***
— Ведь любое растение может быть лекарством и ядом, всё дело в дозе. Так сказано в книге Парацельса, которую ты всунула мне! — О, draga mea , когда ты, наконец, поймёшь? Здесь всё устроено иначе, не так как на твоей родине. Запомни раз и навсегда — где-то далеко отсюда, яд бледной поганки используют для лечения опухолей. Но здесь… — Донна закусила губу, — Здесь, случайно съеденная ягода с заражённого мегацетом куста, мучительно губит человека. Великое благо, если несчастный просто умрёт, ведь всё может обернуться куда худшим образом. — До… — она сжала кулаки. — Я ненавижу это место, всей душой ненавижу, и я уеду отсюда при первой же возможности, — слова цедились сквозь ровные зубы. — Мне не сдались твои чёртовы уроки по травничеству! Maldito sea , для кого это всё, ответь?! Для этой кучки неотёсанных мужланов и исходящих желчью баб?! — она бросила рукой в сторону холма, за которым расположились десятки обжитых домишек и невзрачных хибар. — Draga mea, не начинай снова, прошу, — Донна изучала взглядом напряженную фигуру и пыталась уловить степень раздражения подруги. «Пора». — Пойдём в сад, нам обеим нужен глоток свежего воздуха.***
Женщина встряхивает головой, отгоняя давние воспоминания и сосредотачивается на содержимом корзины, заполненной доверху. Ранее пышный ковёр трав, накрывающий корни дуба, облысел. Спустя неделю он снова станет прежним, но сейчас, взяв от него всё самое лучшее, она поднимается с колен и направляется дальше, в самую глубь леса. Здесь ей доводится бывать очень редко. Шагая, она прислушивается к звукам лесной чащи. С каждым годом та становится всё тише и пустыннее: заячье семейство сильно поредело, в кустарниках прячется пара фазанов, иволга заводит свою песнь лишь раз в неделю, и каждый раз та становится всё тягучее и печальнее предыдущей, а волки… Их воя не было слышно уже месяц, хотя на дворе июль. Куда все подевались? Берёзы, буки, дубы и грабы здесь растут плотно, соприкасаясь кривыми ветвями, словно пытаясь обнять друг друга, объединиться перед зловещей темнотой и одиночеством. Солнечный свет даже в такой погожий день пробирается сюда с трудом. Царящий полумрак рождает за стволами деревьев причудливые тени. Она внимательно смотрит под ноги, изредка оглядываясь вокруг. Фонарик, купленный у Герцога за несколько лей, периодически мигает, еле освещая тропу к болотам. Не останавливаясь, женщина ступает по размокшей почве. Каждый шаг начинает отдаваться хлюпаньем, в лёгких появляется тяжесть. Она прижимает ладонь к груди и пытается сделать глубокий вдох. Выходит, с трудом. Темно, слишком темно и безмолвно. Наконец, впереди виднеется мутная водяная гладь. В нос тут же ударяет запахом сырости и багульника. — Estupor del pantano, — достаёт красный надушенный платок и подносит к носу. — Los arándanos deberían estar aquí. Крепко держа корзину, она медленно ступает вдоль болота, высматривая чёрные ягоды. Ни одной лягушки, ни одного комара, здесь будто всё вымерло. Прошёл месяц, всего лишь один месяц, а изменения колоссальные. В душе поселилась тревога. Чёрт возьми, здесь всё умирает, а она ни черта не может сделать. Единственная отдушина в её жизни погибает. От осознания оного внутри всё завязывается в тугой узел. Она лелеет этот лес гораздо больше, чем кого бы то ни было. «Никогда. Никогда там не задерживайся. Это не наша территория. Я буду проклинать себя, если ты попадешься», — Донна снова права. Этого нельзя допустить. Это поставит под удар их обеих. Она ускоряется и внимательнее вглядывается в чахлые кусты. Фонарик снова барахлит, угрожая оставить её в полной тьме. Женщина чертыхается и со злостью встряхивает его. Тот щёлкает и в миг рассеивает тьму на расстоянии вытянутой руки. Тёплый свет позволяет разглядеть плоды, покрытые странно поблёскивающим налётом. Ягод безбожно мало, и вдобавок — многие из них изъедены насекомыми. Очерченный рот сам по себе кривится в отвращении. Она опускается перед кустом и с сомнением