Та, кто будет помнить

Кожа под плотной черной водолазкой горит, лицо под слоем косметики, которой бессонные ночи и «да, я точно просто упала с лестницы» замазать пытается — тоже. Она, пожалуй, даже неплохо выглядит после всех приложенных усилий (хотя кто вообще в курсе, в каком виде надо заявляться к ведьмам?). Только что-то в отражении странно цепляет. Как тот самый осколок, застрявший у мальчика из одной сказки в уголке глаза. Ей не хватает еще двух отражений за спиной, и Лера со странной тоской ловит себя на мысли, что вписалась бы сейчас в компанию Волковых-Разумовских. В наряде их привычке одеваться под стать. В какой-нибудь другой жизни. Дурацкая тяга себе зеркало еиналеж воображать в очередной запертой двери. Нахваталась и нахваталась. Стиля, привычки надменно бровь одну приподнимать, когда собеседник чушь какую-то несет. Боевых стоек, словечек и песен из дорожного плейлиста Олега. Не есть же себя поедом из-за того, что зеркальные нейроны упрямо копируют людей, с которыми столько времени проводит. Только от брата, ринувшегося внезапно обнять, каменеет. Будто все еще с тренировки, задания не вернулась, из боевого режима не переключилась. — Ну ты чего, Киря? — она неловко его по лопаткам поглаживает, пытается вспомнить, когда он вообще в последний раз так ластился. Они же чаще друг дружку в спарринги и бескровные перепалки утаскивают, без лишних нежностей обходятся. Все равно семья ведь — оба это и так знают. — Ты правда в ментовку что ли собралась? — глухо и невесело спрашивает он, куда-то в район шерстяного воротника уткнувшись. Лера его убеждает, конечно, что нет. И не может сквозь выросшую между ними стену понять, верят ей или нет. Мальчик, который кричал волки? Или девочка, которая о волках молчит, партизански зубы сцепив, уверенная, что сама с ними справится? А если нет — не поздно ли уже будет звать на помощь? Лера хмыкает и кутается от промозглого ветра, помаду шарфом стирая. Планы Разумовского по возвращению величия бренду Чумного доктора отходят на второй план, по крайней мере, пока Олег на ноги не встанет. Так что ей буквально дают отмашку отдохнуть и развеяться немного (или скорее раны зализать и постараться из универа не вылететь). Визит в клуб вполне вписывается в выданную инструкцию. Визит к, как там выразился Дмитрий, ковену — едва ли. Но то, о чем Разумовский не знает, Лере не навредит. Наушники в ушах обжигают холодом, песни переключаются бездумно, одна за одной, сливаясь со звуками автомобилей, сквозняков, чьих-то шагов по лужам в эмбиент бесконечного поиска чего-то /кого-то/ на узких улочках. Нет сил задумываться, насколько она с ума сходит. Даже обвинять в этом нахлынувшем вместе с поздне-осенним обострении Разумовского — тоже нет. Люди верят во множество странных вещей, и фантомы этой веры то тут, то там мелькают, ускользая от пристальных взоров фонарей. Кто-то верит в то, что мертвый по всем документам маньяк и преступник, может для города нового героя создать. И в то, что за дверями одного из множества клубов, закрытых до наступления темноты, собираются ведьмы. Лера должна признать, что во вкусе им не откажешь: плещется индиго неон, колеблется и мерцает, как слои расходящихся реальностей, шифон. Выглядит привлекательнее, чем избушка с частоколом, увенчанным черепами. Только отсутствие людей и тишина, от которой ее песни робко умолкают, в груди тревожным отдают. Чем-то из всех тех снов, в которых один совсем остаешься и пытаешься то ли выход найти из бесконечно-клонированных коридоров, то ли проснуться /и не можешь/. — Вам помочь? Она, стыдно признать, вздрагивает. Не может сразу понять, откуда голос доносится, и думает вдруг, что сам клуб решает заговорить с незваной гостьей. Тон низкий и мелодичный, будто из вкрадчивого вступления к рок-балладе выскользнувший, подходит этим стенам. Но мужчина, шагнувший на свет из-за кулис сцены вслед за своими же словами, заставляет мистические настроения слегка ослабнуть. Он действительно выглядит, как положено рокерам или хотя бы одному из их неформальной публики: Лера отмечает и смоляные волосы, аккуратно