Неизлечимо

Чуя прерывисто выдыхает, шмыгая носом, осторожно вытаскивает из хватки Дазая одну из ладоней и проводит ей по глазам, стирая слезы, после чего прячет взгляд за челкой, но Осаму видит, как по чужим щекам всё равно медленно стекает еще несколько капель. Им нужен был этот разговор. Возможно, это звучит весьма эгоистично, но этот разговор был нужен Дазаю. Молчавший несколько лет подряд, сейчас он старался действовать максимально прямолинейно во всех отношениях. Хотел ли услышать это от него Чуя? Вряд ли. Возможно, чисто из любопытства подросток и интересовался этим, но когда дело дошло до этого «серьезного разговора», Накахара явно стушевался. Создавалось почти осязаемое впечатление, что Чуе хочется закрыть уши руками и просто не слушать его. Дазай снова сглатывает и чувствует себя до бесконечности нелепо и в то же время подозрительно легко. Как человек, который всего несколько раз пересказывал кому-либо то, что творилось с ним в прошлом, Осаму все еще был чересчур сентиментален. Накахара неуверенно покосился на него, и Дазай готов был продать душу, лишь бы перестать существовать, как человек, и продолжать влачить жизнь как нечто бестелесно-влюбленное, следующее за этими лазурными с белыми крапинками глазами. Да, он чертовски сентиментален.       Приезд в родной дом дался Дазаю легче, чем он предполагал изначально. Он не верит в то, что все побеждается силой любви и прочее, но сам не мог не заметить изменения, через которые ему удалось пройти за столь короткий срок. Общение с матерью все еще, увы, было довольно натянутым, но это ощущалось не как нечто неприятное или лицемерное. Это ощущалось, как игра — кто дольше выдержит. Кто первый сдастся. Дазай искренне пытается простить, принять то, что его родители далеко не идеальны и совершают ошибки, как и все люди, но в тот момент — когда его выписали из больницы в последний раз — слезы Эмико и ее судорожно повторяемые: «прости, прости меня, Осаму», вызвали в Дазае… разочарование. Он учится воспринимать родителей не как единое целое, а по отдельности, не деля при этом на «хорошего» и «плохого», понимая, что этим ничего не добьется. Но он все равно ждал нечто другое. Нет, совсем не это он хотел услышать от матери тогда. В любом случае, время впереди было. Была возможность медленно, с трудом и, несомненно, болью переворошить все то, что с ним творилось, найти подводные камни и обойти их, чтобы снова не врезаться в них при попытке искренне простить. Но если раньше Дазай боялся это делать, думая, что в какой-то момент может сломаться или не справиться, теперь его уверенность в собственных силах возросла. Присутствие рядом с ним Чуи вдохновляло. Возможно, чисто эгоистичными мыслями о том, что он может на нем «исправить» прошлого себя. Возможно, чужим несгибаемым характером и иногда, впрочем, перегибающей палку, наглостью. Дазай не может сказать, чем точно. Накахара был интересен. Несомненно, почти все люди по-своему интересны и уникальны, но зачем пытаться словами описать такое чувство, как влюбленность в практически незнакомого ранее человека? Главным было то, что сейчас у Осаму была реальная мотивация просыпаться по утрам. Не стоило забывать, очевидно, о том, что проблемы насущные все еще преследовали их. А именно — родители Накахары. Дазай не знает, сколько точно времени займет поиск по округу Японии рыжего короткого подростка, но искренне полагает, что очень немного. Первые дни Осаму старательно игнорировал факт того, что их неминуемая встреча всё ближе, но прошло уже три дня, не это ли повод задуматься? Осаму успокаивал себя, что время еще есть. Три дня — для простых смертных даже при помощи полиции слишком короткий срок для того, чтобы отыскать такую пропажу, как доведенный до ручки подросток со взрослым (безответственным) партнером. Но Дазай весьма недооценивал могущество Мори Огая. И, как можно предположить, зря. Но пока Осаму продолжал играть с матерью в затянувшуюся на пару лет молчанку и просто… наслаждался временем, проведенным в кругу близких для него людей. И всё было хорошо.

