Второе пришествие

      В наполненных безграничной радостью маминых глазах стояли слёзы, отражаясь в таких же покрасневших, но счастливых взглядах многих людей, три недели назад засвидетельствовавших по телевидению небывалое чудо в истории современной медицины. За многие месяцы тягостных мучений единственного сына горько-солёная влага источила лицо женщины сетью морщинок. Казалось бы, плакать – это всё, на что она теперь была способна. Но даже теперь, после реабилитации Саймона и обретения им былой способности ходить, пусть и неуверенно, пусть осторожно, но ходить с по-детски лучезарной улыбкой на лице, морщинистые русла впалых щёк превращались в блестящие под светом лампы ручейки. «Маленький мой… - шептало шуршанием белоснежных тюлевых занавесок материнское сердце. – Ты справился, ты победил! Папа бы так гордился тобой… В миг своей безвременной кончины он так же упорно и яростно боролся, как и ты, родной. И благодаря тебе остался жить… По крайней мере, лично для меня...» С этими мыслями госпожа Хенрикссон смахивала тряпочкой пыль с семейных фотографий в стареньких рамках, стоящих на комоде в родительской спальне. Из-за стекла одной из них пристально и проницательно, будто живой, глядел чёрно-белыми зрачками покойный муж. Бережно протерев несколько раз фоторамку от пыли и следов пальцев, мама привычно отперла маленьким ключиком верхний ящик. Это была своего рода «святая святых» - семейный архив, о котором она никогда никому не рассказывала, даже сыну.       «Комиссар Родерик Хенрикссон с честью служил нашему государству, нашим гражданам, нашему департаменту, - гласил отрывок газетного некролога. – Коллеги будут помнить его как мужественного защитника правопорядка, верного друга, непревзойдённого шутника и в то же время серьёзного человека, верного слову и делу. Сумевший обеспечить успешное проведение спецоперации и героически погибший при исполнении служебных обязанностей, Родерик посмертно награждается медалью Шведской стрелковой ассоциации, в которой проходил обучение при поступлении на службу, а также пистолетом «Browning HP» с именной гравировкой «Р. Хенрикссону от федеральных стрелков Вермланда». Выражаем глубочайшие соболезнования госпоже Хенрикссон и просим её бережно хранить боевые трофеи покойного мужа как дорогую память о достойном представителе нашего народа и нашей страны».       Каждое утро пережившей шквал потрясений женщины начиналось таким образом с момента, как сын встал на ноги. В течение этих трёх недель он по предписанию доктора Пурнелла самостоятельно ездил в клинику на финальные оздоровительные процедуры, включающие в себя укрепляющую гимнастику, физиотерапию и тренировку вестибулярного аппарата. С каждым восходом солнца в Кирквилле мать провожала Саймона заботливым поцелуем в его щетинистую щёку, закрывала обшарпанную, с облупившейся краской, входную дверь на все замки и направлялась к комоду для совершения привычного ей ритуала. Вот и сейчас, перечитав в тысячу первый раз и уложив обратно выцветшую, пожелтевшую газету, она бережно поправила кокарду на тёмно-синей пилотке, лежащей поверх такого же цвета формы. Погоны с полосами и коронками слегка оттопыривали плечи гимнастёрки, до сих пор пахнущей парфюмом Родерика вперемежку с сигаретным дымом. Стараясь не задеть ткань, женщина принялась аккуратно шарить по содержимому ящика. В углу, под формой, была надёжно спрятана застёгнутая кобура с тем самым злополучным трофейным браунингом. Он-то в своё время и попал в руки Саймону, который, корчась в очередном лихорадочном припадке от своей бесконечной «летописи» и едва не покончив с собой, увидел страшного двойника в дверном проёме и открыл беспорядочную стрельбу, отправившую полицейских из другого департамента вдогонку за отцом. Последние регулярно наносили визит инвалиду с целью удостовериться, представляет ли тот угрозу соседям, вызывает ли дискомфорт у жильцов. С того момента, сдержанно сияя своими воронёными деталями, пистолет надёжно хранился под замком в материнской «святая святых». На основании судебного заключения механизм оружия был охолощён, а стражи порядка, тщательно допросив перепуганных соседей и составив подробный протокол в присутствии понятых, изъяли все стреляные гильзы и патроны. Теперь вместо них в коробке на бархатной подстилке лежали памятная медаль и служебные знаки отличия. Но сейчас госпожу Хенрикссон интересовало другое. Порывшись с полминуты, она извлекла из недр комода небольшую папку.       