***
Домой возвращаются около часу ночи. Чуя обжигает язык и горло горячим кофе, что Ода купил всей семье в ближайшем круглосуточном кафе, мешая ногами снег, бредя вслед за Эмико. Одасаку и Дазай, полные энергии, ушли вперёд, о чем-то яростно, но без агрессии, споря. Накахара недовольно сделал глоток, снова обжигаясь, и перевел взгляд на Эмико, что сбавила шаг, чтобы идти с ним рядом. Матушка покосилась на Накахару, раз, другой, наконец, не выдержала, открыв рот: — Зайк, можно я задам один вопрос? — Накахара вслушался во все ещё смущающее его обращение: «зайк». Буква «к» у Эмико получалась глухой, почти проглатываемой, от чего другие согласные казались резче. Чуя моргнул, понимая, что молчит дольше положенного. — Да, да, конечно, — Накахара ощущает, как внутри сворачивается ком ужаса, оседая на дно желудка. В голову сразу полезли самые жуткие предположения: Эмико узнала о побеге, Эмико хочет, чтобы они с Дазаем расстались, Эмико сейчас начнет допрос о его семье. Все варианты пугали так, что вкус кофе, вместе с его температурой, перестал чувствоваться. — Я заметила, что ты мало говоришь о своей семье, — внутри Чуи все оборвалось, камнем полетев на дно. — Да и Осаму не дал вразумительного ответа. Я просто хотела убедиться, все ли у тебя хорошо с родителями? — Чуя снова узнал взгляд Эмико, направленный на него. Узнал, но понять не смог. Чуя призывает к себе всю свою умственную мощь, направляя ее силы на то, чтобы ответить максимально безопасно, правдиво и обхватывая весь вопрос целиком. «Безопасно» стояло на первом месте. — Мы с родителями часто не можем найти общий язык, — тщательно подбирая слова, осторожно отвечает Накахара осипшим голосом. — Поэтому не люблю о них говорить, — Чуя надеется сыграть на толерантности, но он еще в первый день заметил, что она у семьи Дазая хромает, в отличие от их сына. — Это из-за Осаму, да? — прижав руки к груди, с несчастным лицом спрашивает Эмико, от чего брови Чуи удивленно ползут вверх. — Мы с Одой, конечно, принимаем вас, но я знаю, что далеко не все родители могут так спокойно отнестись к выбору своего ребенка, и… — заметив выражение накахаровского лица, что тот не смог скрыть, матушка осеклась. — Солнце… — прошептала она в осознании. Чуя тоже был в осознании того, что его раскрыли за какие-то два дня. — Они… Твои родители не… — Эмико перестала бормотать и сделала вдох, собираясь с мыслями. — Твои родители не приняли твою ориентацию? Чуя нервно оглядывается, вжимая голову в плечи, делая обжигающий глоток кофе. Врать было бессмысленно — его раскрыли еще по одному только выражению физиономии. Раскрывать всю правду все ещё было глупо и небезопасно, но как-то подтвердить слова Эмико все еще было нужно. — Ага, — Чуя легко пожимает плечами, словно ему совершенно наплевать, и он не знал, кого обманывал в этот момент — себя или Эмико. — Но все нормально, — тотчас добавляет рыжий. — Нет, все не нормально, — в голосе Эмико проскальзывают истеричные нотки, от чего Чуя втягивает голову в плечи. Он не понимает, от чего у Эмико подобная реакция, но начинает о многом догадываться. — Чуя, если хочешь, я поговорю с ними и… Только расслабившая хватку железная лапа страха сжала с новой силой, от чего желудок сделал сальто, а голова снова закружилась. — Нет! — перебивает подросток и тотчас продолжает: — нет, нет, нет, не стоит, правда. Я сам. Сам поговорю с ними. Спа-спасибо. Накахара не хочет благодарить за то, что к нему в жизнь пытается пробраться другой человек, но все же делает это, потому что впервые кому-то вообще интересно его благополучие. Эмико несколько секунд вглядывается в его лицо и наконец отвечает: — Да, хорошо, как скажешь, — Эмико переводит взгляд на собственные руки. — Я хочу, чтобы ты знал: ты всегда можешь обратиться ко мне за помощью. Или я могу просто выслушать тебя. Ты не один. Чуя почувствовал, как глаза начинает щипать и поспешно опустил лицо в стакан с кофе. Он не один. Он все еще не может поверить в это. И навряд ли для него это больше, чем просто слова. Он все еще не может заставить себя верить. — Спасибо, — бормочет Накахара, неуверенный, что именно таким должен быть ответ. Эмико грустно улыбается, аккуратно приобнимая его за плечи. — О, и еще кое-что, — вспоминает Эмико, отпуская Чую из объятий. — Я люблю тебя. Чуе хочется плакать.***
