достаточно плох, чтобы не покалечить ее вместо ответа. Лера добирается до кухни, все еще бледная, но хотя бы не создающая впечатление умирающей. Отличное достижение даже для обычной студентки меда, что уж говорить о прочих регалиях. На секунду оторвавшись от телефона, Кир, залезший с ногами на угловой диван, кивает ей в сторону чайника. Под накинутым для тепла полотенцем домашний отвар с листьями и ягодами, припасенными еще с лета. — Мама сказала, что ты ночью кашляла. Заварила вот. Лера смутно припоминает прикосновение ко лбу, кажущиеся обжигающими на фоне ее оледеневшей кожи. Но что-то в воспоминаниях двоится — не бьется с пробуждением одетой и на полу. Во взгляде Кира умеренная доза беспокойства, так переживают за приболевшую слегка сестру, ничего по-настоящему страшного не ожидая. Сомнительно, что опрос свидетелей поможет с бедами собственной головы разобраться. Грея руки о чашку с чаем, Лера поглядывает на брата вопросительное и выжидающе, тот замечает это и приподнимает бровь. — Кир, а у меня были воображаемые друзья в детстве? — Внезапно, — он даже телефон откладыват ненадолго, впрочем, секунду спустя снова его в руках вертит. Слегка нервозно, надо заметить. — Я вообще-то младше, если ты забыла. Скорее мне надо такое спрашивать. — Спрашивай. Скажу, что от тебя, мелкого засранца, даже воображаемые разбежались бы. Кир фыркает беззлобно, но для острастки пытается швырнуть в сестру подушкой с дивана. Та уклоняется с траектории «снаряда» на простом импульсе, не задумываясь, только в отместку за резкое движение в желудке снова тошнота разливается. /Все, о чем ты молчишь, оборачивается в глотке стоялой водой./ — Ладно, слушай, ты же сама на хеллоуин историю про своего «слендермена» травила, помнишь? — Лера угукает, вспоминая, как сдалась под компанейским натиском и смогла из себя подобие страшной байки выдавать. Спросили бы ее сейчас… — Так вот, я сам, конечно не могу помнить, слышал, что родители потом рассказывали, что… Она замирает, не выпуская чашки из стиснутых пальцев. Вот сейчас ухватит что-то важное, что ускользало прежде… — Что злой слендермен подменил их дочку и вместо милой девочки с беленьким каре появилась вот такая ледяная заноза. От того, каким довольным собой выглядит Кирилл, хочется отвесить ему затрещину. Разочарование отдает малиной и листьями смородины и столь же бесполезно, как любимая матерью народная медицина. — Стендапер недоделанный, — резюмирует Лера и собирается в компании недопитого чая скрыться с кухни и от чужого ерничания желательно. В спину ей летит примирительно-насмешливое: — Да брось, Лерыч, не верю я, что тебя кто-то подменить мог. Подумаешь, наглоталась в детстве воды из речки, теперь со странностями малость. Она силой, разрядом по позвоночнику заставляет себя не оборачиваться. Фарфор еле слышно дребезжит в руках, предчувствуя приближение чего-то или кого-то, монструозную волну, нависшую над горизонтом. Лера неловко средний палец куда-то за спину показывает, отстраненно понимая, что такой будет нормальная реакция на безобидные родственные подъебки. В конце концов, не ждала же она, что Кир ей затопленную черепную вскроет и всех придуманных чудовищ оттуда вынет. Не ждала. И того, что действительно что-то важное меж делом затронет — тоже. В глубине души она знает о чем он, знает историю, которая случилась слишком давно и слишком хорошо закончилась, чтобы сейчас близким нельзя было над этим насмешничать. Знает. Но вот вспоминать — не тянет совершенно. Гудящую голову удается забить ответами на сообщения от встревоженных друзей-приятелей-сокурсников: заученные за месяцы под крылом Разумовского оправдания слетают из-под пальцев складно, одинаковые для всех, чтоб другим не прикопаться, самой не запутаться. Она пытается сделать что-то по учебе, проваливается в дрему лицом в конспекты, и просыпается от того, что во рту пересохло. От обострившегося, как вздыбившийся лед на реке, ощущения собственного одиночества и высоты каждого гребаного этажа под их квартирой, плюс один к бездне под ногами докинувшего. Лера стискивает зубы, пытается сосредоточиться. Вспоминает советы Волкова и отказывает себе в кофе: пьет холодную воду мелкими