***

Это произошло внезапно, и буквально за несколько секунд Чуя потерял абсолютно все. Вы ознакомились с драматизированной и урезанной версией произошедшего. А если говорить более развернуто, то начиналось все довольно неплохо. Да, да, весьма неплохо. Матушка Дазая исполнила свое желание научить детей печь кексы. Хотя Чуя окрестил бы это не выпеканием кексов, а довольно тщательным загрязнением кухни с помощью муки, сырого теста и посыпки. Долговязый Дазай не совсем помещался на кухне, пусть она и была просторной, поэтому его загнали в угол за стол. Неумение Накахары обращаться с тестом чуть не обернулось катастрофой, но Эмико не зря была рядом, чтобы вовремя спасти ситуацию. Одасаку сидел в гостиной с книгой в руках, пару раз поднимая глаза на их слаженную (неловкую, самую малость) работу, и Чуя видел, как чужой взгляд теплеет, заполняясь странной тоской. Он был похож на то, как иногда Эмико смотрела на Дазая с Чуей. Почему-то Накахаре кажется, что именно такими должны быть глаза его родителей. Но они всегда были очень… отстраненными. Да, Чуя может описать как-то так. Они словно смотрели не на Чую, не на его курносый нос или веснушки, а на его прошлые ошибки, недочеты, грубости и хамство, что постоянно доносились от него. Складывалось ощущение, что его родители уставились на его ориентацию, раздражающий их синдром беспокойных ног или отросшие, очевидно, оскорбляющие их рыжие кудряшки. Они никогда не видели Чуиных тревог и страхов, хотя ему не всегда удавалось их скрывать. И иногда в душу закрадывались страшные мысли о том, что они все прекрасно видели. Видели, но предпочитали делать вид, что не замечают. Если это действительно так… — Солнышко мое, — руки Эмико осторожно накрывают кисти рук Накахары. — Не сжимай так сильно. А то получится клякса. — Да…да, — Чуя хмурится, переводя взгляд на мешок для крема, что он пережал, видимо, представляя чью-то шею на его месте. Он слишком далеко забрел в свои мысли, замерев посреди кухни, нависнув над несчастным кексом. — Хорошо, а теперь посыпку, — Эмико протягивает Накахаре пакет с шоколадной крошкой, и Чуя благодарно, но нервно улыбается, запуская туда руку, высыпая пригоршню на кремовую шапочку. — Можешь съесть немного, — подмигивает ему Эмико заговорщеским тоном, и Накахара провожает ее затерявшимся в сомнениях взглядом, пока женщина деловито снует по кухне, проверяя огонь конфорки и доставая приправы для параллельно готовящегося ужина. Возможно, именно такими и должны быть все мамы? Мягкие, сухие руки, на лице почти нет макияжа, что всегда был у Кое, нежная улыбка на губах и негромкий голос? Уважение твоего личного пространства? Настоящие попытки понять? Да, да, конечно, Эмико совершала ошибки, никто не может этого избежать. Но даже Чуя, что не отличается особой эмпатией, мог заметить, как она искренне желает исправить совершенные промахи, сколько сил для этого она прикладывает. И, конечно, у нее были свои страхи, неуверенность и боль. Но тем не менее, рядом с ней Чуя ощущал себя дома. — Чиби, этому кексу точно хватит, — Чуя проморгался, второй раз рывком возвращаясь в реальность. Дазай улыбнулся ему, махнув рукой в сторону тарелки. — Ты только посмотри на него. Накахара растерянно уставился на сотворенное им высококалорийное чудище. Засыпанное шоколадом по самое не хочу, оно с трудом сохраняло в равновесии сладкую гору, что обрушилась на него. Накахара задумчиво взял лежащую рядом чайную ложку и широким, волевым движением снял верхние слои, отправляя в рот. Дазай смотрел на него с праведным ужасом. — Столько сладкого, Чуя… — с благоговейным страхом заметил Осаму, после чего, впрочем, нацепил на лицо строгое выражение, что смотрелось на нем очень нелепо. — Это вредно, как ты можешь… употреблять в таких количествах. — Ты тоже вредный, но я же тебя терплю, — пожал плечами Накахара, и Дазай схватился за сердце, изображая глубочайшую обиду, пока его щеки