тянется к наиболее крупным плодам. На первой же ягоде её решительность в конец улетучивается: как только черника оказывается между пальцами, она ощущает кожей тягучую слизь. Зловонная и чёрная, она покрывает все ягоды. Женщина судорожно перебирает в пальцах каждую, подсвечивая её фонариком, и все как одна заражены. В глазах отражается паника и корзина с травами резко отлетает в сторону затхлого болота, провоцируя в нём бульканье и расходящиеся пузыри. — Mierda! Mierda! Mierda! — она подскакивает на ноги. Тело прошибает холодный пот, — Es imposible! No no no… Stupor del pantano. Она обхватывает себя за прямые плечи и только сейчас ощущает, что в этой части леса совсем не одна. Чей-то липкий взгляд блуждает по ней, изучает, ищет слабые места и прикидывает, на что она способна. Боковое зрение улавливает невысокую тень, которая скользит между стволами деревьев, старательно сокращая между ними расстояние. Лишь единожды она ощущала на себе подобный взор. Лишь в ту ночь, двадцать лет назад, когда её семью занесло в это Богом забытое место. Но она не будет вспоминать об этом, только не сейчас. «… Я буду проклинать себя, если ты попадёшься». В голове звучит до боли родной голос Донны, и она в миг срывается с места. Из-под ботинок в разные стороны разлетается сырая земля, непослушные чёрные кудри, заплетённые в длинную косу, хлещут её по спине, губы из-за частого дыхания ртом, иссыхают как наждачка, но ноги сами несут её вперёд, по протоптанной тропе к живому лесу. Пока живому. Позади слышится кряхтение, оно то приближается, то отдаляется. Фонарик, крепко зажатый в руке, танцует рваными бликами света по тёмной чаще. Видится солнечный луч, ещё один, и ещё. Граница близко. — Dios por favor, por favor… Запыхавшаяся и растрепанная, она вылетает на солнечную опушку и только сейчас даёт себе возможность оглядеться: где-то вдалеке между берёз стоит фигура, неясная и размытая в лесном сумраке. И пускай тех глаз не видно, она нутром чует злость, с которой они смотрят на неё. По спине проносится волна колких мурашек. Вдруг с тёмной стороны леса слышится лисье урчание. Фигура неестественно выгибается и резко поворачивает голову в сторону звука. Страх за собственную жизнь сменяется страхом за чужую. Нет, нет, она не позволит. — No bebés, criatura, — привычным низким голосом. Недолго думая, женщина начинает хлопать в ладоши и во всё горло выкрикивать ругательства на испанском. Нечто не реагирует ни на одну её выходку и дёргая всеми конечностями, рвано двигается в сторону лисят. Доля секунды и игривое урчание сменяется визгом и жалобным тявканьем. Белый сарафан давным-давно покрыт соком трав и ошмётками земли, смуглые плечи перепачканы в иле, а на ладонях проступают тонкие ленты порезов. Женщина мечется у границы как загнанный зверь, сердце заходится в бешеном ритме. Нельзя уйти просто так. Она продолжает кричать и сквернословить, швыряя в тёмную чащу попадающие под руку камни и выдернутые с корнем травы, в надежде, что тварь переключит своё внимание. Широко распахнутые глаза рыскают по очертаниям деревьев. В следующее мгновение она слышит легкий шелест сухой листвы, он становится всё ближе и ближе. Дыхание перехватывает, и она делает осторожный шаг назад, второй. На опушку выпрыгивает лисёнок — тот, что поменьше. Он прибивается к ногам женщины и с опаской смотрит в темноту. Его шерсть местами свалялась и покрылась бурыми пятнами. Женщина опускается рядом с малышом и медленно протягивает трясущуюся ладонь. Жёлтые глазки сверкают испугом и интересом, и он осторожно подаётся вперед. Поодаль раздается хруст ломающихся костей и разрываемой плоти. Оно почти закончило пировать крупным лисёнком. Значит пора бежать. Она резко подхватывает на руки ослабевшее животное, прижимает к себе и несётся в сторону особняка. Выбежав с вересковой тропы, сворачивает налево и перебегает через холм. Почти дома. Ещё чуть-чуть. Терпи. Шум водопада становится всё ближе, пока в конец не