глотками и дышит у приоткрытого окна, не решаясь выглянуть наружу из-за штор. Слишком живо по телу чьи-то взгляды чувствуются. Честно сказать, самого Волкова тоже вспоминает. Его мрачноватая приземленность и тренировки, все лишние мысли из головы выбивающие вместе с воздухом из легких — помогали, сложно не признать. Зачем-то Лера еще и об Алтане думает. О странной общности, которую с ним ощущает, практически невозможную — все равно что с инопланетной ящерицей вдруг суметь общий язык найти — и оттого по-своему чудесную. /Не все чудеса — добрые, ей это известно. Но все — стремятся проделать брешь в привычном укладе вещей, и никогда не знаешь точно: бездна там или звезды./ И том, что он чуть ли не единственный в курсе, кто на самом деле Чумной Доктор. Видит ее, а не безликую проекцию необъятных амбиций Разумовского. Вынужден считаться и с ней. Это опасные идеи, адреналиновая ломка, грозящая реальными трещинами в костях. Но остановиться теперь сложно. Цепочка странных событий, связавшая их с Алтаном, кажется слишком вещественной, более плотной, чем все вокруг, вытягивает Леру из ее омута и дает немного кислорода судорожно глотнуть. В следующий раз он отыщет ее сам. Это вопрос задетой гордости и очередности в сложившейся схеме, которую они пока не станут нарушать. Помилование связывает людей не хуже совместных убийств. А так выходит, что Алтан с Лерой дважды друг друга не убивают, позволяют чему-то руку отвести. И теперь еще одна натянувшаяся нить дергается, напоминает: новая встреча неизбежна. Лере нужно быть готовой, когда это случится. Ей бы сейчас с кем-то из близких поговорить, позвонить Любе, броситься в комнату к брату, пусть хоть шутки тупые шутит, хоть в спарринг тянет — лишь бы встряхнул немного, ожить заставил. Дождаться отца, чтобы немного его прохладного спокойствия впитать. /Она снова прогоняет образ Алтана, полозом влезающий в голову. Не тот способ чувствовать себя живой, Лер. Не тот человек./ И зачем-то набирает сообщеньице Волкову, заранее ожидая, что тот не ответит или Разумовский ответит за него. Разумовский перезванивает ей через минуту. — Спасибо за заботу, ма шери, — ядом в его тоне опаляет ушную раковину. Но что-то еще есть, не рассчитанное, не подконтрольное. Не привык он, что люди и первый глоток поданой им отравы осиливают — не то что по осадку на дне гадать способны. Лере зачем-то сдалось верить, что это проблески хоть какого-то уважения. Или отблеск того лезвия, которое к ее предательской голове уже примеривают дорогой обновкой, рубиновым колье. — Так как Олег? — спрашивает она преувеличенно сухо. Смешок в трубке звучит вымученно-гротескно, будто со злодеем диснея разговаривает, а не с живым человеком. — Твоими молитвами, Лерочка. А знаешь, что? Чутье крепкой хваткой на затылке подсказывает ей, что от человека с толпой субличностей и настроением переменчивей карты ветров их города, фразу «а знаешь что» стоит воспринимать как заведомом Очень Плохую Идею. Лера тяжело вздыхает и даже не старается сделать это не в микрофон. Ну, что дальше? Ее «уволят»? Велят стать двойной агентессой и устроиться горничной в дом Алтана? Обвинят в травмах, которые Волков успевает получить? Пришьют перья к костюму? — Прежде, чем я узнаю, позволь напомнить, что я все еще не в самой рабочей форме. /Если Разумовскому не требуется, конечно, потрепанная птичка с провалами в памяти./ — Поверь, я заинтересован в твоем состоянии не меньше тебя, — а вот это уже звучит холодно. Звучит как «я привык знать цену своим вещам». И, пожалуй, так Лере нравится даже больше обычного поведения Разумовского. Она позволяет улыбнуться уголком губ. По крайней мере, от патоки и театральности больше тошнить не будет. — Ничего экстремального… пока что. Просто приезжай завтра в первой половине дня. Адрес скину. Стоило догадаться, что и на базе они с Олегом решили не появляться. Чего бы добилась Лера, если б решила сдать Алтану известный ей адрес? Ну, кроме слабо обоснованного приступа вины. Она отмечает пропущенный удар сердца. Нет, играть на обе стороны она откровенно не потянет. — У меня пары, — приходится снова напоминать Разумовскому, что вне его костюма («ее костюма», — резко