Мир тщеславия и разочарований

Пытка, которой подвергся Невилл, была показательной – с ее помощью Кэрроу хотели запугать учеников и наглядно продемонстрировать, кто теперь власть в Хогвартсе. Хотя не исключено, что Кэрроу не рассуждали столь глубоко и пытали просто потому, что любили пытать. Жестокость была их сущностью, и у этой жестокости имелся особый оттенок – первобытный и дикий. В любом случае это не сработало. Кэрроу просчитались, даже если ничего и не считали. В маленьком Отряде не собирались сдаваться так быстро, сразу же после столкновения с первыми серьезными трудностями. Ведь никто и не говорил, что будет легко. Никто не отменял горькую аксиому – не бывает войны без страданий и риска. Ближайшей же ночью стены замка обзавелись еще одной надписью. На этот раз призыв к борьбе был оставлен на стене в коридоре третьего этажа напротив туалета Плаксы Миртл, то есть ровненько на том месте, где когда-то было начертано послание о вновь открытой Тайной комнате. – Ничего-ничего. Попадетесь скоро, гаденыши, – злобно пообещала Алекто Кэрроу, прохаживаясь по классу во время урока магловедения. Вероятно, она повторяла свою угрозу всем курсам, но седьмой подозревала сильнее других, потому что именно на нем учились друзья и приятели Гарри Поттера. Я была почти на сто процентов уверена, что новая надпись была делом рук Джинни. Она никогда не позволила бы Кэрроу хоть на секунду увериться, что они могут сокрушить боевой дух подпольщиков из Отряда. Невилл подтвердил, что надпись сделала Джинни. Он улыбнулся и назвал Джинни бесстрашной, и после этого смотрел на меня слишком внимательно и вдумчиво… Я чувствовала его взгляд на себе. – Нельзя сдаваться, слышишь? Теперь тем более. Если им не противостоять, они подумают, что уже победили. А это не так. Я верю в Гарри. Он обязательно вернется. Мы просто не имеем права бездействовать, – тихо, но настойчиво сказал мне Невилл. Мы вдвоем сидели у школьного озера, разместившись на корне огромного дерева. По расписанию у наших одноклассников был урок трансфигурации, на которую ни я, ни Невилл не ходили с шестого курса, так как не набрали достаточно баллов на СОВ. Сентябрь заканчивался. Дни были пасмурными, подернутыми серой дымкой. Окрестности замка затопила осенняя хандра, заполнила щемящей пустотой и смыла все краски. Частенько моросил дождь, вот и сейчас стеклянную гладь озера пытались разбить мелкие капельки. Я молчала. Над головой музыкой шелестели листья, а еще выше – в небе – в своей недолгой жизни умирали пепельные облака. Я не находила слов, которые нужно было сказать Невиллу. Вчера профессор Макгонагалл лично увела его в больничное крыло прямо из холла; также, воспользовавшись правом декана, она на весь день освободила его от уроков, и до конца дня он оставался в башне Гриффиндора. Вчера не надо было даже стараться, чтобы избегать Невилла, и неминуемого разговора о том, что «нельзя сдаваться» и «мы обязательно справимся», и всех этих взглядов, в которых он прячет досаду, и от которых я ощущаю вину за собственную слабость. И хуже этих взглядов только ободряющие улыбки, озаряющие его израненное лицо, ибо от них чувство вины лишь усугубляется… А сегодня… Сегодня, когда я бочком попятилась из Большого зала, потом со звонком колокола пулей выскочила из кабинета магловедения, а затем одна из первых ретировалась из теплиц, Невилл сделал правильный вывод. Я понимала, как глупо было сбегать и прятаться, причем абсолютно от всех, но все равно продолжала это делать. После обеда я незаметно ускользнула на лужайку перед озером. И сидела тут в одиночестве, пока ко мне вдруг не присоединился Невилл и не заставил меня усомниться в том, так ли уж незаметно я ушла к озеру? Беседа не клеилась, потому что о чувствах, которые тяготят, трудно разговаривать. Вместо этого люди говорят о чем угодно, часто – о других людях, но тема смелой Джинни быстро исчерпала себя… – Ты очень расстроилась? Сильно за меня испугалась? – осторожно спросил Невилл. Рано или поздно он бы все равно это спросил – я так очевидно его избегала, что ему просто ничего не оставалось, как отыскать меня и честно поговорить со мной обо всем случившемся. – Я просто до сих пор не до конца верю, что это… произошло, – отозвалась я, отстраненно глядя на противоположный берег озера. – В голове не укладывается. Школа… Круциатус… Я перебирала свои внутренние ощущения, самым ярким из которых было потрясение. – Это всё очень серьезно, понимаешь? – Мой голос дрогнул, и я сглотнула, чувствуя ком в горле и жжение в глазах. – Это не шутки… Не Амбридж, которую можно было безнаказанно изводить забастовочными завтраками… – Ханна, – прервал меня Невилл, – я же не призываю тебя делать что-то опасное или открыто выступать против Кэрроу. Ты можешь и вовсе ничего не делать, я всё пойму. Я просто хочу, чтобы ты не пыталась отговорить меня, – произнес он с ударением на последнее слово. – Я просто хочу, чтобы ты верила. Ты, вон тот мальчик, – он указал на ребенка, сидящего с книжкой около кустов неподалеку, – и вообще все, кого я смогу убедить, верили, что надежда есть всегда. Он немного помолчал и добавил: – Знаешь, Джинни говорит, что у Гарри есть план. Она не знает, какой. Но план точно есть. Так что все будет хорошо. Я слушала его, хлюпая носом. – А Круциатус… Буду считать это боевым крещением! – улыбнувшись, воскликнул Невилл, и от его задора мне почему-то стало легче, как будто оковы, сжимавшие меня последние несколько месяцев, наконец ослабли. Пусть не до конца и не надолго, но всё же ослабли. Я вдруг рассмеялась, смахивая неугомонные слезы: – Просто я неисправимая пессимистка и плакса! Все будет хорошо. И у Гарри есть план. Я буду верить в это хотя бы несколько минут… – У меня где-то был платок, – спохватился Невилл. – Сейчас! Он стал суетливо обыскивать карманы мантии. Спустя полминуты из одного из них он извлек белый платок, но уронил его на землю, даже не успев протянуть мне. – А я неуклюжий болван! – самокритично констатировал Невилл, качая головой и смущенно усмехаясь. Я посмотрела на него. Слезы больше не текли по моим щекам. И зачем я только избегала его – человека, для которого поддержка других приоритетнее собственной безопасности, а дружба – самое ценное, что есть на свете? Как можно было думать, что он будет меня в чем-то упрекать или заставит чувствовать себя виноватой? Меж тем дождь начал усиливаться. У озера проще дышалось и светлее грустилось – я бы, кажется, осталась здесь, пропустив ужин. Я бы даже пропустила предстоящее после ужина собрание старост и, может быть, осталась здесь до весны, ведь именно с наступлением весны принято связывать перемены к лучшему. Но непогода и холод гнали обратно в школу. Невилл помог мне подняться на ноги, поддерживая за руку. Я продрогла, зубы мои стучали. Я шла рядом с Невиллом и чувствовала за собой шлейф из эфемерного спокойствия, обретенного у озера. Шлейф этот медленно таял, отдавая себя ветру, я оглянулась, словно думала, что смогу разглядеть, как рассыпается в воздухе моя собственная выдумка. Взгляд мой зацепился за дерево, на корне которого мы с Невиллом сидели. Дождь размывал контуры, и мне почудилось, что у дерева, прислонившись плечом к стволу, стоит Теодор. Я моргнула. Мираж рассеялся. *** Общие собрания старост обычно проходили в кабинете директора, вход в который преграждала каменная горгулья. Она требовала пароль, поэтому старосты попадали внутрь только в сопровождении деканов. Круглый кабинет, хозяином которого теперь являлся Снейп, освещался свисающей с потолка кованой люстрой со свечами. Куда-то исчезли столики, уставленные тикающими волшебными приборчиками, и без них кабинет выглядел пустым. На стенах дремали многочисленные портреты прежних руководителей Хогвартса. Портрет Дамблдора висел прямо позади массивного письменного стола, стоявшего на возвышении. – Всякое сопротивление режиму будет строго караться. – Снейп в своей обычной черной мантии медленно расхаживал перед столом. – Любое нарушение правил повлечет за собой наказание. Я хочу, чтобы понимание этого дошло до каждого ученика этой школы. Даже до тех, до кого доходит туго. Снейп говорил, привычно растягивая слова. Его голос разносился по кабинету, а я недоумевала: почему Гораций Слизнорт привел сюда так много слизеринцев? Их должно быть только шестеро – по двое старост с пятого, шестого и седьмого курсов. Что же здесь делают другие, те, которые никогда не были старостами? Почему здесь Крэбб, Гойл, Булстроуд?.. Почему здесь… Нотт? Теодор стоял в тени у камина, как всегда закованный в свою мрачность, и мне казалось, что он ощущает на себе мой взгляд, хотя и не подает виду. Я смотрела на него почти неотрывно. И ощущала, как промерзает позвоночник от непонятного предчувствия, усиливавшегося по мере того, как Снейп продолжал свою речь: – Принимая во внимание последние события, я счел целесообразным возобновить действие Декрета об образовании № 24. С этого момента трем и более ученикам запрещено собираться вместе, а любая ученическая организация подлежит регистрации. – Я так и знал, что он предпримет что-то такое, – шепотом сообщил мне всезнающий Эрни. Декреты Амбридж? Они не работали даже при ней. Неужели Снейп всерьез полагает, что они вдруг станут эффективными сейчас? Амбридж чего только не придумала, чтобы изловить с поличным участников ОД. Она даже учредила… Сердце в груди пропустило удар, когда меня вдруг осенило. У меня была секунда. Секунда до того, как… – Также в Хогвартсе вводится комендантский час. После семи вечера ученики обязаны быть в своих гостиных, однако данное правило не распространяется на членов Инспекционной дружины. В группе слизеринцев оживленно заулыбались. Теодор не улыбнулся, он склонил голову, челка упала ему на глаза. Снейп еще говорил что-то про график вечерних патрулирований и про то, что задача старост – тщательно следить за дисциплиной и доносить обо всех проступках Амикусу и Алекто Кэрроу. Но у меня шумело в ушах. Иной раз мечтаешь, чтобы реальность оказалась неправдой. Но в такие моменты можно щипать себя хоть до синяков и ровным счетом ничего не добиться. Жизнь любит устраивать неприятные сюрпризы, с которыми не хочется мириться. А я не хотела спокойно мириться с тем, что Теодор вступил в Инспекционную дружину.