заглушает её прерывистое дыхание и недовольное тявканье рыжего малыша. Она взбегает по каменной лестнице и с силой толкает дубовую дверь. Оказавшись в гостиной, мчится на второй этаж, минуя ряды портретов и пейзажей, полки, с сидящими на них фарфоровыми куклами. На долю секунды ей кажется, что их головы поворачиваются вслед за ней. Лишь на долю секунды. Влетев в свою комнату, она сажает лисёнка на персидский ковёр и кидается к пузатому комоду. Копошась в вещах, женщина находит старый кофр коричневого цвета и оттаскивает его в центр просторной комнаты. Откинув прямоугольную крышку, она закидывает внутрь элегантные платья и ажурное бельё, сшитые по собственным меркам, периодически бросая обеспокоенный взгляд на лисёнка. Тот сидит, навострив уши и не шелохнётся. Её лихорадочные сборы прерываются лёгким стуком в дверь. — Саманта, ты уже вернулась? — голос на той стороне звучит удивлённо. — Да, но сейчас не лучшее время, До, — старается звучать как можно увереннее. — Зайди попозже, — добрасывает в кофр мешок с трансильванским шалфеем. — Я слышу, что ты встревожена, draga mea. Что-то увидела в лесу? Молчание. — Сэм, ты меня беспокоишь, я вхожу. — Неет! — она не успевает повернуть замок, и Донна легко проскальзывает в комнату. На бледном приятном лице не отражается ни одной эмоции. В своём чёрном шёлковом платье с горловиной и забранными волосами, она походит на восковую куклу. В такие моменты Саманта испытывает перед ней ничем необъяснимый страх. Перед самым близким человеком, который никогда не причинял ей вреда. Донна переводит немигающий взгляд с женщины на лисёнка. — Так этот сорванец будет жить с нами? — Со мной. Он будет жить со мной. Я уезжаю, — Сэм не может отвести глаз от своей подруги, ощущая как в этот самый момент внутри что-то с треском надрывается. Донна молча приближается к женщине, глядит точно в карие глаза, а затем касается ладонями её перепачканных плеч. Сэм вздрагивает, но выдерживает этот взгляд. Выдерживает до тех пор, пока Донна не достает из-за уха жёлтый цветок. — Только посмотри, — крутит в пальцах яркое соцветие. — Лепестки раскрылись сегодня. Кажется, они становятся ещё ярче, — на её полных губах расцветает улыбка. — Срезала специально для тебя. Позволишь? Саманта качает головой и отступает назад. Словно чувствуя настрой своей спасительницы, лисёнок издаёт тихий писк и прячется под кровать. Донна неслышно посмеивается. — Мне сейчас не до цветов, До. Я его теряю, понимаешь? Я теряю свой лес и этот процесс не повернуть вспять, — голос предательски хрипит. — Ты хоть представляешь, как я… мы будем жить, если лишимся всего этого? Да нас с потрохами сожрут местные, которым позарез нужны лишь мазь от геморроя да приворотные зелья. Mierda! — она закатывает глаза, ноздри широко раздуваются. — Какая нелепость, позор! Это унизительно для меня! — Всё хорошо, draga mea. Просто дыши, — тон Донны ровный и уверенный. Подойдя ближе, она подносит цветок к губам и с силой дует на него, заставляя пыльцу разлететься по комнате. Один краткий миг и Саманта меняется на глазах. До того натянутая как струна, она расслабляется и зачарованно бредёт к изголовью двуспальной кровати, застеленной изумрудным пледом. Плечи, обычно гордо расправленные, вяло опускаются, а залом между бровей мгновенно разглаживается, стоит только пропустить через ноздри еле заметные частицы. Донна грациозно пересекает комнату и садится рядом с Самантой, поймав её расслабленную ладонь в свою. Женщина сидит на кровати и невидящим взглядом смотрит в стену напротив, уголки обветренных красных губ приподнимаются. Сейчас она — сама безмятежность. Донна, не отрываясь, оглядывает её, и наконец издает вздох сожаления: — Прости меня, draga mea. Все эти двадцать лет, твоя боль — моя боль. Давай покончим с ней хотя бы на сегодня. Я позабочусь о том, чтобы во сне ты оказалась далеко отсюда, — шепчет на ухо как заклинание, расплетая густую чёрную косу. — Это всё, что я могу обещать тебе.