поправляет Лера саму себя) она все еще обычная смертная. Все еще нуждается в отдыхе, еде и том, чтобы не вылететь из универа. /Пункт «не умереть» теряется где-то между строчек./ То, как ее собеседник закатывает глаза, Лера готова поклясться, можно услышать. — Лера, милая, я взламывал базы данных полиции, оружейные корпорации и бизнес-конкурентов. Ты действительно считаешь, что я не способен сделать тебе освобождение от занятий? Господи… Да хоть красный диплом, если захочешь. — Спасибо, не хочу пополнять список грехов фальшивыми документами. — Поверь, богам глубоко плевать. Если ты им не интересен — можешь хоть документы штамповать, хоть вырезать целые деревни… Не похоже на абстрактные философские разглагольствования. Слишком много усталости в голосе. Слишком много личного. Лера делает еще одну мысленную пометку. Едва ли ей доверяют во всей полноте этого слова. Но подпускают достаточно близко, чтобы начать пробалтываться. В мелочах и между строк. Ничего важного, ничего страшного, ничего, раздутых теорий о чем она не смогла бы нагуглить при желании. И все-таки. Разумовский прерывает повисшее молчание сам. — Ладно, ладно. Приезжай после пар. Возможность отказа не подразумевается, да и Лера не уверена, что воспользовалась бы ей. Разговор встряхивает, и столпившиеся под окнами наблюдатели больше не мерещатся. В какой-то момент она просто вписала себя в роль Чумного Доктора не карандашом уже. Сделала частью своей жизни, чтобы теперь с мазохистским упрямством признаться самой себе. Ей это нужно. Лера не может сказать, вписывается ли в это «нужно» обязательное присутствие Разумовского с Волковым, но пока они константа, которую не получится выкинуть из уравнения так просто. Пока, ей придется жить дальше с тем, что имеется на руках. *** Следующий день проходит в привычной рутине, разве что сил у Леры чуть больше, чем в последнее время. Хватает на то, чтобы почти не клевать носом на учебе и отбиваться от подколок однокурсников про загадочного ухажера, на которого она, видимо, тратит свои дни и ночи. — Откуда у студентки меда время на личную жизнь? — отвечает она всем, но некоторые, похоже, упорно додумывают в уклончивом ответе некую загадку. Лера (не слишком всерьез, честно) задумывается, не притащить ли Волкова в качестве живого (и фейкового) парня, чтобы особо рьяные интересующиеся от нее отстали. Внутренний голос советует притащить Алтана. Из плюсов: он не в розыске и он, вероятно, достаточно эффектен и богат, чтобы надолго впечатлить половину универа. Из минусов: он тоже убийца. Несостоявшийся ее убийца в том числе. До новой базы Лера добирается в несколько странном состоянии. Взбудораженной. Остро ощущающей, как ветер пытается пробраться под одежду и пахнет металлом, зимой, ранними сумерками. Уставшей от попыток врать или отмалчиваться или играться со словами, которые раз из раза только прибавляют в весе — все труднее ими ловко жонглировать. «Я знаю, где это», — говорит она уверенно в ответ на названный адрес. Хотя положив уже трубку, задумывается, что знать ей неоткуда: далекий район, куда прежде не доводилось забредать. Но жетон метро ложится в перчатку половиной хароновой мзды, и все маршруты выглядят простыми, знакомыми. Ей кажется, что в этом городе невозможно заблудиться. Впрочем, все еще возможно прийти не туда, куда изначально собирался. В этот раз дороги обходится с ней без неожиданностей. — Ну наконец-то. Разумовский полон нетерпением, как статическим электричеством, еще немного и начнет искрить. Лера противопоставляет этому свое спокойствие, скорее внешнее, чем внутреннее, к счастью, на этот раз, актерских задатков ей хватает, чтоб и бровью лишний раз не повести. Взгляд Разумовского утыкается в нее, как в стену. Ни пробить, ни обойти. — Знаешь, Лерочка, многие забывают, что цитата про «волну и камень» — не про влюбленность и страсть была. — Так я «волна» или «камень»? — спрашивает она серьезней, чем требуется для того, чтоб просто подыграть чужим странностям. Задумчивость, скользнувшую по его лицу, можно трактовать как «хотел бы я знать». Впрочем, длится она недолго. Леру тянут в комнату, не дав даже разуться. Очевидно, слякоть натекшая с ботинок (пустили ихор поздней осени) тут никого не волнует. Обстановка чертовски напоминает прежнюю квартиру, вполглаза можно легко спутать. Цвета, планировка — будто заклинанием перетащили через весь город с парочкой погрешностей разве. В общем-то Лере нет дела до чьих-то обсессий, как здешним хозяевам нет дела до грязных отпечатков подошв. — Все-таки притащил ее. Валер, — Волков кивает ей из-за экрана ноутбука. Глаза все еще красные от полопавшихся капилляров, а из-под футболки проглядывают повязки. Лера отвечает таким же кивком и взглядом «хреново выглядишь, волч». Отработанные уже навыки будущего доктора позволяют ни унижения, ни лишней жалости в него не вкладывать. — Олег, не начинай, — Сергей морщится, будто хозяин, у которого пес с поводка рвется. — Вы же первые будете не рады, если я продолжу сходить с ума в четырех стенах. — Меня-то запугать не пытайся. — Да ради бога! Валерия, — Сергей поворачивается к ней, — Ты ведь не против составить Олегу компанию на несколько часов? Как я и обещал — ничего экстремального. Некрасиво делать вид, что предоставляешь тут кому-то свободу выбора. Ее нет ни у Леры, ни у Олега, но последний хотя бы может осклабиться в ответ на откровенный цирк, устроенный Разумовским. И снова разрозненная картинка перед глазами складывается в понятную последовательность. Лера чувствует чужой страх, щекочущий ей ноздри, теплый, животный запах, который доводами разума не удастся перекрыть. Банда Алтана всего в насколько ходов, нагло, не слишком продуманно даже, переигрывает Разумовского, загоняет его в угол. Ему страшно терять контроль. Ему просто страшно. Лера наблюдает за ним, слегка голову склонив. Он отворачивается от этого взгляда резко, волосы падают на лицо и прячут его выражение. — Я ведь уже приехала, — она пожимает плечами, пытаясь хоть остатки достоинства сохранить от прожорливой черной дыры. — Не подыгрывай ему, Валера. — Вот и славно. Волков с Разумовским говорят почти одновременно и одаривают друг друга убийственными взглядами. Если бы тут предполагалось защитное стекло, из-за которого за развернувшейся драмой можно было безопасно наблюдать, Лера бы уже тянулась за попкорном. Пока же она вынуждена активно изображать полнейшее нежелание занимать чью-либо сторону. — Лерочка, я рассчитываю на тебя. Скоро вернусь. Постарайтесь ничего не устраивать пару часов. — Постарайся не участвовать в конце света, — бурчит Олег, и Лера почему-то не уверена, что тут подразумевается шутка. Она напряженно кивает: недостаточно для обещания, достаточно, чтобы в случае чего ей свернули шею за его невыполнение. Только когда за Разумовским захлопывается входная дверь, получается вдохнуть полной грудью. Ботинки со стуком падают на пол, Лера забирается на кровать, ложится сбоку от Олега, не соприкасаясь с ним. Он ничего не говорит, даже удивленным особенно не выглядит. Невидимая дистанция между ними, нарушаемая только когда один другую на маты швыряет, все еще не спешит рушиться, да и не нужно никому ее обрушение. Два измученных избитых животных дышат в такт, разделенные россыпью подушкой и доброй половиной жизненного опыта. Лера внутренне не удивляется даже, когда Алтан снова вспоминается сам собой почти что. Точнее, его слова о верности и Волкове. — Тебе не обязательно изображать сиделку. Можешь заняться… чем угодно. Так взрослые говорят с чужими детьми, с которыми понятия не имеют, что делать и как себя вести. Только Лера не ребенок, не ручная зверюшка даже. А еще она подмечает, что хрипотцы в этом голосе становится больше, и слова Олегу труднее даются, приходится паузы выдерживать. Ей чудится как по темно-серой футболке хаотично расползаются пятна. — Пока Сергей говорит мне, что делать, я буду хоть сиделкой, хоть дрессированным пуделем, — надо бы отследить момент, когда она храбрость с наглостью начинает путать. Волков, впрочем, провокационный спич игнорирует. — Паршиво выглядишь, — замечает он. Видимо, лериного «чуть лучше, чем обычно» недостаточно, чтоб его провести. — Взаимно. Глаза Волкова черно-красными дырами в нее впериваются, по-вампирски, и экран забытого ноутбука свет в них не отражает. Лере хочется спросить его о верности. О том, каково было