неумолимо покрылись бледным румянцем. Накахаре хочется закричать от того, как сильно он влюбляется в Осаму с каждой секундой. Заново, снова и снова по порочному кругу. Чуе не хватает слов описать чужое совершенство. Они уже засовывают второй противень в духовку, когда слышен звонок в дверь. Одасаку откладывает газету, останавливает Эмико, уже бросившую открывать, приобняв ее за плечи и поцеловав в висок. — Я сам открою, дорогая, — бормочет он. С доброжелательной улыбкой Ода скрывается в коридоре, а Дазай подпирает щеку рукой, упираясь локтем в стол, мечтательно проговаривая: — Как думаешь, Чуя, это Акико или Анго? Я надеюсь, что Йосано. Она обещала рассказать мне ворох сплетен. — Я начну ревновать, — в шутку толкает его Накахара, протискиваясь к шоколадной посыпке, закидывая в рот несколько крошек. Осаму испускает смешок, продолжая мягко и расслабленно улыбаться, лениво гадая, кто заглянул к ним. Чуя засунул любые тревожные позывы куда подальше, залезая на высокий стул, начиная болтать ногами. Голоса из коридора, почему-то не было слышно. Когда Чуя уже хотел спросить, что же Акико так долго, на кухне появился Сакуноскэ. Он выглядел побледневшим, а между его бровей залегла морщина. Дазай разом напрягся, выпрямляя спину, вопросительно смотря на отца. Ода нашел глазами Чую, уставившегося на него, и отрывисто произнес: — Чуя, это к тебе. Эмико обернулась на голос мужа, услышав напряженный тон. Накахара почувствовал, как внутри все обрывается и падает куда-то вниз. Сердце сжалось до боли. Дазая передернуло, и он стремительно обернулся к Накахаре всем туловищем, впившись в его лицо нечитаемым взглядом. Чуя сложил рыжие брови домиком, на пару секунд застыв в пространстве смотря в карие глаза напротив. Нужно было идти. На ватных ногах Накахара добрался до Сакуноскэ и вместе с ним вышел в светлый генкан. Первое, что ощутил Чуя — терпкий аромат до боли знакомых духов. Спина и лицо одеревенели, а когда он увидел силуэты двух людей в дверях, так и вовсе все внутри парализовало. «Нет. Нет. Нет». — Чуя! — от привычного голоса внутри все наполняется ледяной пустотой, которая морозными узорами расползается по органам, сковывая их коркой. «Не так быстро. Это невозможно. Это просто невозможно, они не могли так быстро…» Кое Озаки протягивает руки вперед, а Накахаре показалось, что она хочет снова привязать к себе, прижать так крепко, чтобы не было сил вырваться. Чуя, не отводя настороженного, напуганного взгляда от матери и отца, стоящих в коридоре семьи Дазая, делает шаг назад. Ноги и руки до сих пор плохо слушались его, и Накахара с ужасом понял, что он на грани обморока. Это было бы весьма ироничным — грохнуться прямо здесь и сейчас от потери сознания. «Блять. Блять. Блять». Озаки заметила — очевидно, она заметила именно это среди множества изменений в своем сыне — как Чуя попятился от них, и ее губы сжались в привычную тонкую полоску. Яркая помада на них почудилась Чуе кровью, и это вовсе не то сравнение, которое ему бы сейчас хотелось видеть. Огай, до этого стоявший молча и в тени, делает шаг вперед, и тут омертвевшие рефлексы Накахары возвращаются к нему, и он резко отшатывается назад, с грохотом костей врезается спиной в перегородку генкана и смотрит на родителей диким зверем. Из-за угла появился Дазай, он растерянно перевел взгляд с тяжело дышащего Чуи на своего отца, что тоже замер в замешательстве, а затем на семейную чету. Стоило Озаки встретиться взглядом с Дазаем, как ее глаза расширились, словно становясь другого, более насыщенного цвета, а ноздри раздулись. — Ты! — обвинительно воскликнула она, и Кое буквально затрясло от злобы. Осаму неуверенно покосился в сторону Чуи, заметил, в каком раздрае находится чужое душевное, да и физическое состояние, и уже не колеблясь шагнул вперед, решительно принимая весь удар на себя. — Добрый вечер, Кое-сан. Это прозвучало, как «добрый вечер, безбожно огромная проблема