Дьявольская книга… По спине змейкой прополз неприятный холодок, плечи дрогнули. Она не могла вспоминать эту историю, невольно не поёжившись. По ночам, кое-как укладывая спать сына-полуовоща, мама украдкой вчитывалась в кошмарные порождения больного мозга, беззвучно плача от ужаса и понимания того, в каком тяжелейшем положении её дитя. Теперь же этот дикий ужас сгорел жарким пламенем вместе со страницами мрачного «шедевра», которому даже непроглядная темень текстов Кафки в подмётки не годилась. Однако за день до того, как Саймон в присутствии доктора торжественно чиркнул зажигалкой во внутреннем дворе психиатрической лечебницы, одна из страниц с потрясающей аккуратностью оказалась вырвана из книги и припрятана в «святую святых». В рамках терапии автор никогда не перечитывал своё творчество, а потому не заметил пропажи. По этой странице госпожа Хенрикссон готова была пробегать глазами снова и снова, смакуя каждую буковку, вглядываясь в каждый знак препинания. Достав из папки конверт со старыми счетами за коммунальные услуги, она бережно вытянула из него дрожащими пальцами измятый, истёртый, местами порванный, пропитанный каплями пота, чернил и крови сына блокнотный листок, села на скрипучий кухонный стул и вновь начала погружаться заплывающими слёзной плёнкой глазами в строчки, завершившие наконец нечеловеческие страдания её единственного чада.       «Благодатное событие, как великий праздник, превратило мутные, скорбящие и утратившие надежду взгляды десятков жителей в яркие светила, зажжённые пробившимся из недр Храма победоносным лучом. Узрив его, провозгласил Возрождение главный символ, главный покровитель Белого дня, облачённый в столь же белоснежный рабочий халат, словно верховный жрец, воздающий хвалу древнему ацтекскому богу Кетцалькоатлю и благословивший в своё время мои исцеляющиеся десницы на победу в финальном смертном бою у подножия Храма, доктор Пурнелл. Седой туман перед глазами начал взывать величественным эхом, наполняя грудь живительной прохладой, поющей внутри меня: «ВОССТАНЬ НАД ОРУЖИЕМ СВОЕГО РАЗРУШЕНИЯ!»       Влажный след от капнувших на бумагу слезинок оросил предложение. Как он писал… Боже праведный, как он писал!       …В школьные годы преподаватели сдавались после бесконечных усилий привить Саймону навыки грамматики и чистописания. Начёрканные на коленке сочинения раз за разом покрывались воспалёнными прыщами выделенных ошибок, неизменно завершаясь скверными оценками и приписками суховато-строгих замечаний; доклады, презентации, выступления перед аудиторией и вовсе стыдливо игнорировались под аккомпанемент ехидного хихиканья одноклассников и очередной нравоучительной тирады педагога, который с равнодушием робота чеканил давно заученные наизусть шаблонные слова. Они не текли, не проникали в душу, а мертвенно-безвольно вываливались из его рта на пол с глухим отзвуком, неприятно цокающим по мозгу, в глубине ушей. Даже постоянные неудовлетворительные баллы, звонки директора и индивидуальные консультации школьного психолога не действовали. Дома каждое проигранное филологическое сражение сменялось жалкими попытками усиленной работы над собой: чтением учебников через силу, просмотром образовательных видеороликов до нервной дрожи, выведением в тетради недотекстов, напоминавших отдалённую пародию на дневник куклы Барби, – и, как правило, завершалось небрежно скомканными листками, разбрасываемыми по комнате, опрокинутой мебелью и истеричными криками о собственной неполноценности, неспособности быть таким, как все нормальные люди. Даже заботливо принесённая кружка чая с мятой в один из таких дней под бранные возгласы полетела в стену, забрызгав мамин передник, обои и кровать ароматной жидкостью.       Саймону не было стыдно; он давно воспринимал горько рыдающую госпожу Хенрикссон как нечто обыденное: спешную чистку зубов по утрам, травлю сверстников и равнодушие учителей днём, прослушивание любимой музыки при возвращении домой с учёбы по вечерам и зависание тайком от матери на порно-сайтах посреди глубокой ночи. После этого случая череда непрекращающейся скорби мрачной тучей накрыла семью Хенрикссонов. Плакала мама. Плакал и сын, со всхлипами размазывая по толстовке сопли. Если у первой от отчаяния, несправедливо переносимых обид и безграничного родительского сострадания сердце обливалось кровью и пульс с перебоями отдавал в затылок, то второй был не на шутку зол. Через слёзы он выдавливал из себя противную и густую, словно мокроту, желчь непереваренных остатков негатива, годами окружавшего его и всё больше перекрывавшего кислород. Злость, как кислота, с гнусным шипением проедала душу, стискивала кулаки до хруста суставов, взрывалась и летела во все стороны осколками отборного мата, поражая Саймона, родных, окружение, правых и виноватых…       Солёная пелена застлала строчки. Запрокинув голову, проморгавшись, сделав глубокий вдох и кое-как пересилив себя, мама продолжила. Не могла не продолжить.       «Созидающая песнь жреца прокатилась воскресающими волнами в оживающем теле, прояснившийся взор наполнился цветом. Не кровь, не морфин – родник небывалой энергии открылся в уверенно забившемся сердце, со сладостным журчанием обвивая безжизненные ноги притоками свежего эликсира перерождения и стремясь выпорхнуть из скважины продышавшейся груди. «ДА ОТРИНЕТ ПРАХ ТВОЙ ОТ ПЛОТИ ПАДШЕЙ, ДА НЕ ПРЕКЛОНИТСЯ КОЛЕНО ТВОЁ НА ПРОВИДЕНИЯ СТУПЕНЯХ, ДА ОТВЕРЗНУТСЯ УСТА ТВОИ У ИЗМЫШЛЕНИЯ ВРАТ!» Я видел, как под бесчисленными ударами жертвенного клинка в тяжкой агонии испускал дух созданный мной бог. Я слышал, как стражи Храма тревожно трубили в великой скорби, извещая целый мир и населяющую его нежить о гибели прошлой эпохи. Я чувствовал, как массивные врата, отскребая створками давно засохшую грязь от стенок моей души со звуком волочащихся по бетону каменных блоков, вбирали в себя вселенскую мерзость и погружали её в глубины вечного заточения...»       …Женщина прервалась, зачарованная возвышенным слогом повествования и одновременно его мистикой. Взгляни кто-либо из знающих юношу людей на любую выдержку из адского произведения – не поверил бы в его внезапно вскрывшиеся способности. Долго бы стоял в раздумьях от увиденного, долго бы хмурил брови в попытках осмыслить мрак экзистенционального кризиса. А потом страдал бы от бессонных ночей и не засмеялся бы ни разу – велика была мощь страшной силы, таившейся в косо выведенных письменах. Впервые за всю историю перечитывания страницы мама застыла, как вкопанная. Строчки больше не рассказывали, не повествовали. Теперь они заговорили, отчётливо оседая в подсознании. Через приказы величественного голоса Жреца слабо пробивались не то дикие крики, не то свирепое рычание, не то трубный глас ангелов Апокалипсиса. Строчки закричали. В ушах раздался звон миллионов цепей с заржавленными крюками, невесть откуда нависших вокруг. Душа смотрела на тело со стороны, обнажала его с изнанки.       Начались видения. Строчки зашипели. Не кислотным разъеданием, не кипящим маслом, не спущенной шиной. Казалось, видавший лучшие времена телевизор сам собой включился на пустом канале и разразился белым шумом. Казалось, неправильно настроенное радио коверкало помехами голос исступлённо завывающего в эфире диктора. Казалось, нити этих строчек ползли с исписанного листка по пальцам, обвивали руки, вихрем опутывали голову и безмолвно вещали о сути живущей в них силы. Она жгла, пекла, застилала взгляд зернистыми мурашками, вызывала не страх, не злобу, не тревогу и не депрессию. Это было непонятное и необъяснимое, но почему-то до тошноты знакомое чувство, от которого заботливому и любящему супругу внезапно захотелось бы глубоко вонзить острую рыбную вилку в живот беременной жене посреди романтического ужина при свечах, брызнув багряной струёй на выглаженную сорочку надоедливо снующего официанта. Чувство, от которого шестилетний ребёнок, подаривший двухлетнему братику шоколадку на день рождения под умилённые вздохи взрослых, через минуту ни с того ни с сего бьёт его по голове острым углом деревянной игрушки, грубо отбирает преподнесённое лакомство и спокойно уходит к себе в комнату на глазах у бледнеющих от дикого ужаса родителей и гостей, пока маленький именинник вовсю надрывает горлышко пронзительным визгом и зажимает дрожащими ручонками кровь, бьющую фонтаном на ушки, щёчки и глазки из глубокой рваной дыры на рассечённом темечке. Чувство, от которого хочется любезно перевести немощную старушку по переходу, а у самого тротуара, наслушавшись похвал и пожеланий жить долго и счастливо, незаметно толкнуть бабушку под несущуюся на всех парах многотонную фуру и с чувством выполненного долга наблюдать за взбитием грязного коктейля из дизеля и внутренностей под истошные вопли шокированных пешеходов, заглушаемые десятками автомобильных сигналов и сиренами вызванных спецслужб. Чувство, от которого…       Мама задрожала, поражённая страшной догадкой. Ничто не предвещало беды, когда сегодня поутру её Саймон с лучезарной улыбкой сообщил, что доктора наконец разрешили ему наведаться в колледж к знакомым студентам, к Софи и её новому парню, к забияке и бузотёру Дэвиду, едва не отчисленному за кучу хвостов и пристрастие к, как он в последнее время конспиративно выражался, «штукам». Торопливо умяв пару блинчиков и даже не запив их чаем, юноша с полунабитым ртом бросил дежурное «на связи!» и быстро выскользнул за дверь. Подозрительно быстро.       Накатившие мысли развеял резкий звонок телефона. Сердце почуяло недоброе. Выронив листок и одним прыжком оказавшись в прихожей, женщина сорвала трубку. - Алло... - Госпожа Хенрикссон? - Да... Чем могу... - Говорит директор колледжа Юлиус Янсен. У нас ЧП.