Та, кто будет помнить

Центр встречает их затихшим ветром и теплым светом, а Лере необъяснимо спокойно становится. Словно вернулась на свое место, и это место ее узнает и беречь обещает. Переключит светофор на зеленый чуть раньше, не даст на льду споткнуться, мигнет /не/случайной вывеской, чтобы смогла зайти и отогреться. У него много языков, и Лера, может, потерянные строки стихов и шифры на заборах не понимает, но едва заметные намеки, кивки в правильную сторону старается не упускать. Цепляется за земные чудеса, чтобы крепче на ногах стоять. У этой вывески не хватает одной буквы, и смысл названия ускользает в потоке вариантов. Алтан протягивает ей руку, помогая выйти из машины — возвращает жест мира. Они направляются в небольшое кафе, потерянное среди множества дверей этих узких улочек. Едва ли забредешь сюда случайно, если не ищешь, если внутри тебя не ждут. — Неожиданное место для… поговорить, — она хочет сказать «тебя», но это поспешно будет: она Алтана едва знает. Хотя какие-то выводы все же можно сделать, а тут плакаты музыкантов по стенам, пахнет, как в индийском магазинчике и Атмосфера слишком... уютная что ли для него, скованного своей броней даже под обычной одеждой. Алтан смотрит на пустующий столик в углу, но говорит негромко, так, чтоб только Лере слышать, будто тайной делится: — Когда я не знал, куда идти, то пришел сюда. Это звучит признанием в любви их городу, таким, которое дается с трудом, для которого себя перебарывать приходится. Потому что — Лера знает — он всегда прокладывает тропинки для тех кто заблудился. И потому что заблудиться в нем легко, как в переплетении дурных снов, спутанных отражений реальности, где все напоминает о болезненном, загнанном поглубже — это знает Алтан. Они смотрят друг на друга через стол долго, будто пытаются все эти оттенки смыслов и разницу в точках зрения в бессловесное уместить. Алтан еще и так, будто Леру впервые видит. Понять старается, что она за птица, когда без тяжелого облачения, когда не ручная для Разумовского. — Валерия, значит… — тянет он, оставляя небольшую паузу. Чтобы она начала отнекиваться, чтобы назвала более удобное — и более личное — имя. Лера возможностью не пользуется, не кивает даже, но и не опровергает. Снова ловит себя на мысли, что пялятся они друг на дружку бессовестно совершенно — про такое обычно говорят «пожирают», и пустота, пульсирующая между грудной клеткой и желудком, правда, на жгучий голод походит. К ним подходит девушка принять заказ. Лера поднимает голову, чтобы на автомате назвать что-то с зашкаливающим количеством кофеина и сахара (рекомендации Волкова на сегодня останутся невостребованными) и замирает, потому что реальность в очередной раз делает странноватый кульбит. Темные, асимметрично подстриженные волосы, алые оттенки в одежде и что-то эдакое в лице. резковатое и властное, смягченное освещением ее кафе и не только им. Девушка, /с/ которой не страшно возвращаться домой самым темным предрассветным часом и самым странным маршрутом. А еще Лера ее во сне видела. Детали привычно утекают при попытке их в цельные образы собрать — снам такое свойственно — но в самом факте «знакомства» ошибиться невозможно. — Что-то не так? — она сглаживает реплику кривоватой и вполне дружелюбной усмешкой. — Нет. Просто… — Лера все еще держит Алтана в поле зрения (и не уверена, боевые навыки это диктуют или какие еще), — Мы не виделись раньше? Девушка отвечает смешком-загадкой: хочешь, считай за шутку, хочешь — за что посерьезней немного (но не слишком). — Ага, частенько это слышу. В кофейной гуще или на том митинге? У людей вообще интересные способы знакомиться, тем более — в нашем кафе. Теперь она — хоть и косвенно — к Алтану обращается, а он едва замечает, не отводит взгляда, глубокого и темного, как у человека с бессонницей, от Леры. — А вас нелегко удивить. — Знали бы вы!.. — теперь она откровенно веселится, впрочем, повод для веселья — очевидно, чья-то долгая-долгая история. Может, в другой раз Лера с удовольствием послушала бы. — Вот здешняя хозяйка вам бы еще на таро погадала. А я просто неплохим кофе угощу. Кофе, горячий, выверенный под вкусы, как метко заигравшая песня, превращающаяся в саундтрек — это совсем не так уж мало. В особенно хорошем даже получится спрятаться на некоторое количество глотков (кто же время в минутах тут