Та, кто будет помнить

Его голова похожа на вытащенный из пожара памятный альбом. Снимки, обгрызанные по краям в лоскуты, выгоревшие пятна вместо лиц. Сепия и пепел. Тлеющие угли в глубине глазниц, тянись к черепам близких, дорогой принц, но они останутся немыми, пялющимися на тебя бессловесно, обвиняюще. Такие отношения у мертвых с живыми, сколько не придумывай себе мудрых, вещих призраков. Ему от каждого прикосновения к этим страницам хочется руку отдернуть — будто они все еще раскаленные до бела, до полнейшей слепоты. Будто все эти хищные обломки от любого неосторожного взгляда, вздоха в их сторону способны прийти в движение. Беспощадное кармическое колесо. Даже годы проведенные в чужих городах, неоновоглазых, извивающихся змеиными улицами, Алтан не может сказать, что свой не любит. Скорее чувствует, что тот его не любит — как отвергнутый ребенок, отворачивающий заплаканное лицо и надеется, надеется… Нет, он еще не изгнанник вроде Юмы, которая виды соборов и каналов разве что глазами прожигать на фотографиях может. Просто /пока?/ не дорос до невидимой планки какой-то. Не соответствует. Городу? Самому себе, каким должен стать? Сестра наблюдает за его метаниями то со снисходительностью, мол, утащил у кого-то из взрослых пиджак, пропахший порохом и грязными сделками, путается в рукавах, силится сделать вид, что все ему в самый раз; то с плохо скрываемым раздражением в гранатовых — признак их породы она, в отличие от Алтана, прятать даже не пытается — глазах. Он думает, что уехать было ошибкой. Остаться, впрочем, тоже было бы, там эти шпили проросли бы его насквозь, как стальные спицы в костях, которых и без того слишком много. Иногда Алтану кажется, что он может их ощущать: холодком, ползущим по голени все выше и выше, будто рассчитывает добраться то ли до головы, то ли до сердца. Горячей и змеинно-холодного, которое хранить в особых условиях и только. И родной город остается чем-то между голубой мечтой и болотным кошмаром. Плейлистом, который почти никогда не включают, но все песни из него знают наизусть. Чужие остаются чужими: их фонари окатывают светом холоднее на несколько градусов, их люди вычисляют в нем иностранца по речи, по тому, как держится в их кругу, по еле заметным мелочам. Другая еда, вода, небо, ощущение бегства, прижимающее к стене. Нет, он привыкает, куда деваться. Ровняется на сестру, которой море по колено, которой там даже лучше, чем в отвергнувших ее краях (Алтан не знает подробностей, знает, что история странная, замешанная на крови и семейном наследстве); на Вадима, который, кажется, и у черта на рогах себе выторгует местечко потеплее. И все равно боится вернуться — хочет вернуться — чужаком. Не узнать хитросплетения улочек, остаться неузнанным ими. Заплутать знакомыми маршрутами, оказаться взвешенным и признанным негодным, потому что сбежал, потому что пытался со всем своим юношеским пылом ненавидеть. И сам пугался своей ненависти, руки от нее одергивал. Искал проблески. Искал, ради чего можно хотеть вернуться не просто в город — домой. Вадик фыркает, мол, от местной еды у него изжога, а еще «китаезы пить не умеют совсем», не выносит залпов праздничных салютов, но в целом держится хорошо — и чаще отирается поблизости от Юмы, чем ее брата. Если бы понятие «верность» можно было хоть как-то к белобрысому наемнику с дивным букетом посттравматических присобачить, было бы ясно, кому из Дагбаевых она принадлежит. Алтан не видит смысла жаловаться: решат еще, что ему нужна нянька и сторож в одном флаконе. Но за каждую щенячье-тоскливую мысль о доме покупает себе новый цветок. Растения тянутся вверх, а его воспоминания — вглубь, хоронят сами себя во влажной черноте прошлого. Алтан красит ногти в оттенки полуночи и бардо и пытается цепляться за то, что ему кажется