Бисквиты

Приглушенные женские голоса в соседней комнате напоминали Платону Зубову жужжание ос, случайно залетевших в комнату. Их звук вызывал смутную тревогу, хоть напрямую не касался его персоны и существовал как бы сам по себе. Однако находиться в одном помещении с насекомым, которое способно тебя укусить, неприятно само по себе. Точно так же одно лишь присутствие в апартаментах императрицы не давало ему расслабиться и сосредоточиться на себе. В прямом смысле этого слова. Услышав шаги, Платон быстро закрыл глаза и перевернулся на живот, уткнувшись лицом в мягкую подушку. Он слышал, как приоткрылась дверь спальни и почти чувствовал спиной женский взгляд. Он притворился крепко спящим, зная, что его не станут будить. Дверь снова хлопнула, и через несколько минут воцарилась блаженная тишина, свидетельствующая, что покои императрицы опустели. Платон приподнялся в подушках и, приоткрыв глаза, некоторое время смотрел на щель тяжелых портьер, через которые пробивалась полоска утреннего света. Ему не нужны были часы, чтобы знать, что сейчас еще рано: скорее всего, нет и семи утра. Императрица вставала в одно и то же время, и, к счастью для него, распорядок ее дня не менялся. Мужчина прислушался. На фоне комнатного затишья ощущения в собственном теле "звучали" особенно...выпукло. Подумав о возникшей проблеме, Платон испытал что-то среднее между усталостью и отчаяньем. Проблема, несмотря на то что была ему уже знакома, по-прежнему не находила решения и более того открыла для него новую область телесных мучений. Он медленно просунул руку под одеялом и потрогал то, что после очередного ночного "рандеву" должно было быть в состоянии если и не глубокой спячки, то хотя бы удовлетворенного покоя, но вместо этого почти до болезненности недовольно и напряженно вздымалось в паху. Утренняя эрекция не была бы чем-то проблемным и удивительным, если бы не истинная причина, по которой его член сейчас был таким твердым, вызывая напряжение не только внизу живота, но теперь, казалось, и во всем теле. А ведь он, кажется, зарекался идти на поводу у капризов своей дорогой Katrine. Сексуальные аппетиты императрицы не были ни для кого секретом, но граф Зубов не сомневался, что его молодость и здоровые потребности тела станут подарком уже сами по себе. К тому же у императрицы он был не единственным "интимным другом" и возможностей удовлетворить свою ничуть не уменьшившуюся с возрастом чувственность Екатерина найдет в любом случае. Однако он ошибался. В чем бы ни была истинная причина (он не хотел думать об этом, а уж тем более говорить), но Katrine последние несколько месяцев была недовольна им. Его якобы заметно ослабевшая страсть к ней стала поводом для ревности и подозрений. Императрица упрекала его в том, что он увлечен другой женщиной и оттого стал так холоден с ней. "Я знаю, кто предмет твоих грез. И если бы об этом не знал и весь двор и даже мой внук, я могла бы притвориться незрячей. Не знаю, более это смешно или нагло с твоей стороны, но лучше тебе позабыть об этом раз и навсегда!" Ему нужно было спешно спасать пошатнувшиеся позиции. И способ для этого выбирать не пришлось. Императрица получала то, что хотела, а желала она, чтобы ее постоянный любовник отдавался любовным утехам со всем возможным в нем пылом, и ей безразлично было, каким образом пыл этот он должен разжечь в себе. Притворяться легко только на первых порах, когда сама атмосфера азарта и новизны действует на плоть возбуждающе. Платон не мог признаться даже себе, что близость с Екатериной ему опостылела, что он устал от этих тисков ее страсти, лишавших его возможности наслаждаться прелестями других женщин. Нет, безусловно, иногда ему удавалось добраться до тела какой-нибудь дамы, но постоянный страх быть уличенным в измене портил все удовольствие. Тем более он разом за разом должен был возвращаться в постель своей покровительницы, и если