собранные в пучок, и выбритые виски, и сложные узоры татуировок, просвечивающие сквозь полупрозрачные рукава. Обещанные «ведьмы» оказываются несколько брутальнее, чем ожидалось. — Да, наверное. Дмитрий должен был предупредить обо мне. — А, Валерия. Да, наш капитан Дубин послал весточку о вас. Поднимайтесь сюда. У него в глазах отражением — знакомая уже теплота, располагающая, но предназначенная по большей части не ей, а тому «близкому человеку», которого они почти отзывом-паролем вспоминают. За вас поручились, вас пригласили, поэтому вы тут гостья. Помните, что под собой этот статус подразумевает — и все останутся довольны. Во всяких сказках ведь есть свод неписанных правил. В том числе и в городских, придуманных то ли в одном из дворов-колодцев, то ли за чашкой особенного кофе в кофейне, куда просто так дорогу не найти. Надо следовать, если не хочешь в печь полезать. Лера принимает его протянутую в ритуальном каком-то жесте руку и запрыгивает на сцену: мягкое, как поросшее мхом, покрытие заглушает звук ботинок абсолютно. — Там лестница на второй этаж, дверь слева. Шарлотта… вас ждет. Он еле заметно запинается, называя имя. Кажется, запоздало задумывается, не стоило ли «цивильное» использовать. — А вы, кстати?.. — Лера готова нервно улыбнуться от очередной сказочно-мифической присказки про подлинные имена и их силу. Стоит ли ждать, что местный привратник представится ей по-настоящему, чтоб было честно, раз уж, как ее зовут, ему известно? — Валентин. Можно Валик. Можно Калигари. Теперь жест с протянутой рукой иначе выглядит, когда они наравне стоят. И ощущается чуть теплее, чем минуту назад. — Это проверка на киномана? — Лера бровь вскидывает, хотя не слишком удивляется. Прозвище как прозвище. Не страннее подсмотренных у Толкина, древних греков или рецепта лекарств для твоей бабушки. — Не на киномана. Она не уточняет, прошла ли неведомую проверку. Раз все еще на мороз не выставили, а Валик всю свою многозначительную загадочность подает весьма дружелюбно — видимо, прошла. И теперь надо быть готовой к дверям, вникуда ведущим и несуществующим с улицы этажам? Лестница, ажурной спиралью против часовой закрученная, и правда выглядит так, словно привести может к сердцу неизвестного лабиринта. И Лера себя на мысли ловит, что падать с полпути будет чертовски больно и странно-забавно — надо ведь осторожней быть со враньем, повторенным многократно. Оно имеет нехорошее свойство в жизнь воплощаться. — Не мнись там, дорогая, проходи. То ли Лера шагает громче, чем сама думает, то ли тут свои способы наблюдения за происходящим есть. Ага, хрустальный шар, подключенный к камерам наблюдения. Но от неожиданности она запинается слегка и носом чуть не утыкается в узоры, на полу нарисованные. Судя по разводам — не единожды нарисованные. Защитные круги мелом? Она думает, что не знает ведь, с какой стороны круга находится сейчас. И шагает через белеющую черту неохотно, сквозь непонятное внутреннее сопротивление. Дверная ручка ледяная, что ладонь отдернуть тут же тянет. Лера заходит и рукава натягивает посильнее: кажется, покрасневшие следы от металла обязаны были остаться. На софе полулежит женщина, облаченная в те же оттенки синего, что и ее клуб. Ее хочется назвать молодой, но стоит задуматься немного и понимаешь, что ничего внятного о ее возрасте сказать не получится. И, пожалуй, не нужно. Что-то такое повисает в воздухе, как кольца сизого дыма — загадкой и проверкой. Будто не к ведьме пришла на встречу, а к одному из сфинксов, сторожащих мосты, что решил человеком притвориться на пару вечеров/смертных жизней. — С чем пожаловала, Валерия? — А с чем к вам обычно приходят? Снимать венцы безбрачия, привораживать на могильной плите, про родовые проклятия слушать? — Вот так меня, значит, Дима прорекламировал? — она хочет звонко, по-девчачьи, и морокоподобное наваждение ослабевает. — Ну я им с Валиком, сорокам, устрою. — И все-таки, — Лера дожидается кивка-приглашения и присаживается на край софы, рядом со шлейфом длинной юбки, волнам вспенившимся. — Я до сих пор не очень понимаю, чем