умирать. Черт, она, правда, ждет хотя бы усмешку в привычной манере. Но фонит от него только хронической усталостью и свернувшейся кровью. — Я когда-то готов был пристрелить одну девицу за то, что она Серому пощечину отвесила на глазах у подчиненных. Не то откровение, которое Лера ждет. Не то, которое ее испугать способно. Впрочем, к чему оно — тоже ясно. Еще одно напоминание, что они не друзья и не смогут ими стать. Просто Волкову не нужно ее стращать ежесекундно, запугивать и пытаться хуже казаться, чем он есть. Его настоящего — вполне достаточно. Неважно совсем, за покушение на своего драгоценного он любому глотку перегрызет, за подрыв авторитета. Сейчас Лера яснее прежнего видит, что Волков на ее стороне будет до тех пор, пока ее сторона — с Разумовским рядом. Даже осаживать, возможно, будет бешенного начальника и беречь ее больше, чем обычно наемников берегут. Только ни к ней лично, ни к абстрактной доброте это никак не относится. — Готов был… — задумчиво тянет Лера, припоминая, что история сослагательного наклонения не знает. — Что с ней стало? — Мертва. Вот и побеседовали, блять. Разговоры об убийствах под бормотание какого-то кулинарного блоггера из динамиков; абсурдность происходящего стискивает виски похлеще скачка давления. /Понимание резкое, как толчок в грудь, не дает нормально дышать: если она решит возненавидеть Разумовского полновесно и полноправно, а не просто отдавать себе отчет, каков он и на что способен — не получится Волкова ни вычеркнуть, ни оградить, ни за скобки вынести./ Ей остро, по-детски хочется попроситься домой сейчас. Даже не к родителям под крышу, не в свою комнату, где каждый уголок, каждый книжный корешок — про Леру, Лерой выбранный. Сейчас не выходит воссоздать в голове ни цвет своего покрывала, ни количество лампочек в плафоне. На мысленное «домой» сознание откликается мягкой чернотой, в которой звуки и ощущения теряются. Генетическая память о первичном бульоне. Фантазия перегруженного мозга о камере сенсорной депривации. Или хотя бы выключить ненадолго моральную сторону вопроса, подползти к Волкову поближе, чтоб промозглый мир чуть отступился, чтоб они оба вздрогнули, заново свои и чужие травмы прощупывая. Потому что человеческому теплу, удивительная его природа, нет дела до сложностей и градаций, расписанных на необъятной шкале оттенков черно-серо-белого. Как нет его и замерзшим. — Повязки пора сменить, — на этот раз Лера уверена, что темные подтеки на чужой одежде ей не привиделись. — Аптечка на кухне. И я сам в состоянии… — Слушай, я зря что ли на медицинском корячусь столько лет, — она видит в болезненно трепещущих ресницах знак того, что Волков готов сдаться. Практически без боя. Хотя баталии за самостоятельность он наверняка затевает тут постоянно. В России не дают клятву Гиппократа, а Олег способен себя и перевязать, и заштопать, если понадобится, и силой воли раны обеззаразить. Только Лера все равно немного лучше справится. А еще ей жизненно необходимо кусок личного пространства расширить сейчас. Пока потребность в чужой боли покопаться не аукнулась. Непонятные звуки заставляют ее замереть в середине просторного коридора. Чье-то близкое присутствие отдается между ребер ускорившейся пульсацией, и Лере кажется, что это дом вместе с ней затаивает дыхание, пытается понять, откуда появится чужак. Требуется какое-то время, чтобы звук трансформировался для нее в обычный дверной стук. Не слишком громкий (она не уверена, что Волкову в спальне что-то слышно), но достаточно размеренный, чтобы не быть случайным. Разумовский вернулся так скоро? Случайный гость забрел? Уже ступая крадучись в сторону входа по ковролину, Лера чувствует натяжение струны, почти тетивы, звенящей над ухом. В ее положении верить в случайности — скорее роскошь, чем дань здравомыслию. И дверной ручки она касается так, как могла бы — рукояти меча, с внутренним трепетом, с голодным предвкушением, которое при должном вмешательстве в ярость оборачивается. — Кто там, Валер? — доносится из комнаты. Слух у Волкова, похоже, оказывает под стать фамилии. А Лера не способна ответить — она немеет, а может и со зрением что-то случается. На пороге стоит Алтан.