измеряет) от промозглой серости, заползающей упрямо под одежду. Алтан неожиданно подает голос, хотя выглядит по-прежнему незаинтересованным в чужой беседе. — Я помню ее. Хозяйку. Леру подмывает спросить, гадали ли ему, и сбылось ли нагаданное, но вместо этого делает заказ и благодарит девушку (ее зовут Лиля, и ее имя, наверняка особенно звонко звучит под сводами заброшенного Театра на окраине города). Алтан просит принести ему «то же, что и девушке» и последующее «спасибо» из его уст кажется совсем уж вымученным. Что ж, по крайней мере, он старается. Они молчат, пока ждут заказ, и в этом молчании полно усталости вперемешку с готовностью в боевую стойку вернуться, но вот неловкости — надо же — не чувствуется. Что-то похожее Лера рядом с Волковым ощущает — после месяцев, когда он ее гоняет, как сидорову козу, после того, как ее гордость (вместе с телом) десятки раз на маты летит, после того, как на них летит и сам Олег, после пролитых литров пота (почти как пуд соли съесть) и полного понимания, что переодеваться при наемничке Разумовского можно спокойнее, чем во всех раздевалках за ее спортивную карьеру. Это еще не доверие, так, смесь уважения и признания «смотри, мы тут оба — звери, жизнью побитые, давай без веской причины в глотки не вцепляться». А еще она относительно ценный ресурс. А Волков — убийца с мутным прошлым и не особенно ясным настоящим. Так что Алтан в формулу только частично вписывается, и Лера мысленно его вертит головоломкой, верный угол подобрать пытается, чтобы картинка сложилась. Из опустившихся на стол чашек пахнет апельсиновой цедрой, самим кофе и чем-то сосново-терпким, эдакий бодрящий коктейль для того, кто хочет сразу после празднования хеллоуина (или самайна или просто ночи, когда монстры спокойно могут с людьми смешаться) в предчувствие нового года окунуться. С непонятной тоской Лера думает, что Алтану пошел бы самый дурацкий вязанный свитер с самым глупым оленем. К кофе он принюхивается с опаской и отпивает только после того, как сама Лера делает несколько глотков. А когда все же решается — щурится довольно, по-кошачьи, а не змеиному. Кажется, это самое яркое проявление эмоций, что она на лице Алтана вообще за все это время наблюдает. Впрочем, снести голову Разумовскому ему тогда так и не удалось, так что, кто знает, как мог сложиться топ. — У тебя необычные вкусы, — одобрение в его тоне едва уловимое и довольно прохладное, и это куда больше, чем, кажется, от Алтана вообще возможно получить. Лере снова невыносимо хочется язвить и уточнять, что именно Алтан имеет в виду под «необычными вкусами». Кофе, ее беготню за преступниками в (самом дорогом из существующих) косплее Чумного Доктора? Чем черт не шутит — самого себя? — Это можно понимать как «мы не собираемся тебя убивать»? — Думал, то, что я не собираюсь тебя убивать и так подразумевается. Он так выделяет это «я», что оно вместо твердой уверенности приобретает оттенок беспомощности. Отведенные на долю секунды глаза, смазанный кадр, который удалишь из ряда прочих и забудешь. /Молчаливое «мы не властны над судьбой»./ — Но желающих по-прежнему достаточно и без тебя? — Лера хмыкает и допивает остатки кофе залпом: приторный осадок не скрашивает ситуацию. Но вот беседа с Алтаном почему-то — да. — Беспокойся лучше о тех убийцах, которых под боком держишь. Или они тебя? — Слушай, — Лера мотает головой под пристальным наблюдением Девида Боуи с одного из множества плакатов. Сил на увиливание и дальнейшие словесные игры у нее едва на донышке. — Если ты собираешься говорить о том, с чем я сама разберусь и что сама знаю — я, пожалуй, пойду. — Дальше спасать Разумовского и его пса от того, что они заслужили? От презрения, которое Алтан вкладывает в этот вопрос пробирает до костей, столько в нем холода, по сравнению с которым снаружи сейчас вполне себе бабье лето. Он говорит, и это звучит проклятием, звуком мертвого (не уснувшего на время) зимнего леса, где хруст ветви больше похож на хруст костей. По-христиански подставлять вторую щеку Лера не собирается — да и едва ли кто-то из них придерживается христианской морали. Могла бы огрызнуться-отшутиться. Могла бы сказать, что ее жизнь не только из прислуживания Разумовскому состоит (еще с урывочного сна и учебы, в которой она вот-вот скатится). Не выходит. Она срывается. Их столик в углу приткнулся, дает