Та, кто будет помнить

Волков все же доползает до них и глядит сквозь розоватую пелену лопнувших капилляров с таким осуждением, что у Леры разблокируются детские воспоминания и жгучий приступ стыда родом откуда-то оттуда же. Как будто отец поймал их с Кирей за глупым совершенно хулиганством и ничего не говорит, только смотрит на перепачканную не пойми чем Леру с выражением «ладно он, но ты-то куда, Макарова?» А она наивно полагала, что за годы выработала иммунитет к такому типу давления… — А что же меня не позвали поучаствовать в тренировке? — цедит он, и абсолютно ядовитые нотки в волковском хрипящем голосе звучат чем-то новеньким и очень знакомым одновременно. Настолько, что Лера в пол-глаза даже косится на притихшего Разумовского: неужто у русалочки с бритвенным языком отобрали голос? — Олег… — Четвертый десяток уже как Олег. Нашел время, конечно, и подходящего противника, ничего не скажешь. Валер, ты как? Лера прислушивается к телу, в котором боль ощущается далекой-размытой, как вид на другой берег, тонущий в тумане. К чувству, будто в челюстях сквозь кости и зубы потихоньку что-то острое пробивается. К злости, скапливающейся в желудке и ползущей кислотно по пищеводу вверх так, что напоминает приступ голода. К воспоминанию о том, как все это колкое, подтачивающее скелет изнутри, притихает, запустив коготки напоследок, когда прохладные ладони придерживают ее лицо, пряча и от тех, кто снаружи и от того, что внутри. И как мурашки, разбегающиеся по щекам, одновременно искрами пелену перед глазами рассеивают и защелкнувшимся намордником кажутся. Лера невольно повторяет чужой жест, ни слова не говоря, и собственные пальцы неприятно горячие почему-то. Невнятное покачивание головой, впрочем, вполне может сойти за «в порядке». — У тебя щеки горят, — замечает Олег, и вместо того, чтоб на банальный прилив крови после беготни по залу сослаться, Лера роняет рассеянное: — Вспоминает кто-то. Разумовский странно клонит голову, то ли марионетка, у которой кончился завод, то ли уставшая птица, пытающаяся в сны о крыльях, режущих облака, и перьях, сыплющихся с неба, сбежать. Потому что с грузом человеческих эмоций никому из них, судя по всему, сладить нормально не получается. Лера с внутренней усмешкой думает, что усталость, которая вот-вот в отчаяние превратится, вот-вот обескровит их окончательно — то немногое общее, что у них имеется. И что натянутые поводки в таких реалиях неминуемо ослабевают. Волков неловко опускается на глянцево поблескивающие под искусственным светом маты, напоминая животное, выброшенное на берег и мгновенно отяжелевшее под силой нового притяжения. — Узнал на «прогулке» что-то? — Ничего полезного и ничего особенно нового, — лоб Сергея влажный, а вот любые интонации будто наоборот выжали досуха, оставив нечто колко-невыразительное. — Но узнаю. Не хочу дальше полагаться на поразительное везение кого-либо из нас. Ленивый и очевиднейший выпад в сторону своей живучести Лера выбирает игнорировать, хоть и отмечает что недовольное выражение лица Волкова делается еще более недовольным. — Мы не будем объявлять кровавую вендетту этому клану или кто они там. — Ну извини. Надо было сказать это им, когда тот пацан собирался обезглавить меня с помощью — на секундочку! — катаны. При упоминании Алтана Лера со всей силой зубами в губы впивается чтоб ничего не ляпнуть и ничем себя не выдать. Да уж, Лер, в двойные агенты тебя точно брать не стали бы Волков прицокивает, и от его раздражения воздух будто холодеет на несколько градусов. Разумовский даже прикусывает язык ненадолго. — Мы не знаем точно, кто они и чего хотели. Но Вадим в выборе начальства всегда умел отличиться. Говорят, у меня чутье на опасность включается, а у него… другого