Рождество было настолько семейным праздником, насколько его можно себе представить. Неудивительно, что именно по этой причине Чуя его, мягко говоря, не долюбливал. Поэтому, когда довольные донельзя Ода с Дазаем притащили в гостиную несколько пледов, Накахара встретил их полным недоумения взглядом. Эмико прошла мимо него с тарелками снеков, после чего Чуя увязался за ней, помогая принести два графина с лимонадом и бокалы. Когда все четверо расселись прямо на полу, благоразумно расстелив на нем один из пледов, Эмико хитро переглянулась с Одой, после чего устремила свой взгляд на Чую. Тот, прикидывающий, может ли сразу же залезть к Дазаю на ноги или это будет считаться домогательством, почти не успел испугаться. — Чуя, — мягко позвала его матушка, после чего улыбнулась ему своей самой нежной улыбкой. Накахара понял, что сейчас у него что-то попросят. — Мы с Сакуноскэ заметили, что ты взял с собой не так много одежды… — «как вежливо она обыграла то, что у меня даже рюкзака нет». — …Поэтому, а еще потому, что ты важен для нас, мы решили купить для тебя пару вещей. То, что не понравится, конечно, можешь не брать. Накахара понял, что отпинаться на этот раз не получится. Он улыбается почти искренне, пока Эмико достаёт откуда из недр дома подарочный пакет, из которого уже виден торчащий рукав зеленого свитера. Чуя думает о том, чтобы стать маленьким-маленьким, избавляя таким образом себя от необходимости находиться здесь и принимать подарки. Но, судя по всему, выхода у него нет. — Доставай, — с загоревшимися глазами шепчет Эмико, замерев рядом с Чуей, и того хватает лишь на слабый кивок. Первым на свет выползает зеленый в белую полоску свитер крупной вязки. Накахара чувствует мягкую материю под пальцами и не думает о том, что Эмико без труда отгадала его предпочтения в одежде, что Озаки были невдомек до сих пор. Вслед за свитером Чуя вытащил горчичное худи с белыми шнурками и черную рубашку, о которой Эмико пробормотала что-то смутно похожее на: «Черный идет всем, конечно, но я бы не смогла спать, не увидев тебя в этой рубашке». Накахара чувствует вину и жгучее желание извиниться перед всеми ними за то, что просто существует, и похоже Одасаку читает это на его лице, так как откашливается, привлекая внимание, и говорит: — Чуя. Мы все искренне рады тому, что ты приехал вместе с Дазаем. Не надо винить себя в том, что ты не в состоянии контролировать. Накахара думает, что в его словах определенно есть смысл. Эмико включает неизвестный Накахаре фильм на широком плоском экране телевизора, и Чуя чувствует, как от общего праздничного настроя у него кружится голова, а все тело мелко трясет от этой странной радости, что охватила его целиком. Дазай устраивается у дивана, оперевшись на него спиной, вытянув вперед длинные ноги. Чуя несколько секунд сомневается, покусывая губы, после чего ползет к нему, путаясь в белом с синими динозаврами пледе, который ему сунул Сакуноскэ. — Привет, — шепчет Накахара, и подбирается так близко, чтобы лечь на чужие колени головой. Осаму хмыкает где-то над ним. — Не проморгай фильм, он несет в себе больше смысла, чем может показаться. — Не оправдывай фильмы просто потому, что они тебе нравятся, — бурчит Чуя и нащупывает пальцами руку Осаму, свободную от того, чтобы брать читос. — Не ворчи просто потому, что смущен, — в его манере парирует Дазай, и Накахаре нечего сказать в ответ. Он обнимает чужую руку, как плюшевую игрушку, прижимаясь к ней щекой. Пальцы Осаму поглаживают его кожу, заводя выбившиеся рыжие пряди за ухо, и Чуя не может продолжать держать недовольное выражение лица. Откровенно говоря, Накахара не запомнил и половины того, что было в фильме. Он искренне пытался, но ничего из этого не вышло. Сначала его все больше отвлекала близость их тел, что до сих пор казалась