иллюзия уединенности от немногочисленных посетителей и Лили за стойкой. Потому что со стороны обязано показаться, что она тянется за поцелуем, как платой, как жертвой. Только на самом деле в ее движении, в его векторе, в каждой напряженной мышце куда больше от желания сожрать. Запредельная форма близости. Ультимативный способ заставить этот голос — Алтана? кого-то еще, отражающегося эхом в черепной коробке — умолкнуть. Кожа на лице горячая (раскаленная) и будто вот-вот лопнуть обязана, чтобы обнажить… Не костяной оскал даже — что-то, для чего у Леры нет ни понимания, ни названия. Только ощущение. Невообразимо большее, чем она способна вместить. Оттененное злостью и отблеском чужого золота. Это не точка невозврата еще, но определенно точка перехода. Ему бы бежать, а вместо этого Алтан прикасается к ее лицу, не держит, не пытается оттолкнуть, просто кладет большой палец на подбородок, а остальные — легко, почти невесомо — на щеку. У него руки человека, шагнувшего в ледяную реку, холодные, начинающие еле заметно дрожать. /И еще частью сознания, которое только наблюдать может, предательски не вмешиваясь — то ли хладнокровно-рептильной, то ли обессиленно-человеческой — еще одно значение этого жеста считывается. Алтан ее сейчас закрывает от тех взглядов, что в их угол все же могут скользнуть. Пусть увидят только то, что захотят увидеть, чтобы тут же забыть — по доброй традиции города./ Лера видит свое/не свое отражение, искаженное, подернутое багровой пеленой чужих глаз, чудовищным и единственно-возможным (и таким правильным) вариантом развития. У Алтана нет власти, чтобы ее /это/ остановить, и вряд ли когда-то будет. Поэтому Лера останавливает себя сама. Отстраняет себя/не себя, а внутри натягиваются неизвестные — ей-то, студентке меда! — жилы, готовые лопнуть в любой момент. Выхватывает у Алтана из-под носа полупустую (оптимизм сейчас не слишком уместен) чашку, чтобы допить залпом и зубами о край щелкнуть в досаде того, чему не дали с поводка сорваться. А зубы ощущаются непривычно острыми, и оцарапанный язык мстит кровавым привкусом в последнем глотке. — Будем считать, что показалось? — под всем его непоколебимым спокойствием, как слоем чешуи, пульсирует живое: вопросительное, едва ли не робкое. У Леры нет сил даже кивнуть. Как и ответов. К счастью, никто не спрашивает, что тут такое произошло сейчас. Ей остается попытки дышать и ощущение одежды (кожи?), усевшей в момент на пару размеров. Алтан роняет все такое же лишенное ярких интонаций «минуту» и возвращается с бутылкой воды и стаканом. Лере кажется, что с его губ что-то срывается беззвучно, пока вода льется и пузырится мелко, но в своих органах чувств она максимально не уверена сейчас. Да и не спрашивать же, приворот он там или порчу нашептывает. — Моя сестра захочет тебя убить. Так обычно сообщают куда более безобидные вещи связанные с родственниками. Моя мама хочет с тобой познакомиться. Бабушка приглашает нас на юбилей. Алтан изучает и ждет хоть какой-то редакции, впрочем, довольно смиренно. Вода уже допита в несколько глотков, давиться Лере нечем. — Встала, значит, на пути прекрасных братско-сестринских отношений. Отлично. Из-за тебя или Разумовского? — Из-за Разумовского. И моего провала с ним, — второе признание дается ему тяжелее первого, тяжелее разговоров об убийствах, случившихся и не. Подо всей этой холодностью гордости, в головушку бьющей, горячечной — больше, чем чего-либо еще. — Ну так радуйся, одной проблемой тебе будет меньше, одним бывшим сотрудником у них больше, — блефует она, конечно, безыскусно. Но надо же хоть так попытаться понять, с чего вдруг эти игры в благородство. Да, хочется (слишком сильно, до скрипа зубов, до ногтей, тайком сквозь джинсы в бедра врезающиеся) верить, что Алтан Лере вредить не собирается, и не искать тайных мотивов. А может, она излишне привыкла в отбитых на все извилины нормальное нащупывать, потому что иначе страшно, невыносимо и страшно. Люди убивают людей, а потом готовят ужины своим любимым, спасают собак, жертвуют приютам баснословные суммы. Главное, эти факты не смешивать, в разных ячейках держать и одно другим не оправдывать, даже если очень хочется. Но если ты сама вроде той собаки, в последний момент из-под колес вытащенной… Сложно сохранять беспристрастность. Алтан смотрит на нее с жалостливой снисходительностью. Как