именно вы занимаетесь. Котлы, кипящие подозрительным варевом и доски для спиритических сеансов, очевидно, где-то в другом месте хранятся. Как и косточки молодцев-дурачков, которых такая женщина должна была в страшном количестве сгубить. Шарлотта закуривает неспешно, мерцающим синевой взглядом по Лере проходится так, что в одежду плотнее запахнуться хочется. /Она представляет, сама не зная зачем, как под этим светом глаза того мальчика пурпуром сияют, фиолетовым почти. Невозможным цветом, неестественным. И что-то в растравленной памяти пульсирует./ — Я обычно девочкам помогаю. Потерянным. Уверенным, что мы живем в страшном мире и что без покровительства в нем податься некуда. Вот они его ищут и иногда находят меня. Но это все не про тебя ведь. Ты в водоворот угодила не потому что сил маловато — наоборот скорее. И ни в чьей сильной руке не нуждаешься. Неясно, о себе одной она говорит или о Калигари тоже. Их обоих легко представить над кем-то склонившимися, то ли с колен поднимающими, то ли клятву преданности на шее застегивающими. Что-то соблазнительное есть в таких перспективах… Свобода от сплетенных в гордиев узел путей, сводящих с ума. Но Шарлотта права: Лера себя в роли ведомой не хочет видеть. — И многие ищут вашей руки? — Почему же сразу моей, Валерия? Тут город постоянно на куски рвать пытаются, никакой лишней мистики или сектантства — дележка власти. Кто-то просто пытается не дать нитям окончательно расползтись. Никакой лишней мистики подразумевает, что какую-то долю ее участия Шарлотта все же подразумевает, Лере на откуп отдавая, верить во что-то эдакое или глаза отвести. У этой женщины есть и красота, и какая-никакая территория «для своих». Кто запретит ей витиевато говорить о разборках бизнесменов за лакомый кусок земли и кто запретит другим слышать в таких разговорах нечто большее. Шарлотта тянется к солонке из темного стекла, как к флакону с зельем, и ловко откручивает крышечку. Соль хаотичными распадающимися узорами на столешницу ложится и кажется в них, правда, при должной сноровке что-то разглядеть возможно. В детстве так в альбомы с объемными картинками вглядывались, языки в спорах стирая, правда там есть что-то или другие врут просто. У Леры всегда неплохо получилось видеть. Сейчас ей отчего-то хочется отшатнуться. От ведьминского жеста, от просыпанных кристаллов, которые уместнее смотрелись бы на кромке шота с текилой. Остается ли этот порыв незамеченным для Шарлотты? Та длинными ногтями рисует что-то на соли, качая головой, как будто спорит с кем-то незримым. — Эх, Дима-Дима, защитничек. Все уверен, что любую деву им встреченную надо тащить спасать. Вот что мне с тобой делать? — она вскидывает голову резко и под этим взглядом Лера почти готова пробормотать, что ничего с ней делать не надо, и убраться отсюда подобру-поздорову. — Что мне тебе — оберег нарисовать, куклу с комплектом иголок вручить? — А вы могли бы? Шарлотта отмахивается от нее, мол, умная же девочка, не начинай глупости нести. — Ты ведь не прятаться хочешь — а искать. И за себя постоять способна без моих игрушек. Темные линии по соли маршрутами жизней ложатся, картой шрамов. Заставляют Шарлотту хмуриться, будто ей не нравятся увиденные пересечения. Она рисует перекрестки возможных встреч, но те, кого Лера там встретит — уже не в ее власти. — Поможете мне кого-то найти? — Прозвучу как типичные гуру из инстаграма, но тот, кого ты ищешь — тоже ищет тебя. Лера не может смешок сдержать. — Вы ведь снова не про метафизику? — Сама решай. Люди часто приходят к вере во что-то за утешением, когда у них мир рушится. Но это шаткая опора, нужно постараться, чтобы не рухнуть с нее еще глубже в бездну. Она-то выглядит как та, которая над самой бездной балансирует легко, с грацией танцовщицы. Лера не уверена, что так сумеет. Ее — зубами и ногтями в последнюю опору цепляться, на упрямстве скреплять то что на куски расползается. Степлером по живому мясу. В окружении синих огней, трепещущих как свечное пламя, в этой зыбкой будто бы комнате, под властью чар Шарлотты, легко и поверить, и принять любой ритуал