рода. — Умение продать свою… продаться подороже — не чутье, Олег, — фырканье настолько демонстративно, чтоб даже слепой догадался, что именно о Вадике думают в этом доме. — И погоди-ка. Это тот самый Вадим, который не удосужился ни обыскать меня нормально, ни — уж прости, Лерочка — убедиться, что Чумного Доктора добил? — Да, изображать клоуна и дурочка у него всегда выходило на ура. Наверняка скажет, что директивы обыскивать и добивать не было, а вот хозяина спасти — святое дело. Еще и бонус за преданность выторгует, я уверен. Волков хмыкает, но как-то в край безрадостно, а Лера кривится, вспоминая вадикову ухмылочку, блестящую, как новенькая заточка, которой необходимо похвастаться вперед прохожим в переулке, и стальную хватку на шее. — Звучит, как будто вы хорошо так знакомы, — она почти намеренно цедит эту фразу, словно боится зубы застудить от прохлады собственного тона. Почти отражает то, что в глазах Разумовского читается убийственными бликами. Волков, конечно, кремень и провокации профессионально пропускает мимо ушей. Отвечает максимально сухо, и наждаком его голоса кожу можно до крови стесать. — Работали вместе. Довольно долго. «…пока не убедился, что Вадик больше крыса, чем клоун» не проговаривается вслух, но подразумевается сноской, самым жирным шрифтом напечатанной. «А я думала, мне с коллегами не повезло», — бурчит Лера себе под нос максимально неразборчиво. Судя по закатанным глазам Разумовского, он все прекрасно слышит, но сил на новые перепалки ни у кого из присутствующих не находится. — А еще у Вадика ряд привычек имелось — на армейке полезных. Но судя по всему, он их оттуда с собой захватил. — Например? — Лера приподнимает бровь вопросительно и чувствует, как внутри нарастает тревога, облизывает уже все ватерлинии. — Например, добивать «подранков», если уж оставил. Или делать так, чтоб кто-то за него добил — неважно, чужие или свои. Свои-то обычно вернувшихся из плена не по частям как раз больше всего не любят, а там — только подтолкнуть слегка… Фантомное напоминание об удушье перерастает в куда менее фантомную тревогу — тяжелое шерстяное одеяло, наброшенное на голову резко, перекрывая свет и воздух. Что ж, если планом было — ради веселья или по спущенному «сверху» указанию — стравить Чумную Докторку с нанимателями, то Вадик его филигранно придерживается. Сам Сергей, будто забыв, как только что завуалированно клеймил Леру иудой их маленькой компании, по щелчку пальцев возвращается к деловому тону. Таким, наверное, беседовал со спонсорами и партнерами, когда колесо безумия не раздавило еще его хрустально-чистый образ благородного гения. — Валерия, нужно снять тебе другое жилье. Мы до сих пор не знаем, за кем проследили точно: за тобой или Олегом. Не то чтобы она сама об этом не думала. Когда острое беспокойство за семью прошивало насквозь, парализуя бессчетными рядами «а что если…». Что если отследят? Что если протекция Разумовского после какой-нибудь полуночи обернется не пеплом даже — пепелищем? Что если кто-то додумается не долгами семьи шантажировать, а попроще — их жизнями? А что если она так и не сможет снова чувствовать к отцу, матери, Киру, друзьям ни нежности, ни тепла, ни мимолетного раздражения, пускай, а только этот страх, отточенный и холодный, в зрачки впивающийся резко, что ни заплакать, ни взвыть не успеваешь. Но от мысли о жилье, которое Разумовский непременно сам выберет и оплатит, светлом до бесцветности почти, с картинами в тяжелых рамах, которые ни грамма уюта не добавляют, с армированными дверями, навевающими ассоциации с бункером — вместо страха накрывает тоской. И куда лучшим вариантов кажется потеряться в одной из множества коммуналок, у которых стены тесных коридоров покрыты