на нашу голову». — Да как ты смеешь еще и разговаривать со мной, — лицо Озаки перекосила ярость, но в этот момент Мори опустил ладонь на ее плечо. Женщина вздрогнула, и словно разом успокоилась, с ненавистью сощурив глаза, смотря из-за толстого слоя черной туши. Одасаку прочистил горло, привлекая тем самым внимание. Озаки мгновенно перевела на него озлобленный взгляд. — Мне бы не хотелось прерывать Вас, но Вы разговариваете с моим сыном на пороге моего дома. Так что, прошу Вас, сбавьте тон, госпожа…? — Кое-сан, — тихим голосом подсказал Осаму, не отводя взгляда от вторженцев в их спокойный мирок. Госпожа Кое-сан часто заморгала, переводя взгляд с Оды на Чую и Осаму, и Накахаре показалось, что она сейчас его ударит. Но этого не произошло. Кое открыла рот, собираясь что-то сказать, но передумала и сделала шаг назад, позволяя своему мужу выйти наконец в середину генкана. А ведь коридор казался таким уютным всего пару минут назад. Мори откашливается, стягивая с длинных пальцев перчатки. Это была та самая ситуация, в которой больше хотелось бы получить громкие крики Озаки, чем подавляющее спокойствие Огая, которое обрушилось сверху на Чую, придавливая к земле. Он почувствовал себя совсем маленьким и абсолютно беззащитным против своего отца. Чуя съежился в крохотный комочек ужаса и тремора, ему казалось, что он слышит, как стучат его зубы, но он понимал что все это абсолютно бесполезно. Ни втягивание головы в костлявые плечи, ни сильная дрожь, колотящая его, ни бешено ломящееся сердце — ничто не могло по-настоящему защитить его от угрозы, что читалась в темных глазах Мори. И это сбивало дыхание. — Чуя, — констатирует Огай, любезно улыбаясь, словно увидел не собственного сына, а делового партнера. — Рад встрече с тобой, — Мори выдерживает паузу, ожидая ответа, но Чуя не может позволить выдать свой дрожащий голос. И он абсолютно не представляет, что сказать в ответ. Точно не «взаимно». Убедившись, что Чуя предпочел хранить молчание, Огай наклонил голову и продолжил. — Так же с удовольствием отмечаю, что ты находишься в полном порядке, — взгляд Мори опустился на нарисованного на свитере Чуи оленя. — Здравствуй. Огай протягивает руку без перчатки вперед для рукопожатия, но Чуя делает ошибку, очередную ошибку, потому что именно на них, судя по всему, строится его жизнь. Чуя снова отшатывается, вздрогнув всем тельцем. Собственный отец излучал настолько очевидную опасность и угрозу, что Накахара физически не мог заставить себя подойти к нему. Он был почти уверен, что его тотчас схватят выше локтя, грубо дернут на себя, как уже бывало раньше, и железными тисками сдавят загривок. Он уже не сможет вырваться. Это откровенный прыжок в пропасть. Чуя слишком поздно заметил, что намертво вцепился в рукав Дазая пальцами. Отпускать было бы поздно, даже если бы он этого захотел. Поэтому Чуя стиснул их сильнее. Озаки издала странный звук, больше похожий на то, что где-то рядом кто-то пытается утопиться в кружке чая. — Вот как, — Огай улыбнулся холодной, но отрепетированной улыбкой, поднимая глаза с руки Чуи на его искаженное испугом, бледное лицо. — Ну хорошо. Как хочешь. В таком случае обойдемся без формальностей. Одевайся, Чуя, мы уходим. — Куда? — придушенно пискнул Накахара, охрипшим голосом, и это были первые его слова, обращенные к родителям спустя двухнедельный перерыв, во время которого он был в бегах. Брови Огая дернулись, выдавая его напряжение, и его голос звучал куда более жестче, чем секунду назад: — Домой, Чуя. Ты едешь домой. «Это не дом. Мой дом не должен быть там, откуда я сбежал. Мой дом не должен быть ледяной темной комнатой, где я голодаю третьи сутки подряд. Больше — нет». Озаки сощурилась, смотря на него из-за плеча мужа. Чуе стало неожиданно противно. Настолько, что руки сжались в кулаки, и рукав Дазая натянулся на его плече. Осаму, молчавший все это время, обернулся к нему, собираясь что-то