и любое колдовство. За безопасное и спасительное, нестрашное совсем. Но когда придет время вернуться наружу, в густо замешанный сумрак, в компанию с собственной правдой, которую не с кем разделить — не обернутся ли добрые чары тыквой? Шарлотта смотрит насквозь, как сквозь проточную воду, к чему-то на дне дотянуться пытается. Она встает и подходит к шкафчику с зеркальными дверцами; комната теряется в смазанном отражении, как в приоткрытом портале. Бряцает стекло и что-то льется в него шипуче. Клубок змей в стенки олдфэшна запихнуть пытаются. — Ладно, это все-таки клуб, дорогая. А ты уже достаточно взрослая, чтобы я могла тебе налить без зазрения совести и осуждения от господ полицейских. — И насколько безопасно пить что-то из рук ведьмы? — Я бы тебе советовала поостеречься, если Валик наливает, — фыркает Шарлотта, но демонстративно отпивает первой. Темная помада отпечатывается на ободке, и Лера о своих синяках вспоминает, которые будто бы сквозь одежду уже должны проступать, всем заметные, обличительные. Золотое и искрящееся бенгальским огнем плещется в протянутом ей бокале. Лера, мысленно плечами пожав, все-таки его принимает. На вкус — медовое и холодное, чем-то цветочным отдает и на языке немеет лекарством. С каждым глотком у Шарлотты печаль в глазах — искренней всех подаренных улыбок и загадочных речей — крепнет, как у человека, который искренне помочь хочет, но не может. Лера не уверена даже, есть ли алкоголь в ее напитке, но онемение изо рта легонько по телу прокатывается, ослабляя напряжение, которое теперь броней на себе таскает под любой одеждой. — Я хотела назвать его Элизиум. А потом решила, что встречать павших героев приветственными кубками — роль не по мне. Стекло скрипит жалобно в лериной ладони. Нехорошим дежа вю прокатываются по позвоночнику слова о героях и падениях. И в ушах шум, потому что все еще вниз летит, никак с дном встретиться не может. — Но иногда коктейль просто коктейль, — непослушные губы разумные слова неохотно выталкивают. — А ведьмы просто клуб по интересам. Ты что-то такое услышать рассчитывала? Лера, по правде, не знает, что тут ответить. Если сморгнуть сине-золотистое марево, попытаться назад немного оглянуться — за чем она сюда шла? И почему чувствует себя так, будто это что-то все же получила (с парой положенных правилами оговорок). — Значит, путеводный клубок не вручите? — Клубки в комплекте с чудовищами в лабиринтах или семью парами железных сапог идут, милая. Тяжеловаты подарки. Кто бы сказал, за сколько пар сапог сойдет костюм Чумного Доктора, и за скольких чудовищ… Лера вздыхает. Костерить начальство, пускай и мысленно — добрая народная традиция, конечно. Но с Разумовским может выйти боком и прочими, уязвимыми перед лезвием частями тела. — Постараюсь вывезти эти тяжести, — она сдерживается, чтоб на сарказм не исходить, потому что нечестно будет. Ведь и правда после игр в загадки с Шарлоттой легче становится, яснее. Клубок не дали, но что-то нитью натягивается, гудит между сердцем и легкими. — Знаю, милая. Шарлотта наклоняется к ней ближе, рукой перед лицом проводит, невидимое сплетая кончиками пальцев. И выпитый «Элизиум» внутри волной тепла разливается, спокойствием, будто кто-то в промозглую осень ей плотное пальто на плечи опускает, закрывает от влажного ветра и ледяной взвеси. Лера знает другое, холодное «меня берегут», по венам разливающееся. Знает, что оно все еще здесь, и все равно принимает маленький дар от городской ведьмы, который растает через сколько-то ударов сердца. Успеет только ее довести до неизбежной нужной встречи. Прощания смазываются под голубыми софитами, под зеркальными взглядами. Шарлотта, кажется, говорит, что-то о Калигари и Театре, и Лера по странной расстановке акцентов догадывается, что речь не о какой-нибудь Мариинке. И проскальзывает в памяти строчками из тех странных чатов что-то про тревогу и театр. Странный тролль там сидит — на все отвечает несвязными /потому что ты пока связи не видишь/ кусками стихотворений… И они отчего-то норовят застрять в голове. Так бывает: мысли крутятся в