желтоватым, шелушащимся чешуйками чем-то — филиалы нагльфаров, застрявших в здешних болотах. Ей хватит своих денег на такой вариант, а большинство хозяев даже не станут у нотариуса заверять договор. Отличный способ пропасть в толпе таких же студенточек с запавшими глазами, которые в не самые уютные норы приползают поспать и дошик заварить. Даже город таких едва ли отличает друг от друга: стайка бабочек с побледневшими и отяжелевшими от влажного воздуха крылышками, поди разбери, где какая. — Спасибо, пожалуй, воздержусь от предложения, — она чувствует себя зеркалом и щитом, который всю прохладцу возвращает сторицей, обращая настоящим холодом. Были бы в тренировочном зале окна — обязаны были б изморозью тут же себя расписать. — Это не было предложением. — Сереж. Удивительное дело, Волкову даже голоса повышать не приходится — Разумовский осекается, будто ему «код красный» в лицо проорали. По привычке еще пытается чесать языком, однако Лера видит отлично, навострилась уже микровыражения на лисьей морде считывать — признает поражение и отступает. — Что? Я Сережа между прочим примерно столько же, сколько ты — Олег. Ладно, ладно, — под припечатывающим взглядом он окончательно тушуется и запускает пальцы в волосы, бездумно их ероша. И отчего-то избегает смотреть прямо на Леру. — Будем решать проблемы по мере, так сказать… Валерия, можешь езжать домой. Мы и так тебя сегодня задержали. Ощущения колеблются где-то между облегчением и таким, словно ее за шкирку выставили из чужого гнездышка. Мол, мы тебя, конечно, бережем, но — не обольщайся — доверяем все еще не на сто процентов. Вряд ли даже до шестидесяти дотягиваешь, Макарова, если уж совсем начистоту. С этим клубком спорных и спорящих друг с другом чувств, впрочем, можно разобраться и позже. Дома ждет приготовленный матерью ужин, очередные назидания от папы о том, что всех денег мира не заработаешь, и куча долгов по учебе, которые надо бы начать разгребать хоть с какого-нибудь конца. Обо всем этом Лера думает с тоской разных оттенков, к которой еще примешивается поскуливающее нежелание уходить куда-то вообще. То ли сваленные друг на друга маты от усталости кажутся вдруг соблазнительней собственной постели, то ли потребность отмалчиваться или отбрехиваться заранее комом в горле собирается. Неожиданную точку в этих размышлениях ставит Волков, бросая Лере в застывшую спину обжигающее и обличительное: — Пока, Валер. Надеюсь, твое свидание прошло хорошо.

***

Ей снится Разумовский, и лицо, изрезанное тенями, измученное, подростково-угловатое какое-то. Призрак из тех времен, когда он сам верил еще, что сможет менять большой мир к лучшему, пока мирок, по-детски светлый, по-детски озлобленный, трескался скорлупой. Лера понимает, что спит, что какая-то ее часть лежит, растянувшись поверх скомканного одеяла, пока другая на той же кровати сидит, подтянув колени к подбородку и молча смотрит на незваного — ни в ее сон, ни в ее спальню — гостя. В приступе безрадостного откровения /откровенности? / она думает вдруг: и этого человека я боялась до дрожи? Здесь и сейчас, где бы оно ни находилось, он приходит к ней изломанным слишком, неудачно заново собранным. Совсем не тем, кто чужую жизнь контролировать способен. И тень на стене сгорбленно-крылатой выглядит, насильственно оторванной от владельца. Как силуэт, склонившийся над чьей-то могилой. — Знаешь, — он звучит гулко и глухо: упавший в колодец, сорвавший уже голос в отчаянии дозваться до кого-то. — Наш с Олегом детдом же совсем на куски разваливался… какое-то древнее здание, царя застало, кажется, а вот воровство мелких чинуш еле переживало. Я поэтому первые крупные деньги в реставрацию вложил. Потому что помнил… Лера хочет ответить, но