похоронные венки

Две недели. Две недели она могла дышать. И вот сегодня опять. За окном уже почти светает, но болезнь поднимает на ноги. Кашель разрывает грудь, сердце стучит, как бешеное. Кха. Лепесток на подушке. Проклятый ландыш, чтоб они сгорели. Кха, кха, кха. Рука, на которую опиралась девушка слабеет, она уже лежит на предплечье. Горло горит. Кха, кха. Софи свешивается с кровати, рукой пытаясь нащупать в тумбочке салфетки. Лепестки падают на пушистый ковёр. Сначала белые, кха-кха, теперь уже с пятнами крови. Ещё немного, и они полностью покраснеют. Живот болит от содроганий, шея затекла. Холодной рукой девушка пережимает горло, может, так оно успокоится. Салфетка к губам, она уже багряная. Кровь перемешалась со слюной, и портит дорогой ковёр. Кха. «Чёрт». Руки трясутся, ноги ватные. Волосы касаются пола, и голова бессильно свешивается с матраса. Софи тяжело вздыхает. Даже во сне ей нельзя отдохнуть. От двух недель до четырёх месяцев. Так почему она до сих пор жива, и что с этим теперь делать. Тихие слёзы текут снизу вверх, падают на лепестки. Почему она ещё жива. Какой в этом теперь смысл. Софи — пустая ваза из дорогого итальянского стекла, которые красуются на самой верхушке старинных комодов и буфетов в домах богачей. Такие вазы красивые, с этим не поспоришь, но они пусты. И никогда не будут полными, их ведь слишком жаль. Нет, Софи не ваза. Она лента Мёбиуса. Она никогда не заканчивается. Только она думает, что жизнь подошла к концу, как палец проводят чуть дальше по шершавой бумаге, и он уже на другой стороне. Дети веселятся, им такая лента кажется удивительной. Но чем больше ты теребишь эту бумажку в своих руках, тем сильнее хочется её разорвать. И тебе уже совсем не интересно водить по ней подушечками пальцев без конца, ты пытаешься вывернуть её наизнанку, лишь бы найти эту «другую сторону», пытаешься сделать её правильной. Чтобы то, что внутри, оставалось внутри, а то, что снаружи — снаружи. Слёзы текут к волосам, истерзанная кашлем грудь резко поднимается и опускается. В пустой комнате тихо, слышны только всхлипы. Сначала еле слышные, потом громче и громче, и вот Софи уже плачет навзрыд. От злости и боли, кулаки сжимаются, и Софи резко встаёт. Рукой стирает кровь с губ и быстро шагает в ванную. Зеркало помутнело, она давно не убиралась. А её отражение — уставшая, бледная, как смерть, женщина. Сколько ей там лет, тридцать, тридцать два? Она уже даже не помнит. Исчезла молодость, ушла жизнь. В мокрых покрасневших глазах только боль, страх, усталость. Как же она устала, невыносимо. Слезы так и катятся по щекам, красными ручьями по сухой коже. Кровь размазана по губам, какое же странное зрелище. Не такой она была. Чёрт, не такой она была, так куда ушло её мнимое счастье, та удовлетворенность жизнью, стремление к чему-то большему, планы и мечты. Осталась лишь пустая оболочка, и никакого будущего, даже никаких мыслей. Софи прижимается лбом к зеркалу и издаёт очередной всхлип. Может просто закончить всё здесь и сейчас. Кулак стучит по стеклу, снова и снова. Она бьёт по собственному отражению, а слёзы всё льются. Удар, и ещё, всё сильнее и злее. Треск. Ещё удар. Зеркало разбито. И снова удар, эту злость и боль уже не остановить. Девушка всё бьёт по осколками, руки в крови; удар, и удар, и удар. Дышать уже невмоготу, она задыхается, осколки летят в стороны, виден металл за стеклом. Тяжелый, трясущийся вдох. Грудь тревожно поднимается. Окровавленная рука прижимается к поверхности, и пусть стекляшки врезаются в ладонь, боли уже нет. Слёзы стекают в раковину, капля крови следом. Она поднимает глаза и видит уже не себя. Осторожные пальцы тянутся к стеклу и берут большой осколок. Чёрные бретели уже спали на узкие плечи, и взгляд устремляется на худую белую шею. Кровь стекает по пальцам, и вот осколок уже у груди. Острое стекло медленно и тихо, без единого звука вонзается в фарфоровую кожу. И вот, Софи разбивается, как то самое зеркало. В голубом свете зари кровь на ключице кажется фиолетовой, нет, почти синей. Она ведёт осколок, почти до плеча. Нет, сил резать выше нет. Да и желания тоже. И вот, ткань уже промокла. Наверное, останется шрам. Осколок бьётся о поверхность раковины, и, шаг за шагом, девушка отступает к стене. Плач так и не останавливается, как же будут гореть её глаза, когда она очнётся после этого проклятого сна. Софи опускается и обнимает колени. До самого утра она так и сидела в полудрёме, красная от слёз и крови.