собственном ритме, и ноги сами маршрут протаптывают по раскисающей листве. Ко двору, где играла в детстве с друзьями на один вечер, потерявшими имена и лица в течении памяти. К перекрестку, на котором первую любовь караулила с захлебывающимся сердцем и озябшими коленками. Расселенной панельке со слепыми окнами, где только призраки живут. Разумовский велит от квартиры-оружейной держаться подальше, пока они не убедятся, что за ней слежки нет. Лера не то чтоб ему на зло действует — по наитию скорее. Тащится, как на привязи, к месту, в котором из тяжелого костюма выбирается, отключается коротким обморочным сном, пока Волков оружие в порядок приводит. Еще один дом не дом, а точка сплетенных, прирастающих друг к другу жизней. Голову кружит, когда Лера пытается себя убедить, что не делает глупостей, что дней прошло много, и едва ли кто-то из бандитов отсиживается сутками возле волковской норы. Напиток с елисейских берегов запоздало догоняет своей замаскированной крепостью. Она трет раскрасневшиеся щеки и думает, что ей по большей части плевать, что там окажется. Работа на Разумовского ее сражаться и выживать учит, но желание жить из нее вымывает, как кальций из костей. Ступени встречают каждый шаг наверх гулкой пустотой. Она до последнего думает, что успеет сбежать. Притвориться, что просто мимо проходит. Но застывает на пролете не обреченно даже, со смирением Персея, бросившего зеркальный щит дома. Темные косы растрепанней выглядят, чем в последнюю встречу, и выбившиеся пряди вьются у висков из-под шапки. Как будто спал, не распустив их или собирался в дикой спешке. Лера ярко представляет, как он шипит на собственное отражение, в тяжелых прядях пальцы путая. И этот трогательно-нелепый образ с высокомерием в багряных почти глазах бьется, стеклянной пылью кожу обжигает. — Кто бы мог подумать, что под костюмом окажется девушка, да? — ей кажется, у него в уголках рта яд поблескивает. Потянись и прими за лекарство, раз уж самоубийственные глупости творить начала. — Как ты узнал, что это я? Он хмыкает не угрожающе совсем. Так, словно в мафию ее обыграл только что и тянется к лицу, от маски освобожденному, прикоснуться. — Сказал наугад, если честно. Думал, ответишь «какой еще костюм» и сбежишь. Лера взвыть готова от понимания, насколько по-идиотски попалась. Силится лицо держать и парня в поле зрения, искрами по краям тлеющего. Кажется, он сейчас кошачьи кружить начнет, пути к отступлению отрезая, голову мороча. Или мороча пути и отрезая голову — даром что меча за спиной не торчит. — Не смотри так, — он морщится со всем высокомерием не только богатенького, но и самого умненького ребенка. — Хотели бы убить — сделали еще на том складе. — Так вот почему твой наемник дождался, когда босс будет не в состоянии приказы отдавать и не проследил даже, чтоб я точно не очухалась. Все согласно замыслу, конечно. В эту игру можно вдвоем играть. И досада на его лице ощущается блядским джекпотом. Что, не слушают деревянные солдатики своего наследника Тутти? Какая жалость. Увы, внешнюю невозмутимость он возвращает себе быстро /не только Лере тут масками прикрываться/, не выходит долго наслаждаться. — Что ж, передам Вадиму твою признательность за то, что в живых оставил, — Лера бурчит коротенькое «перебьется», от воспоминаний о той морде, исполненной незамутненного натуралистического любопытства — далеко ли муха с оторванными крышками уползет — желудок скручивает. — Я Алтан, раз уж мы дошли до имен. Мальчик ничего не знает о играх в магию слов, сакрального не закладывает. Но Лера оскалиться в ответ готова: вот же он дрянь все-таки с нарочито-невинным взглядом из-под тяжелых ресниц. Удобно милосердие разыгрывать, когда исходные данные заведомо не равны. Как будто она стояла тут живой, если бы Алтан не рассчитывал через нее на Разумовского выйти. Зачем довольствоваться мелкой рыбешкой, если на нее кого покрупнее можно поймать. Только ротик открой, милая, чтоб из тебя наживку вылепить проще было. — Не знакомлюсь, извини. Первая встреча больно не задалась. Алтан хмыкает, и интерес в нем, кажется, вспыхивает