на ребенка, как на дурочку наивную, которую злые взрослые мужчины вокруг пальца обвели. — Каждый должен отвечать за свои ошибки сам, Лера. Если будут расплачиваться другие, мы останемся обречены проживать те же кармические уроки снова и снова. — Хорошо, что мне философию учить в универе не пришлось, — хмыкает она, пока в голове пульсирует дежа вю. Как будто этот разговор уже был, и вот они снова в ту же стену разницы мировоззрений бьются. Кармические уроки… Нас, Алтан, кажется, на второй год оставили — кто бы подсказал, в который раз. — Да и, уж извини, не вяжутся твои поступки со всей этой индийской риторикой. — Буддистской, — поправляет Алтан, и чашка, которую он в руках стискивает, выглядит последним якорем и оплотом. Фарфоровым залогом его выдержки. — Есть притча о мудреце, который всю жизнь провел в медитации и обретении духовного просветления, успешно избегая всех соблазнов материального мира. Но перед самой смертью увидел пробежавшего перед ним оленя и подумал о нем. И в следующей жизни стал оленем. В мою жизнь, похоже, в какой-то момент ворвалось целое стадо. Последняя ремарка даже тянет на шутку, хоть и озвученную с абсолютно каменным лицом. Пальцы, скользящие узорными маршрутами по бокам чашки, Алтана выдают беспощадно. Лере бы улыбнуться ему, беспомощно и обезоруживающе, возвращая то же невесомое ощущение — что рассыпется, непременно, как только они покинут кафе. Оно настолько само в себе существует, мыльный пузырь, капсула того самого времени, когда утром листва в сусальном золоте хрустит, а вечером снег, беззвучный, как мягкий шаг лап. И застываешь в туманном сумраке, то ли в ночь, то ли в день направляясь, и дышишь, дышишь жадно, свежим и сладким, теплым и прохладным. И в немой темноте Незнакомых дворов И на пустых остановках Под северным небом Я искал себе место Я шёл на огни Я хотел узнать способ Как снова стать полным. Лера вслушивается в музыку, всматривается в Алтана, и он вплетается в слова и музыку лентой в собственные косы. Будто она даже способна его понять, как понимают закономерность узоров. Когда в узорах чешуи видят наблюдающие глаза, в крыльях бабочки — рисунок черепа. — И все-таки, зачем ты?.. Если не на притчах объяснять. Рисунки распадаются, гармония хрупка, и договаривать ей не нужно — Алтан, конечно, и так понимает. — Ты могла меня убить. Точно могла — раз уж Разумовский тебя нанял. — А может, он меня нанял именно потому, что точно смогла бы остановиться? Вот оно. То, что сама нащупать не могла никак. Систему противовесов, не идеальную, но, черт возьми, рабочую. Причину, по которой не спешит вспорхнуть и переметнуться на другую сторону, которая, что таить, понятнее и ближе выглядит. Многие на ее месте голову бы потеряли от предложения из разряда «от таких не отказываются». Только есть у Сергея Разумовского неприятная черта — тянуть на дно тех, кто рядом оказывается. Келпи с рыжей гривой, человек-трясина, человек-разрушение. А Лера, так сложилось, способна еще побарахтаться, голову над водой держать. Разумовский ее на прочность проверяет чуть ли не каждую минуту, но и его слабости всплывают постепенно. И когда («если» — слишком щедрая поблажка, беззубый оптимизм) все пойдет не так… Лера сделает все, чтоб второго судного дня на площади Восстания не случилось. — Так веришь во что-то хорошее в нем? — Не в нем. Алтан навстречу подается едва уловимо и болезненно так. Словно не касался только что ее лица, не прятал от окружающих то, что от самой себя бы спрятать поглубже. — Давай Вадим тебя отвезет домой, — и вот снова никакой магии момента, только попытки из нее дурочку сделать. — Откажусь, — колко усмехается Лера и откидывается на спинке — сама дистанцию увеличивая между ними. Алтан морщится недовольно: — Слушай, ты же не думаешь, что если мы захотим… — Да-да, — отмахивается она. — Захотели бы — убили, захотели бы — нашли. И все-таки… Прощаться она не собирается, обещать новую встречу — тоже /хотя чувствует, что случится, потому что город тесен, а перекрестки притягивают/. Шагом на грани слишком быстрого и недостаточно подлетает к стойке, чтобы рассчитаться с Лилей. За оба кофе — мелочно, но уверена, что Алтана заденет. Всего лишь щелчок по носу, на большее ее не хватит. Да и нужно ли большее, чтоб поза в боевую стойку, чтоб ободок помады на фарфоре в кровь, на зубах