светлым. От огня и гари никуда не убежать, а когда пробует — сталь в костях будто накаляется моментально, напоминая о том, что целым и прежним он уже никогда не будет. Реставратор постарался на славу, кто бы спорил, но этого все еще недостаточно. За широкими окнами плещется неон, пронзительно-холодный, безымянное море, призрачный берег. Алтан не чувствует себя в праве просить о возвращении и возвращается к ускользающему, норовящему просочиться сквозь пальцы. …У девчонки рядом короткие светлые волосы, почти по-пацански отстриженные, до каре не дотягивающие, улыбка кривоватая и переносица обгоревшая слегка. Когда успела-то, в самом начале июня, непонятно. Она самую малость пьяна, он — опьянен призрачной свободой, хотя песок, набившийся в кроссовки, и заземляет немного. Мутновато-зеленые волны залива ее приманивают, тянут к себе, пока Алтан разрывается, пытаясь и от ледяных брызг подальше держаться, и к девчонке поближе. Думает вдруг, и дыхание сбивается от ощущения нереальности всего в этой дымке, розовой и сладкой, как клубы сахарной ваты, что умудрился на исходе ночи с местной русалкой познакомиться, и с рассветом она обязана в свое царство вернуться, ничего не оставив на память. Но почему-то задерживается на берегу, рядом с ним. Им говорится легко, как бывает людям, которые решили ни именами, ни телефонами не обмениваться. Ему в этом году идти в выпускной класс, ей — поступать в медицинский. О том, что «идти» придется весьма условно, и обучается он дома с приглашенными учителями, Алтан умалчивает. Как и том, что его тут быть сейчас не должно. Только бросает малопонятную шутку про принцессу, сбежавшую от дракона и добавляет со вздохом, что «Вадим ему голову открутит». — Брат что ли? — приподнимает девушка резковато очерченную бровь, на порядок темнее золотистых волос. Алтан хмыкает: сложно представить кого-то более непохожего на него, чем Вадим, будто вышедший из боевиков с Дольфом Лундгреном. На добросовестного телохранителя Дракон, впрочем, тоже тянет с трудом, и Алтану порой хочется видеть в нем просто мудаковатого слегка старшего товарища. Того, который и удар поставит, и пиво тайком от родителей даст попробовать. — Нет, у меня сестра только. Старшая. — А у меня младший брат, заноза та еще, — фыркает девчонка, хотя заметно, что рада найти еще одну общую тему. Их вообще на поверку насчитывается на удивление много. Занятия единоборствами, те же прочитанные книги, просмотренные на утренних сеансах в пустых залах фильмы, пересечение любых мест, соленый попкорн и мороженное со вкусом матчи. И Алтану кажется почему-то, что они проходят мимо друг друга уже множество раз, оглядываясь на тонированные стекла дагбаевской машины, на короткостриженный светлый затылок, теряющийся в толпе. Но правила знакомств-без-имен, похожих на приключение с привкусом подросткового фатализма остаются нерушимыми. Он думает, нет, почти загадывает, что если уж суждено, то они обязательно… И запрещает себе искать девчонку среди занимающихся кендо или поступающих в мед по осени. Словно таким образом сжульничает и испортит что-то хрупкое и неназванное. Тогда Алтану думается, что городу виднее. Что город, наверное, тоже запоминает их сейчас: ее, позолоченную солнцем, похожую на местное лето, слегка суровое, наступающее резко, без долгих предупреждений; его, с самым дурацким выражением лица и спутавшимися волосами, которые он, споря с ветром, пытается заплести в косички. Они расходятся, пожелав друг другу удачи вместо слов прощания. Алтан отмахивается как-то от ворчания Вадима, мол, госпожа Дагбаева ему скоро плешь проест из-за приключений сына, и дома сплетает из золотых и синих нитей науз никому. Никому конкретному в подарок, на чью-то абстрактную удачу, только зачем-то таскает с собой в карманах… на туманное, не