несвойственной его статусу, а позже его откровенно стало клонить в сон. Эмико, очевидно, замечает это первой. Она ставит фильм на паузу, и предлагает Чуе уйти наверх спать. Кто Чуя такой, чтобы возражать? Он подросток. Поэтому он заверяет матушку, что в порядке и спать совершенно не хочет, после чего отрубается прямо на полу (пледе), нелепо закрыв голову руками. Наверное, довольно многие помнят момент, когда в детстве ты засыпаешь на диване, а утром просыпаешься уже в кровати. Что ж, раньше Чуе такого переживать не приходилось в силу политики его семьи, в которой одним из пунктов было: «Он спит? Он точно спит? Давай как можно громче спросим у него: ТЫ СПИШЬ? Не отвечает? Как странно, давай потрясем его за плечо, словно собираемся оторвать ему голову!» Таким образом, исходя из этой небольшой исторической справки или, если угодно, преамбулы, можно сделать вывод, что Накахара был весьма удивлен, когда, открыв глаза, он оказался в комнате наверху. Как только он смог достаточно привыкнуть к новому месту, его сон сразу же продлевался, прекращая быть таким тревожным и поверхностным. Поэтому Чуя ожидал, что проспал значительно более, чем в первую ночь. Но даже для него было потрясением, что когда он спустился вниз, настенные часы показывали четыре часа дня. — Почему вы меня не разбудили? — обращаясь почти к самому себе, бормочет Чуя, нервно взъерошивая волосы на затылке и заглядывая в пустую гостиную. Пледы, как ни странно, с пола никто не убрал, а тарелка с начос стояла на подлокотнике дивана. Чуя прислушался к себе и решил, что утренняя тошнота недостаточно сильная, чтобы препятствовать поеданию начос. Впрочем, и утренней ее особо не назовешь, но с этого дня Накахара придерживается правила: «когда проснусь, тогда и утро». Семейство он находит на улице, случайно заметив из окна, как по сугробам прошастал Дазай, смешно проваливаясь длинными ногами под снег. Слышен смех Эмико, и в поле зрения пролетает снежок. Затем ещё несколько, приглушённый голос Одасаку, дышащий восторгом, и Чуя уже пулей вылетает в коридор, быстро заскакивая в ботинки, и озирается по сторонам в поисках своей куртки. Но так как ему хотелось поскорее попасть к Осаму, он просто нырнул в его же синий с белым верхом бомбер, выскакивая на улицу. — Чуя! — радостно воскликнула Эмико откуда-то справа, и пока Накахара оборачивался, в него прилетело сразу два снежка — один от Одасаку, другой от Осаму, что тотчас распахнул руки для объятий. Накахара резвым козликом спрыгнул с крыльца и в несколько скачков оказался рядом с Осаму, запрыгнув на него обезьянкой. — Почему не разбудил? — бормочет в чужую шею Чуя, на что Дазай усмехается, прижимая его к себе. — По тебе не скажешь, что ты высыпаешься, поэтому мы решили дать тебе возможность отдохнуть. Чуя не стал возражать. Накахара нервно сидит на кровати один в пустой комнате и драматично-категорически не хочет включать свет. Его правая нога уже несколько минут дергается в нервном тике, и Чуя смирился с этим, надеясь лишь, что к коленке не подключится психическое состояние. Дазай подошел к нему после затянувшейся игры в снежки и попросил задержаться после обеда в комнате. Накахару одолевали сомнения, потому что, черт возьми, ну, куда он без них? Чуя мог предполагать множество разных вариантов развивающихся событий, но, вероятнее всего, он ожидал разговора насчет двери в конце коридора. Как бы он не старался выкинуть ее из головы, она упорно возвращалась, каждый раз заставляя тонуть в догадках, безумных теориях и ужасающих предположениях. Дверь тихо скрипнула, впуская внутрь полоску света, и в комнату просунулась вихрастая голова Дазая. Тот вздрогнул, когда глаза достаточно привыкли к темноте, и он увидел Накахару, с замогильным лицом сидящего в напряженной позе. — Боже, — Осаму схватился за сердце и прошел внутрь, включая настольную лампу. — Пугаешь. На Дазае был полосатый, теплых тонов безразмерный свитер, в чьих длинных рукавах спрятались бледные кисти чужих рук. Чуе потребовалось время, чтобы вспомнить, что надето на него. (Если это кажется все