вязнущую? Чтоб их друг напротив друга по-настоящему поставили, права сбежать и щадить не отставив? — Валерия? Она узнает эти татуировки, выбритые виски и голос сразу же. Желание улыбнуться побеждает настороженность — все-таки совпадений на нее одну в последнее время многовато. — Калигари? Я еще одну точку встреч вашего шабаша нашла? — Конечно, ведьмы должны держаться вместе. — А Валик у нас — главная ведьма, — насмешливо подхватывает Лиля, и в этой шутке, вероятно, только доля шутки. Как и во фразе про «держаться вместе», потому что связь между ними и Шарлоттой, и Димой даже — самым приземленным из компании — невидима, но ощутима. Звенит в воздухе, серебряная леска, позабытая музыка. К Лере с теплом и желанием помочь тянутся, только в тесный круг все равно не пустят. Потому что нет в ней чего-то, что откликом-паролем должно срезонировать. Или, наоборот, есть что-то, что чужой сигнал глушит, в помехах топит. — Мне идти надо, — а все-таки она это говорит с явным сожалением. — Проводить немного? — предлагает Валик, и Лера легко и неожиданно для себя соглашается. Бросает взгляд через плечо — Алтана тут уже нет, ускользнул, золотой мальчик. И к лучшему. На прощание Лиля им всучивает «от заведения» еще пару картонных стаканчиков с остроугольной и размашистой R на боках. Лера, правда, о свой скорее ладони греет, чем пить собирается. Ноют синяки, потому что время снова кульбиты выделывает, забывает будто, что травмы на теле подзажить должны были. Или другое откликается так, потому что в голову его лучше бы не пускать. Влажная темнота дождевых сливов подманивает к себе, призывает просочиться и утечь с дождевыми ли, грунтовыми водами, чтоб куда угодно, чтоб следы размыло, ни с собаками, ни с ведьмами не нашли. На Калигари Лера не смотрит почти, хотя его присутствие под боком ощущается сгустком тепла, эдаким якорем, который отпустить можно и уйти на глубину, но пока держишься — не утонешь. О том, что к Разумовскому надо возвращаться, она вспоминает запоздало слишком, и желание поторопиться растворяется в туманном и ватном, от которого вся сила воли уходит на то, чтоб ноги передвигать. Однако даже сквозь такое состояние Лера чувствует, что за ней следуют. Неотвратимо. Так нить, продетая в иглу, движется. И нет смысла задумываться, алтановы ли соглядатаи в затылок дышит, слежка Разумовского паранойей в крови пульсирует, или кто другой наблюдает немигающе из стыков света и тени. Это чувство все равно всегда с ней было. Калигари тоже осторожно бросает взгляд через плечо пару раз. Значит, не мерещится все же — или не ей одной мерещится. Он спрашивает разрешения закурить, а Лера — утащить одну сигарету из чужой пачки. Волков, вероятно, устроит ей выволочку, учуяв запах дыма, но сейчас, правда, плевать. С Валиком легко молчится, и шагать в ритм с ним, длинноногим, комфортно, не приходится замедляться. Неспешным вдумчивым прогулкам сейчас ни погода, ни настроение не способствуют, Лере бы быстрее в метро нырнуть, в рукотворном подземном мире спасаясь от тревоги, щекочущей затылок. Но не в одиночестве все равно спокойней как-то. — Необычная у вас кофейня. Как и клуб Шарлотты. — Как клуб, — соглашается с ней Валик и его темные глаза странновато вспыхивают, подхватывая тлеющее мерцание сигареты. Про Театр Лера благоразумно не спрашивает: не уверена, что не растратила свое приглашение впустую и окончательно. — И будь осторожна с тем, кого приводишь за собой в… необычные места. — Вообще-то это он меня к вам привел, — задача «не думать об Алтане» оказывается провалена, хоть и не вполне по ее вине. В основании шеи покалывает: будто он где-то голову вскидывает, чувствуя, как его окликают по имени. Калигари останавливается вдруг, окидывает забуксовавшую от неожиданности Леру с ног до головы сканирующим глубоким взглядом. Его очерченное аккуратной бородой лицо выглядит слишком графичным в сумерках, серое с черным, спокойное и изучающее, будто один из каменных стражей этого города решил соскочить с постамента и приглядывается к одной девушке. Незнающей неписанных правил, которые такие как он уяснили давно, прежде чем убедились, что в слухах и легендах чаще всего доля правды подмешана. Но незнание, говорят, от ответственности не освобождает. — Я не про того парня, который с тобой был, — говорит он, но смотрит Лере за спину так, будто там кто-то есть.