бы от него там не требовали с каждым разом все больше и больше... Одним словом, тупик, в который граф Зубов уперся, в итоге привел его на колени перед государыней, где он, рыдая у ног ее, ссылался на усталость от государственных дел, ослабевшее здоровье, проблемы с желудком и прочие невзгоды, что лишили его мужской силы. Его слезы были так искренни, что неожиданно вызывали не гнев ее, а сострадание. Платон напрасно тут понадеялся, что ему дадут вольную. Екатерина со свойственным ей упрямством предпочла решать проблему с другого конца. А именно обратилась за помощью к медику, который, выслушав уже не такие уверенные жалобы графа, выдал ему необходимую микстуру. Результат превзошел все ожидания. Платон не знал, как действовало это волшебное средство на несомненно несчастных, изрядно поживших на свете стареющих ловеласов, но на его организм оно произвело эффект самый что ни на есть будоражащий. Императрица осталась довольна, да и сам он поначалу был впечатлен своими возможностями. Однако доктор не предупредил его, что лечение надобно принимать тем, кто болен, а не тем кто здоров телом и страдает душевно. Очень скоро граф столкнулся с побочным эффектом. Его потенция так возросла, что перестала, что называется, поддаваться контролю. Разрядка приносила лишь короткое облечение, и эрекция, совершенно неконтролируемая, сопровождала его в течение целого дня, ставя в самые неловкие положения. Он хотел было прекратить это и перестал пить микстуру, но к собственному ужасу обнаружил, что без ее действия...силы его иссякали так скоро, что для Екатерины это стало почти оскорбительно. Иными словами, он уже просто не мог удовлетворять свою царственную подругу не то что по ее меркам, а даже по своим собственным. Пришлось снова принимать снадобье, и именно с его побочным эффектом в очередной раз столкнулся Платон этим утром. Убедившись, что он в одиночестве, мужчина откинул мягкое пуховое одеяло и встал с кровати. Заниматься рукоблудием вот прямо сейчас ему казалось задачей бессмысленной. Он знал, что только разгорячит себя еще больше. Надев рубашку, кюлоты (но не став их застегивать) и набросив сверху шлафрок, он подошел к умывальнику, где стоял кувшин с водой. И, недолго думая, вылил содержимое себе на голову. Холодная вода (императрица умывалась только такой) обожгла до легких судорог. Закашляв, Платон взял лежавшее рядом полотенце и вытер волосы и лицо. Ему чудилось, что полотенце впитало в себя "ее" запах. Он отложил его. Постояв немного, граф обнаружил, что пришло желанное облегчение и болезненно натянутый узел внизу живота немного ослаб. Он не рискнул убедиться в этом и, запахнув халат, вышел в соседнюю комнату. На столе стоял кофейник, лежала газета, две чашки и блюдце с маленькими миндальными бисквитами, заботливо прикрытое платяной салфеткой. Его завтрак. Зубов сел в кресло, вытянул ноги и, откинув салфетку, ухватил с тарелки пирожное. Откусил сразу половину и с наслаждением растёр языком нежное, сладкое тесто. Императрица могло съесть за завтрак не менее дюжины этих пирожных и между тем любила иронизировать над его любовью к сладкому, которая как-то не вязалась в ее представлении с мужскими предпочтениями в еде. Платон знал, что князь Потемкин предпочитал завтракать яйцами и тем, что называлось кашей лесника — перловкой с жареной дичью. Впрочем, граф предпочитал избегать даже в мыслях подобных сравнений. Григорий Потемкин почил уже в бозе и никому соперником быть не может. В еде в том числе. Отодвинув подальше кофейник, Платон дернул за шнур. В комнату тут же вошла служанка. Он улыбнулся и самым любезным тоном попросил принести ему чаю. Настроение понемногу улучшилось. Он наконец-то ощутил расслабление, и судя по всему его бушующий орган наконец успокоился. По крайней мере возбуждения он больше не чувствовал. "И все же сегодня лучше сказаться больным...