ещё актуальным, на нем было белоснежное худи из шкафа Осаму и некогда его же спортивные штаны). — Прости, — не особо вдумываясь в слова, быстро проговорил Чуя, неотрывно наблюдая за Дазаем, что отвернул свет лампы таким образом, чтобы та не слепила глаза. — О чем ты… Что ты хотел? — Да ты уже сам догадался, — Дазай посмотрел на Чую с, возможно, нежностью и залез на кровать напротив Чуи, складывая ноги по-турецки. — Мне кажется неправильным с моей стороны скрывать от тебя что-либо или создавать секреты там, где их быть не должно. — Та дверь, — поняв, со вздохом утвердил Чуя. — Та дверь, — повторил с кивком Осаму, опуская руки на скрещенные лодыжки, после чего перевел светло-карие глаза на Чую и улыбнулся уголками губ. — Не делай такое лицо, это пугает. — Накахара, замешкавшийся, не знающий, какое выражение подходит под такую ситуацию, дернулся и втянул голову в плечи. — Итак, во-первых, — Осаму делает довольно глубокий вдох перед тем, как продолжить. — В конце коридора у нас, сколько я себя помню, была вторая ванная. Она была ближе к моей комнате, чтобы мне не приходилось ковылять по лестнице туда-сюда, — Дазай облизывает губы, уставившись куда-то в одеяло между ним и Чуей. — И… в этой ванной у меня было две попытки суицида. Накахара ждал чего-то подобного после слов «ванная», но до конца, очевидно, надеялся, что Осаму этого не скажет. Чуя сглатывает комок, вставший в горле, и откашливается, поднимая на Дазая глаза. — Мне правда очень жаль, что я поднял эту тему тогда. Я не имел на это права, — трескающимся голосом произносит Чуя, и все, что ему хочется — это сбежать. Он боится того, что может сказать Дазай. Но Дазай все равно говорит. — Я не хочу скрывать от тебя что-либо. Мы должны…пережить этот разговор, правда? — Осаму пытается посмотреть Чуе в глаза, но тушуется на середине, сверля взглядом чужие ключицы. — Давай… сделаем это. — губы Дазая дернулись в нервной улыбке, а Чуя опустил плечи, понимая, что выхода нет. — И, по возможности, больше не станем возвращаться к этой теме, ведь так? — Так, — утвердил Чуя, после чего сглотнул, добавив: — Если ты чувствуешь, что не… Не можешь говорить, не заставляй себя, хорошо? Осаму отвечает «хорошо», но Чуя знает его достаточно, чтобы понимать, что Дазая не остановит такая мелочь, как личные неудобства. — Я, наверное, опущу то, благодаря чему я дошел до точки невозврата, потому что тому поспособствовали многие… внешние факторы. Я просто не выдержал и сломался от этого, потому что не видел выхода. Другого выхода. Такое бывает. Довольно редко, но случается. Мне было… шестнадцать лет. — Дазай сглатывает и опускает голову, проводя по ней мелко трясущейся ладонью. — З-знаешь, Чуя, — Осаму все еще избегает встречи взглядом, начиная водить тонким пальцев по узорам на одеяле. — Когда… Когда ты находишься на грани от отчаяния и безысходности, ты действительно начинаешь верить, что выхода нет. И… ты серьезно веришь в это, ведь ад в своей голове ты будешь проходить только самостоятельно. Все, что будет там крутиться, что будет атаковать со всех стороны надо вынести одному. Что бы ты не услышал у себя в голове, это не услышит и не поймет никто другой. Ты совершенно… совершенно один, — голос Дазая словно дрогнул. — И я… я никому ничего не сказал в тот день. Я хотел лишь одного, чтобы это прекратилось. Я не знал и не видел другого спасения от того, что крутилось в голове. Я просто заперся в ванной и… …Отцу пришлось выламывать замок. Они отвезли меня в больницу, меня везли на скорой, и я тогда смотрел в потолок машины, он качался перед глазами, и думал только о том, что я не хочу, чтобы меня спасали. Потому что я не смог бы взглянуть в глаза родителям. Я… не смог бы… И меня вылечили, поставили на ноги, я, можно сказать, вернулся. Я помню, как зашел в… в дом, уронил рюкзак с плеча прямо на пол, и смотрел на свет на полу из кухни. И тогда я понял, что я… еще не вернулся. Я все еще один в своей больной голове. Один напротив множества… голосов. А потом вышла мама, и она обняла меня и сказала, сказала прямо на ухо, вместе