сказать, но не успел. Сердце стучало в горле так сильно, что слова проглатывались, путались, мешались в глотке, сбивали друг друга и мысли. Чуе показалось, что он не может вдохнуть. И тогда он поспешно выпалил, дрожа от макушки до кончиков пальцев: — Это больше не мой дом. Глаза Озаки распахнулись до такой степени, что Чуе стало по-настоящему страшно. Но не стыдно. Возможно, он превратился в чудовище, но он не испытывал ни капли раскаяния за эти слова, вылетевшие помимо воли. — Как ты можешь… Чуя! — Кое огибает замеревшего Огая, подскакивает к Накахаре, и их взгляды пересекаются. Чуя поджимает дрожащие губы совсем на манер Озаки. Он чуточку ненавидит себя за это. — Чуя, — Озаки тяжело дышит, сжимает и разжимает платок в руках, но сдерживается от возможных слов. Чуя может определить это по ее выражению лица. — Ты сам не понимаешь, что говоришь. Этот обманщик просто запудрил тебе мозги. Перестань, Чуя. Ты же понимаешь, какой бред ты несешь? — Озаки почти срывает голос, стараясь не выдать яд вместо слов. Получалось сносно. — Дазай не обманщик, — шипит сквозь крепко стиснутые зубы Чуя, не отрывая взгляда от глаз матери. Он не узнает собственный голос — низкий, хриплый, пропитанный ядом ненависти. — Не называй его так. Кое шумно вдыхает воздух через нос, отчего ее ноздри краснеют, и Накахаре физически больно снова видеть ее так близко с собой. Он пересиливает себя и делает шаг вперед, загораживая Дазая собой. — Во что ты превратился, — Озаки щурится. Чуя хочет оказаться как можно дальше отсюда. — Важнее родителей тебе какой-то шарлатан, которого ты знаешь всего полгода! Мы уходим, Чуя. Сейчас же, — Озаки протягивает руку и крепко, болезненно вцепляется ногтями в руку подростка, потянув на себя. — Нас ждет машина. — Нет. Машина ждет только вас, — дерзко и отчаянно возражает Чуя, рывком освобождая руку. Кожу словно жгло огнем. Озаки вскрикнула, словно Чуя причинил ей физическую боль. Возможно, он будет жалеть об этом позже. А потом события пошли отрезками: Кое замахнулась на него правой рукой, развернула локоть, и Чуя догадался, что сейчас произойдет, но не успел отреагировать. Правую щеку полоснуло болью. Кольца царапнули по коже, оставляя соленые ссадины. От силы пощечины на глаза навернулись слезы. Послышался испуганный вздох Эмико за спиной. На несколько секунд в глазах потемнело, но и этого времени хватило, чтобы Чуя принял окончательное и не менее безрассудное решение. — Вы мне не родители, — выдавливает он, чувствуя, как по саднящей щеке скользнули соленая слеза. Он действительно хочет причинить им боль. Ему не жаль. Дазай вздрогнул рядом с ним, но Чуя не шелохнулся. Озаки сузила глаза и размахнулась во второй раз. Огай, чье лицо превратилось в полностью высеченное из камня, перехватил ее руку. Кое вдруг сморщилась, скукожилась, стала совсем не красивой и закричала. Громко, надрывно и грязно, посыпая проклятиями самого Чую, на удивление, бабушку по отцовской линии, семью Дазая и еще много, очень много вещей. Чуя не слушал. Он чувствовал себя так, словно самого его здесь нет. Он был сторонним наблюдателем, возможно, бесплотным призраком, что парил где-то под потолком, следя за происходящим. Слова проходили мимо него, не задевая, чужие действия и движения затянуло туманом, они подернулись мутной дымкой, и Накахара даже при желании не мог понять, что происходит. Он просто… существовал в этом моменте жизни, при этом не находясь в нем. Кое ударила его по лицу. Он сказал, что они не его родители. Писк в ушах становится невыносимым. Чуя, все-таки, услышал, как его громко зовут по имени сразу несколько человек. Он попытался неуклюже обернуться к Дазаю, но ноги вдруг подкосились, колени подогнулись, и Накахара свалился на пол. Осаму только в последний момент успел подхватить его, а Чуя, наконец, почувствовал, как вместо писка в голове поднимается оглушительный шум, стирающий реальность вокруг. Он упал в обморок.