пересохшие губы склеивает что-то - она почти уверена, что если поднесет к ним руку, на той останутся черные разводы, то ли смола, то ли нефть, то ли тени тут такие густые — а Разумовский смотрит сквозь нее. С кем бы он ни беседовал сейчас, едва ли видит напротив себя именно Леру. И что-то неприятное и неправильное в этом есть. Будто в чье-то личное влезла немытыми руками, будто подсматривает в замочную скважину за тем, как человек раздевается, чтобы не наготу в итоге увидеть, а перья, хвост или еще какие чудовищные атавизмы. Неслучившийся приступ паники мутирует в оцепенение, сонный паралич в самом сне приключившийся. Разум стеклянной стеной, отрезвляюще-холодной, защищает ее от падения в кошмар, но он же заставляет смотреть дальше, слишком цепкий, заострившийся сейчас, чтобы дать уйти. — Детские кошмары иногда очень материальные. Особенно если помогаешь им — рассказываешь другим детям, рисуешь, выстраиваешь из игрушек инсталляции того, за что воспитатели потом будут коситься на тебя настороженно. У него светлые глаза человека, уставшего от собственного безумия — бойницы, сквозь которые осколки неба пронзают крепостные стены. Лера все еще далека и от этого Разумовского, и от полноценного сочувствия. Просто нечто, похожее на понимание. Нечто знакомых очертаний, что нащупывает в мешанине из золы и костяного крошева, обличительно забивающегося в узоры на кончиках пальцев. — …а в стенах под рассохшимися обоями были трещины. Зимой из них лезли сквозняки, а в другое время года… Кое-что похуже. Знаешь, что пытаются сделать дети, когда не могут убежать от чудовищ? Она уже не понимает: с ней ли говорит Разумовский, и Разумовский ли вообще это говорит? Понимание неуловимо, мимолетно. Всплеск воды, донесшийся издалека. Легкое касание крыльев ко лбу, оставляющее пепельно-пыльный след там, где обычно рисуют третий глаз. Неизвестно откуда берущееся знание (так же часто бывает во снах, чему удивляешься, Лер?) перекрывает то ли доступ воздуха к легким, то ли выходы из не-вполне-еще-кошмара. Слишком четко доносится скрип дверной задвижки вперемешку со звуком, будто кто-то когтями скребет в эту самую дверь, не яростно, но монотонно, прерываясь лишь на то, чтоб толкнуть ее. Слишком ясно понимание, что Разумовских на самом деле двое. Того, кто где-то в темноте ждет у запертой двери, пока по ту сторону не сдадутся, не впустят его, Лера боится до дрожи, до ужаса без названия и внятной причины. Того, кто обхватывает себя руками, борясь с дрожью, пугает она. — Ты можешь его не впускать… — почти беззвучное, одними губами произнесенное. Неясно даже, к Лере ли обращается Разумовский или к самому себе — одному из. Но Лера слышит в его словах кое-что другое — возможность, а не предостережение. Да, ей позволяют сидеть смирно, вслушиваться в то, как за дверью ходит кто-то, застыть кроликом перед хищным и безымянным. И ей же вместе с тем дается власть: встать на ноги, преодолеть тьму коридора и, наконец, открыть дверь тому, что ждет за ней, склонив вопросительно голову. Что случится в этом случае, кажется, неизвестно ни ей, ни тому Сергею, что пытается сжаться в комок, спрятаться в собственной (собственной ли?) тени сейчас. — Лерочка, открой, пожалуйста! Слова доносятся до нее прежде звука голоса, натягиваются нитью между сном — не сном и реальностью. Тонкой паутинной нитью, которая почему-то не желает окончательно оборваться, когда Лера с усилием поднимает себя с постели, почти выныривает туда, где звуков, запахов и ощущений так много, что под ними воспоминания о тех призрачных и бледных отражениях должны погребены оказаться. Вот только они все еще тут: колким крошевом под веками, скребущим чувством, что вокруг нечто не по правилам движется. Отыщешь в общее