со слезами и-и всхлипами, что… что это было эгоистично с моей стороны поступать так. Чуя, не смевший пошевелиться все это время, расправил плечи от ошеломления, не перебивая. В его собственной голове роились тысячи мыслей, тревожных вскриков, граничащих с истерикой длинных фраз, но самой ужасной была: «Если бы у него все получилось, мы бы никогда не встретились». Дазай шумно сглатывает и пушистые волосы выбиваются из-за уха, падая ему на лицо. Осаму этому не препятствует. У Чуи в глазах стоят прозрачные слезы. — И я возненавидел, нет, я питал отвращение к себе. Как я мог заставить своих родных страдать из-за меня? Как я посмел приносить им проблемы? Я не имел права причинять им неудобства, — Чуе кажется, что он слышит слишком много искренности. — И я попросил в аптеке снотворное, притащил рецепт, который выписали моей маме после первой моей попытки. И мне продали. Это неудивительно, ведь рецепт был неподдельным, а я вел себя вполне вменяемо. А потом я… Меня случайно нашла группа подростков в одном из заброшенных зданий в конце улицы. Кто-то заметил пустую пачку таблеток, кто-то вызвал скорую. И когда я открыл глаза в больнице, первая мысль была: только не снова. Чуя ощущает, как несколько крупных слез скатываются по щекам, солью раздражая кожу. Он почти не видит Осаму за расплывающейся пеленой. Дазай делает судорожный, влажный вдох. — Мама… не воспринимала это всерьез до последнего. Меня отправили ко врачу только после второй попытки, потому что первую списали на несчастный случай. У меня с детства были проблемы с гемоглобином, поэтому вялость и отсутствие концентрации внимания не были для родителей чем-то серьёзным, они просто, просто привыкли к этому? Я не изменился внешне слишком сильно, чтобы вызывать подозрения… Но в больнице врач поставил мне диагноз — клиническую депрессию. Мне прописали антидепрессанты и назначали приемы у специалиста-психиатра. Но… ничего не изменилось. Антидепрессанты мне купили, но принимать я их не стал. Потому что… мама не верила, что они помогут, и она сказала об этом мне вслух, а значит, и я тоже не стал верить… Это было после рождества. А потом я… я просто закрылся от всего, и мне казалось, что таким образом мне станет легче. Но легче не становилось, — Осаму почти выкрикивает эту фразу, а Чуя, поджимая губы, чтобы не всхлипнуть вслух, осторожно протягивает ладонь, накрывая ей руку Дазая. Тот не оттолкнул. — В меня их, колеса, почти насильно заталкивал отец, и я понимал, что сопротивляться бесполезно. Они ведь хотели помочь? Внутри меня словно все… умерло. Ничего не кричало, как раньше, не рвалось наружу, не визжало до хрипоты, не было ничего, что могло заставить меня шевелиться. И я… Я подошел к зеркалу в той же ванной однажды, и я увидел себя там — со впавшими щеками, бледной кожей, грязными волосами и такими…тусклыми глазами. У меня еще… все руки и лицо, — Осаму поднимает вторую руку, обводя ей указанные части тела, и Чуя сквозь завесу слез видит, как ту трясет в воздухе. — Они были покрыты царапинами и синяками, и я подумал. Я подумал, почему никто этого не видит? Почему моя мама не… не сделает с этим что-нибудь? Почему она говорит мне по утрам, что рада меня видеть, но не говорит, что ей больно смотреть на меня? Почему отец…почему они ничего не сделали? И я, я не понимал этого, — Дазай втягивает голову в плечи. — Они просто… смотрели, на что я стал похож, улыбались мне и говорили. Говорили совсем не то, что мне было нужно. Я просто… мне так не понравились мои глаза. Они смотрели на меня так, словно я уже мертв. Я… Мне казалось, что я сходил с ума. Сейчас я, конечно, понимаю, что это было… стечением обстоятельств. — Осаму затихает не надолго, а потом продолжает. — Конец учебной недели, большой перерыв между приемом антидепрессантов, ссора родителей на первом этаже. И я… я ра-разбил зеркало прямо кулаками, а потом взял осколок и… Чуя не хочет этого слышать. Он понимает, что это необходимо, он чувствует, что Дазаю тяжело об этом говорить, но тот продолжает эту исповедь. А Чуе хочется забыть, забыть, забыть. Забыть