не выходить никуда.." - подумал он. Служанка зашла с маленьким подносом, бедром ловко придержав дверь. На подносе стоял чайник, чашка и вазочка с лимонным вареньем. Все это девушка принялась расставлять на столе, заставив Платона невольно обратить внимание на ее наружность. Девушка была новой. Наверняка работала здесь не более месяца. Он видел ее раньше лишь мельком и не приглядывался к ней особо, а зря. Она была замечательно хороша. На вид лет восемнадцати, румяная, с голубыми глазами и волнистыми светлыми волосами, задорными колечками выбивавшимися из-под чепца. Особенно чудесными были маленькие, пухлые губки, влажноватые и чуть приоткрытые. А кожа! Нежная, гладкая, без единой морщинки...так и тянет коснуться ее языком. Мужчина скользнул взглядом почти машинально в едва заметный вырез горловины ее платья, где пряталась шейка. Как подобает прислуге, девушка была одета строго по форме, и все же никакой грубой ткани передника было не скрыть округлые прелести ее чудесной фигурки. Нет, она была совершенно замечательно хороша! - Завтракать будете, Ваше сиятельство? - деловито поинтересовалась она. Он покачал головой. - Как зовут? - Варей. Она отошла от стола и принялась за уборку. Платон проводил ее взглядом, с досадой почувствовав, как его член вновь шевельнулся и стал быстро твердеть. Граф положил газету на колени и отвернулся к окну, некоторое время слыша лишь шорохи и легкое напевание. Он глотнул чаю, попытался даже начать читать, но мозг его, уже распаленный воображением, возвращал внимание к Варе, которая, ничего не подозревая, продолжала уборку. Всего одна мысль, всего на секунду, и вот результат...Зубов сглотнул, увидев, как девушка наклонилась, чтобы поднять что-то с пола, и, как почудилось, особенно пикантно выставив зад. Ему захотелось в ту же минуту к ней подойти, обнять сзади, прижать к себе и потереться, дав почувствовать его возбужденную плоть. Он тем не менее не мог не не понимать, что, сделай он такое в реальности, девка скорее всего завизжит или сделает какую-то другую глупость. Юная ведь и наверняка даже нетронутая. Да и по большому счету он всегда брезговал спать с прислугой, в отличие от брата, который его уверял, что нет никого горячее дворовых красоток. Ничто, однако, не мешало Платону за ней наблюдать и все представлять в воображении. И он живо представил, как поднялся со стула, подошел к Варе и обнял сначала за талию, потом снял чепчик, дав распущенным локонам упасть ей на плечи. Потом одну руку положил ей на грудь, другую на бедрышко. Расстегнул пуговички на переднике, раскрыл воротник и рукою забрался в вырез платья. А там...там вздымается нежная, пышная, упругая грудь и он крепко сжимает ее, заставив девушку застонать. Потом он бы он наклонил ее к спинке дивана, приподнял юбку, оголив полненький, круглый задок. Пару раз шлёпнул рукой и этой рукой же погладил Вареньку между ног... Думая так, он, почти не сознавая себя, развязал пояс шлафрока, просунул руку и, обхватив безумно горячий от напряжения член рукой, начал поглаживать, сначала медленно, потом чуть быстрее, не сводя взгляда с Вари и не обращая внимание на свалившуюся на пол газету. Он покраснел и слышал собственное участившееся дыхание. Рука орудовала в штанах все быстрее, заставляя графа мучительно закусывать губы. В своей фантазии он только что проник в сладостно узкое лоно девушки... но в этот момент Варя обернулась. Глаза её расширились от удивления, и она выронила поднос, на который собрала оставленную посуду. Комнату огласил звук разбившегося стекла. Даже если б и мог, Зубов не знал, что сказать. Состояние его было уже таково, что никакого стыда он не чувствовал. И вместо этого встал и направился к Варе, которая казалась ему прекрасней самой Афродиты. - Ангел мой... Девушка взвизгнула и бросилась вон из комнаты, оставив графа в положении, кажется, самом постыдном и глупом, в котором он когда-либо оказывался перед женщиной.