ворохе неверную деталь — сможешь выбраться на свободу. Знакомые интонации матери догоняют мозг позже, чем сами слова. Лера кричит в ответ «иду» и бредет на негнущихся ногах в коридор. Оглушающий аромат печеных яблок, осенний и медовый, сладким комом забивает горло, хочется откашляться, а чувство уюта кажется инородным чем-то. Вот сейчас зайдешь на кухню, а там голова матери на блюде, в окружении тех самых яблок, из-под полопавшейся кожуры струится сок (чувствуешь? пальцы липкие, то ли от фантомных образов, то ли от остатков холодного пота, который смыть не успеваешь). И новый виток кошмаров закручивается, вспыхивает. Спираль в лампочке накаливания, въедающаяся в зрачки белыми пятнами. Лера открывает дверь, одновременно головой встряхивая, в глазок даже не смотрит. Сейчас тени, сгустившиеся где-то в извилинах мозга пугают больше, чем — все такая же страшная — реальность. Приходится прикусить щеку изнутри, чтобы то ли не заорать, то ли не зашипеть по-змеиному (пошутить бы, что от Алтана нахваталась, но какие уж тут шутки). Видеть Дракона на своем пороге Лере хочется, пожалуй, еще меньше, чем Разумовского или Волкова. От последних, ясно, хорошего ждать не приходится, но и эти плохие ожидания — привычны уже, с ними успелось сжиться и почти смириться. А вот Вадик с кривой ухмылкой, разбирающийся ее глазами на составные детальки — нормальный мужик глазами раздевал бы, а этот… — слишком близок к той грани, где страшная сказка перетекает в эпизод тру-крайма. К той грани, на которой так неплохо выходило балансировать последние месяцы. — Не пригласишь войти, птичка, а? — А ты из тех, кому нужно приглашение? — собственный голос Лера едва слышит. — Ну что ты, у нас же тут не байки из склепа, — он едва ли не подмигивает и делает шаг через порог: острыми носами туфлей оказываясь внутри квартиры. Еще недостаточно, чтоб посчитать это вторжением. Достаточно, чтоб всей шкурой прочувствовать угрозу, которую клоунские замашки разве что еще неприятнее делают. — Лерочка, это к тебе? Что же ты молодого человека в дверях держишь! — мать всплескивает руками, и облачка муки секундно мерцают в косых лучах, кажущихся отсюда не по-осеннему теплыми. Незваного гостя в «молодые люди» можно записать с большой натяжкой, да и вся ситуация — будто искаженный образ прежней жизни, пойманный кривым зеркалом, которое кто-то не вовремя сунул под руку. — Скоро как раз шарлотка подоспеет. Сложно сказать наверняка, из того ли типа людей Дракон, что смогут, сидя на кухне, одной рукой угрожать чьей-то матери, а другой отправлять в рот выпечку по кусочкам. Проверять Лера не горит желанием. Он ухмыляется совсем не прикрыто уже, с таким лицом обычно сомнительные кадры уточняют, не нужен ли той самой чьей-то матери зять. Или убивают людей в их же квартирах. — Нет-нет, не стоит, что вы. Тут шеф решил внеочередное собрание устроить, а я как раз мимо проезжал и не мог допустить, чтоб Лерочка опоздала. А то у нас головы и за меньшое летят. И по хищному блеску глаз ясно, что последнее только для непосвященных — фигура речи. — Так вы работаете вместе? А то Лера про работу не говорит почти ничего… — Коллеги, — не моргнув глазом, врет Вадим, да так искренне, что даже Лера кивает на автомате раньше, чем успевает придумать версию получше. — Да вы не переживайте, у нас с рабочей этикой все строго, так что отношения поближе Лерочке остается с однокашниками строить. Судя по выражению лица, мать так и не может определиться: испытать облегчение от того, что двухметровый, не тянущий совершенно на студента мужик не встречается с ее дочерью, или немного расстроиться по поводу отсутствия у последней хоть такой личной жизни. Лера вот совершенно точно определяется: собственное имя, сдобренное