неподдельный, не только на Разумовского направленный уже. Они оба друг на друга пялятся неприкрыто, оценивая и подмечая все, до чего взглядом дотянуться могут. Он прикинуть пытается, кого же Чумной Доктор в исполнители выбрал, Лера… Сказать бы, что приглядывается, прячет ли он чешую под одеждой или щели в броне. Но цепляется болезненно за мелочи какие-то. Заколки, концы кос перехватывающие, блестят то ли позолотой, то ли золотом. Кроссовки в цену средней зарплаты по стране. Аккуратные ногти с темным покрытием, при виде которых Лере хочется собственные обветренные руки без следа маникюра в карманы затолкать. Никогда она особенно не заморачивалась, себя с другими сравнивая. В конце концов, чаще выбирать приходится между идеальными стрелками и возможностью хоть что-то в рот запихнуть перед учебой, между походом по магазинам и тренировкой. Просто рядом с этим мальчишкой кажется, будто ее в круг софитов за шкирку затащили, какой есть, с привычкой губы кусать и ботинками, городской слякотью заляпанными. И смотрит он так — словно подо все эти слои отсыревшей одежды, последней выдержки, под любые оболочки и костюмы Лере влезть хочет. — Ты не тому человеку пытаешься верность хранить. Спроси у вашего Волкова, как его хозяин с особо преданными расплачивается. — Про верность самому себе ты не слышал, Алтан? Или тоже кидаешься на кого-то, только пока поводок ослабили? Не верится ей в двадцатилетнего босса мафии. Слишком уж Алтан из кожи вон лезет, что-то доказать силясь, для человека, над которым не стоит никого. — Я знаю, чего моя верность стоить будет. А ты?.. Он звучит слишком тихо, слишком откровением. Почти о чем-то личном заговаривает, болезненном, мельком дает взглянуть на старую /из тех, что никогда о себе давать знать не прекратят/ травму. И лицо с бритвенными скулами, с точеным носом, каким бы на обложках модных журналов любоваться, к Лере слишком близко оказывается. Ей вся сила воли требуется, чтоб не пялиться не него беспомощно совсем. Нет, змеиный мальчик, она кроликом на корм не пойдет, даже в приступе сострадания к твоему голодному одиночеству, к горю, оплетшему тело стеблями цветов. Легко было бы признать, что им обоим есть за что Разумовского ненавидеть, что общность между ними — черная отрава, изо рта в рот сочащаяся, притягивает друг к другу. Только слишком дорого это признание сейчас обойдется. Не обрубит старую привязь, а еще одну затянет. Алтан, конечно, способен ее от петли избавить — голову на отсечение дать можно. Все слова, что она могла бы ему сказать, золотые, текущие с языка легко и горячо, застывают стремительно, немотой обращаясь. И пальцы Алтана по ее рукаву скользят, даже сквозь ткань опаляя их сожалением, отзвуками из ее снов «мы иначе должны были встретиться». Лера не оборачивается проверить, преследует он ее или нет, иррациональным предчувствием проклятия из тех, что камнем и соляными столбами обращают, ведомая. Боль снова в теле шевелится, связи с реальностью слабеют. Ступени вниз рябью плывут, еще шаг — и потонет в чем-то, что даже назвать не способна. На улицу она вылетает, остывший воздух ртом хватая и надышаться не может. И утыкается лицом в кого-то — кажется первые мгновения, будто не в человека, а водную гладь с разбега. Пальцы с лишними суставами лерину голову обхватывают, мягко, но вырваться не выйдет, она точно знает. Да и не хочет почему-то вырываться. Тянется к ним. Так тянутся к ласке, к потонувшим детским воспоминаниям. Снова шипящие звуки зовут ее, прикасаются к чему-то, что должно было оставаться забытым, похороненным на дне. Она помнит эти руки, вытягивающие ее откуда-то с глубины на свет, туда, где снова можно дышать, говорить, быть. Помнит белые волосы в мутной воде струящиеся. Крещение и воскрешение в один флакон разлитые. Она не сопротивляется, когда ее уводят-утягивают на одну из улочек, ставшую будто пересохшим руслом, следом от гигантского змея, по городу проползшего. Все уже становятся проходы, по которым ее ведут, все тише чьи-то голоса и шаги позади. И стены домов, наконец, смыкаются над головой спасительным мраком.