все, что он только что услышал. Все слова Дазая. Он не хочет знать, как тот страдал. Потому что Чуя никак не может ему помочь. У Накахары нет возможности помочь, он просто может слушать. — Осаму, я… — Постой, я почти закончил, — тихо, почти шепотом, просит Дазай, и Чуя не может возражать, молча глотая слезы, льющиеся по щекам. — Я соврал тебе, сказав, что попыток было четыре, потому что четвертой не было физически. Я лишь запретил себе быть…личностью. Меня не выпускали из больницы в течение почти трех месяцев. Так я пропустил все свои экзамены. У меня просто… не было желания жить, как такового. Мне приносили еду, но я никогда к ней не притрагивался, потому что еда ассоциировалась с жизнью. Мне принесли несколько книжек, но я не открыл ни одну из них. Меня мучала бессонница, отчего я сутками лежал без движения, смотря в потолок и в стену. Мне не хватало сил даже для того, чтобы заплакать. Медсестры пытались помочь мне — подростку с тремя попытками суицида за плечами. Одна из них даже притащила котят однажды. Черный…черный котенок залез ко мне на колени, а я смотрел на него и… не чувствовал ничего. Я не видел смысла в… жизни. В чьей-либо жизни вообще. Первый месяц мне не хватало сил даже встать с кровати, хотя все, что осталось от телесных повреждений — швы обмазанные выцветшей зеленкой. Ко мне… не пускали маму. Да я и не хотел, не хотел видеть ее, — Осаму опускает свой голос до едва слышного. — А потом, однажды, пришел отец и… долго говорил. Он сел на стул у подножия кровати, и на нем была рубашка…в клетку. Я не знаю, что произошло и… как, но он просил прощения за то, что они мне не помогли. Что не… не сделали все возможное, чтобы помочь мне. А я… смотрел со своей подушки в окно и думал о том, что мне не видно отсюда, покрылись ли деревья зеленью. А он спросил, о чем я думаю сейчас. И я впервые за пять недель произнес какие-то слова вслух: «Там есть деревья на листьях?» Я ошибся, — Осаму тихо хмыкнул. — Правильно было: есть ли листья на деревьях, но, конечно, это было неважно. И мой голос был хриплым и тонким, совсем… жидким, мне казалось, что отец не услышит, потому что мои слова просочатся через наволочку и там и останутся. Но он… — Дазай вдруг заправляет волосы со своего лица за ухо, и Чуя сквозь жгущие слезы видит, как тот грустно улыбается. — Он подошел ко мне, у-улыбнулся так, так мягко, и негромко сказал: «хочешь посмотреть?» И я кивнул, и он взял меня за руку и помог встать. А мне было так страшно. Я не знаю, от чего, но внутри все словно зашевелилось. И сердце, сердце стучалось так быстро. Оно… не ломилось наружу, нет, оно скакало внутри, будто… словно я проснулся. А отец обнял меня за плечи, и мы вместе подошли к окну. А там… все было такое зеленое. Зеленые листья, зеленые кусты, зеленая трава. Даже лавочки были покрашены в зеленый. Где-то весело кричали дети. По асфальту прыгал чей-то резиновый мячик желтый. С красной полоской. И я смотрел на это через стекло, и я чувствовал крепкую руку отца у себя на плечах, и я думал, что… я небезнадежен. И тогда я впервые за полгода заплакал. Чуя не чувствует своего тела. Голова кружится, плечи и спина вздрагивают от всхлипов, а внутренности кипят, их бросает то в жар, то в холод, и Накахара готов поставить под вопрос даже то, на самом ли деле он сейчас сидит в полутемной комнате, напротив Осаму. Дазай же запрокидывает голову наверх, сглатывая, отчего кадык дергается на горле, и пальцы Чуи крепко сжимаются на ладони Осаму, заставляя того перевести взгляд, наконец, на подростка. — Мне… мне так жаль, — выдавливает через всхлипы Чуя, щурясь от слез, что не прекращали течь. — Ты… Ты столько пережил. Я лишь могу слушать об этом. Но ты справился. Ты правда пережил это. Я так горжусь тобой. Возможно, Чуя мог подумать, что его гордость Осаму вовсе не нужна. Но Дазай говорил, что одно присутствие рядом с ним Накахары уже помогает ему. Но Осаму, услышав его слова, изменился в лице и сжал его вторую руку в своей. И Чуя готов поклясться, что видел, как в светло-карих глазах блеснули слезы.