оформленное ни словами, ни чувствами «вдруг» надеясь. Талисман остается в кармане толстовки, навсегда пропитавшейся дымом, горелым пластиком и той тишиной, что затыкает восково уши после звука взрыва. Остается в какой-то из множества белолицых больниц, скорбно провожающих покалеченного и осиротевшего мальчишку от одной к другой. Алтан скулит ночами во влажную подушку, не разговаривает ни с кем, кроме Вадима, и не может понять, принес ли ему самому сплетенный науз удачу или наоборот. Алтан смотрит сквозь угол окна, как ветвь тополя снаружи беспощно-голой делается, жертвой свежевателя с ледяным сердцем, и думает, что переродится в следующей жизни деревом, тонконогой птицей на далеких болотах, златоглазым котом, гуляющим по двору буддийского монастыря. О том, чтобы дотянуть до весны думать не получается. Снится, как осколки собственных костей пытается в цельное собрать, глупый Кай, оставшийся без вечности и безо льда, снится, как через вскрытую клювом-серпом глотку утекает что-то важное. Не жизнь даже, а пресловутое дагбаевское упрямство, холодное и прорастающее корнями глубоко-глубоко. Он не спрашивает, почему Юма не приезжает, только пишет и изредка звонит, и голос, не выражающий ни тоски, ни беспокойства, шелестит в трубке, шум волн, пойманных бледной раковиной. Правда, Дракон зачем-то отвечает на это молчание путанными объяснениями о том, что в городе (и не только в нем) есть силы помимо нечистых на руку бизнесменов и террористов в птичьих масках, приводя какие-то малопонятные аналогии из мировой истории. Алтан теряется в рассуждениях об Древних Афинах и глинянных черепках и не слышит ничего, хоть отдаленно смахивающего на «сестра тебя все равно любит». Новости же об изнанке города внук шамана в каком-то там поколении воспринимает с равнодушием, щедро подкормленным обезболивающим. Юму в его глазах это все равно не оправдывает. Оцепенение спадает неохотно, постепенно обдирая скорбь по чешуйкам, обнажая злобу, затаенную и глубокую. Пока приживаются спицы в переломанных ногах. Пока сменяются дни, а новости понемногу начинают просачиваться в стерильные склепы его палат. У Вадима стальные радужки будто бы отражают иногда тот огонь, что подъедает Алтана изнутри. Нет, ни словечком к идее мести никто никого не подталкивает, за такое Юма наверняка кое-кому открутит голову. Но информации к размышлению хватает. Алтану снятся сибирские леса и что-то темное и чудовищное, пробивающееся там из земли, отравленной кровью, липкой нефтью захлестывающей все до самых верхушек сосен. Вадим в ответ на рассказы про это бросает красноречивое «Ничего удивительного» и сгрызает, кажется, пол-пачки зубочисток в один присест. Кошмары заканчиваются также резко, как и начинались. Будто отрезал кто-то. Кое-что Алтан все же успевает узнать до того, как всю информацию если не засекречивают, то образцово заминают. Например, что Разумовского официально объявляют мертвым и что это наверняка ложь — не станут же власти признавать, что упустили поехавшего преступника. От мыслей об этом за веками беснуется огонь, черно-красный, грубовато-двухцветный, будто старинная фотография, «на отвяжись» раскрашенная чьей-то рукой. Алтан думает, что если сможет его укротить, если дождется, пока тот отгорит, накормленный досыта — тогда снова получит право на розово-золотое солнце, подсвечивающее залив, на летнее утро у моря, привет из прошлой жизни. А пока стоит перед ростовым зеркалом, с опаской полы черного шелкового кимоно приподнимая. Ткань скользит меж влажных пальцев, будто эфир. — Шрамы останутся, — бесцветным голосом говорит Алтан, рассматривая собственные ноги — мертвецки-бледные, ставшие в два раза тоньше будто бы. — Перекроем татуировками, — спокойно отвечает Вадим, потирая шею. Будто уверен: так вообще все можно будет перекрыть.