***

— Прости, тут не убрано, — извиняется девушка, открывая дверь перебинтованной рукой. — Ты не против подняться на крышу? — Не против, — Эллиотт улыбается и протягивает вперед руку. Букет розовых пионов, ещё не распустившиеся бутоны, свернутые в газету. — Я подумал, они поднимут тебе настроение. Софи чуть заметно улыбнулась и прошептала губами «спасибо». Мужчина перед ней почти святился. Его зеленоватые глаза опустились на бинты. - Что с рукой? - Да так. Не стой, проходи, — Софи с цветами ушла из прохода и направилась в гостиную, за вазой. А Эллиотт, провожая её взглядом, развернулся и ушёл в сторону ванной. В большом зеркале дыра. Холодной водой он плеснул в лицо, высушил руки и посмотрел на себя. Перевязал волосы заново, растрепались. Эллиотт бросил ещё один взгляд в сторону зеркала и тяжело вздохнул, качнул головой и вышел. Софи перехватила его на полпути, вышла из комнаты с двумя бутылками в руках, и нежно развернула парня за плечи в сторону двери. - Пойдём, у нас на крыше даже кресла есть. - Кресла? - Ага, вынесли какие-то полуразваленные, — кивнула она, накинула толстовку и вышла в коридор. Девушка шла по пустому лестничному пролёту, а Эллиотт семенил следом. - Как ты сегодня? - Как обычно, — оглянулась назад девушка. — Как у тебя дела? Как в кафе? - Всё хорошо, правда Лука может скоро уволиться, — задумчиво протянул Эллиотт. — И как я могу его останавливать? Мир такой: хочешь жить — умей вертеться. А миллионы за варку кофе я платить не могу. - Если бы только можно было жить без заботы о деньгах, — бросила она, открывая скрипучую дверь. — Тогда я была бы счастливее. Все мы были бы счастливее. - Да я и с заботой о деньгах вроде не тоскую. - Если бы я родилась богатой, — начала Софи, и ветер ударил по волосам. — Я бы точно не занималась всю жизнь такой лабудой. - А чем? — спросил парень, закрывая за ней дверь. - Может, устроилась на место Луки, — ухмыльнулась она. — Варила бы тебе кофе и читала стихи. Эллиотт молчаливо улыбнулся. Пара подошла к старым креслам под навесом, и потащила их почти к самым перилам. Софи уселась на одно из них, и в воздух, казалось, поднялся клуб пыли — настолько редко их использовали. Девушка открыла бутылку яблочного сидра и передала её Эллиотту, а сама пригубила свою. - Погода сегодня чудесная, — протянула она, любуясь назревающим закатом, на что парень кивнул и пробормотал невнятное согласие. — Помимо Луки новостей нет? - У меня очень скучная жизнь, Софи, — он покачал головой. — Помимо встреч выпускников и странных клиентов ничего не происходит. Это благословение и наказание одновременно, — Софи удивлённо взглянула на него. — Благословение, потому что я абсолютно спокоен, а наказание, потому что я слишком спокоен. От такой жизни со временем перестаёшь испытывать всякие эмоции. - Моя жизнь тоже крайне скучна, — согласилась с ним Софи, — Единственное «весёлое» в ней — это кашель с кровью, — она чуть рассмеялась. Эллиотт тоже слегка хихикнул, но замолчал. - Как ты? — он задал знакомый вопрос в надежде на то, что она не ответит всё то же «в порядке». - Отвратительно, — на этот раз честно ответила девушка, — Сегодня ночью меня разбудил очередной приступ, и я никогда ещё так не желала смерти. Я мечусь между желанием умереть и жить на полную катушку, хоть у меня нет на это сил, понимаешь? — она сделала большой глоток и