такими приторными интонациями, что слюна во рту Дракона обязана в сироп загустеть, вызывает у нее исключительно тошноту. — Я тебя в машине подожду. Только давай пошустрее, а то начальство у нас такое — ждать не любит. Выскользнуть за черту порога Вадим успевает точно до того, как тяжелая дверь должна была припечатать его по наглому лицу. Лера внутренне стонет разочарованно — что угодно, лишь бы не позволять себя сейчас запугать по-настоящему. «Хотели бы убить — убили», — повторяет вместо успокоительной мантры, и что-то невнятно порывается превратить слова в молитву… Почти нащупывает в тумане силуэты тех, к кому можно было б ее направить. Но отворачивается прежде, чем неестественное множество сияющих глаз успевают заметить девчонку, стиснувшую челюсти. Лера собирается действительно быстро. не думая почти — проверять границы терпения Вадима будет как-нибудь в другой раз. И почти также, не думая, пишет Волкову, просит приглядеть за ее домом (все равно ведь наверняка это делают и без ее просьбы). Списывает все на дурные предчувствия. Коротким «Скажу Серому» их даже не пытаются развеять. В голове шевелится робкое сомнение: стоит ли сейчас доверять Волкову, когда Лера в паре шагов буквально, чтоб по всем внешним признакам оказаться для них предательницей? И еще: написала бы Алтану также легко, спросила бы, действительно он ее ждет или Вадим лишней верностью не страдает? Наверное, неслучайные столкновения нравились ей больше, чем наемник, готовый за шкирку притащить на встречу. Наверное, ей все-таки нравилось обманываться на чьей-то счет. Вадим дожидается ее в салоне машины, той же самой, аспидно-черной, подходящей, конечно, куда больше Алтану. Выдыхает сигаретный дым сквозь усмешку прямо в салон — наслаждается ощущением, что он сейчас самый страшный зверь в этом лесу или на этой парковке по крайней мере. Лера без лишнего «пожалуйста» тянет к нему руку, Вадим также молча вручат ей сигарету с зажигалкой. Смахивает на ритуальное перемирие, такое же ненадежное и недолговечное, как и повисший между ними дым. — Коллеги, значит? — ядовито уточняет Лера, вцепляясь в фильтр будто в спасительную соломинку. — Ну, Птичка. Ты ночами за людьми гоняешься, я тоже. Есть, конечно, один нюанс… Против воли Лера фыркает себе под нос. Что ж, цирк не уехал, а обзавелся новым филиалом и клоунами похуже, но ей пока грех жаловаться. — Не дуйся так. Мы — люди подневольные, начальство приказывает, надо делать. — Кажется, Алтану раньше не нужен был курьер, чтоб со мной встретиться. Смешок, вырвавшийся изо рта Вадима, ей не нравится. Не нравится отчего-то куда больше, чем быть запертой с ним в одной машине. — Его золотейшество, и правда, не так уж хорош в общении с девочками, и добрый дядюшка Вадим вам немного поможет. Попозже. Но поговорить с тобой хочет не он… Дракон протягивает ей через плечо мобильный, мерцающий входящим вызовом, тревожно-зеленым светом, от которого у Леры внутри все сжимается и требует бежать. Она держит лицо и надеется, что Олег держит слово, и если этот звонок кончится чем-то нехорошим… — Бери-бери, это тебя. И поверь, птичка, таких людей не стоит заставлять ждать слишком долго. Стоит ли говорить, что реплика ни черта не успокаивает? Лера прикасается к экрану, успевая подумать, что если все безудержно становится страньше и страньше, тот должен затянуть ее в себя, неправильной Алисой в не пойми какое зазеркалье. И следом за этой мыслью, по цепочке, вспыхивает «красная королева». Зеленый свет становится багровым. Как наряд звонящей, как ее глаза, пытающиеся взглядом Леру то ли клеймить, то ли попросту прожечь насквозь. — Вот, значит, какую проблему нашел на наши головы братец. Ни слова, ни ее тон не сулят Макаровой ничего хорошего.