взглянула на парня, — Я всегда что-то делала, а тут бац! — и я на пороге смерти, а потом проходит несколько недель, и я снова жива. Я похоронила себя слишком рано, и теперь мне нужно заново учиться жить. Мужчина смотрел на неё теплым уставшим взглядом, как будто обнимая её и успокаивая совсем без слов. Не жалостливо, нет, а очень умиротворённо, он ловил каждое её слово, каждый вдох. - Я не хочу стать очередным обреченным больным, который не ценил жизнь, когда она у него была, а теперь сожалеет обо всем утраченном. Хаотично пытается заполнить все пробелы. Прыгает в пропасть, поднимается в горы, покупает всё то, что давно хотел. Пытается выжать последние капли из своего сухого существования. Я ценила жизнь, просто, — она чуть призадумалась, изучая глазами бутылку, — Иногда я думаю, правильный ли выбор я сделала. Стоило ли жертвовать моей человечностью ради денег. Ради карьеры, ради успеха. Даже не думаю о том, была ли цена слишком высокой, а стоило ли вообще совершать эту сделку? Я всегда целилась как можно выше. И хотя я ненавидела и себя, и свою глупую жизнь и мечтала о смерти, моё желание жить было слишком сильным, — девушка усмехнулась, — Звучит парадоксально, я знаю, но так и есть. Я не хотела своей жизни, но мысль о том, что у меня может быть другая, держала меня. И вот я здесь. Добилась всего, чего хотела. Деньги, карьера, все мои мечты. Но я всё также несчастна. Она остановилась, поднимая глаза на солнце, согревающее своим светом. Тут она тяжело вздохнула, пряча голову в собственных ладонях: - Чёрт, жалуюсь, как дура. Но так всегда: богатые говорят, что деньги не важны, красивые говорят, что неважна красота, а влюблённые говорят, что можно быть счастливым и без любви. А что вообще это ваше счастье? — она снова подняла голову, — Деньги? Красота? Любовь? Свобода? Может все это вместе? Можно ли вообще быть поистине счастливым? — девушка обернулась на Эллиотта. Она будто задавала все эти вопросы ему, хоть они и были устремлены в никуда, — Сомневаюсь, что хотя бы кто-то из нас когда-либо узнает. Я пробовала всё из этого списка, но ничего не сработало. У меня уже есть деньги, красота и свобода, не хватает только любви. Я думала так, и я полюбила. Но единственное, к чему меня это привело, так это к собственной могиле. Софи снова отпила. Чувствует себя такой жалкой. Показалось, что по щеке скатилась солёная слеза. Эллиотт потянулся вперёд, к девушке, и обнял её. Он не хотел ничего говорить, да и не мог ничего сказать, но он просто здесь, просто рядом, и ему хотелось дать Софи знать об этом. Он рядом и он там и останется, куда ему деваться. Эти объятия напомнили Софи его, хотя с ним всё было совсем по-другому. Эллиотт обнимал так тепло, так уютно. Будто это что-то такое родное, но давно забытое, и такое уютное. А он был другим, он редко обнимал Софи, но каждый раз, когда прижимал её к себе, делал это с такой силой, будто хотел, чтобы она треснула. Софи всегда думала, что ей по душе этот холод, но она поняла, как ошибалась. Артур, которого она так долго любила, тянул её за собой, и тянул вниз. Он забрал всю её любовь и хочет забрать оставшуюся жизнь этой болезнью. И скоро рядом с могилой этого проклятого Артура будет её собственная. И эти проклятые цветы — ландыши — принесут уже ей. Они уже в её груди; её легкие, её сердце превращаются в похоронный венок.