Двадцать лет назад...
— Нет, ну вы только посмотрите на неё! — бархатистый мужской голос звучит громко, даже сквозь запертую металлическую дверь. В замочной скважине слышится позвякивание ключа. Щелчок, второй — входная дверь распахивается, впуская в помещение трёх хохочущих людей. Невысокий коренастый мужчина с короткими, чёрными как смоль волосами, держит на своих плечах восьмилетнюю девочку. В его большой ладони зажата аккуратная смуглая ручка жены. Как только они проходят в гостиную, мужчина быстро подносит руку жены к губам и ласково целует, поднимаясь всё выше по запястью. Та лишь гордо задирает голову и одаривает его пленительной улыбкой, попутно освобождаясь из приятных оков. — Не забывайся, Уго. Здесь наша дочь, — она бросает взгляд на наряженную в красное девочку. Подол её платья настолько пышен, что скрывает половину головы мужчины и беспрестанно лезет ему в лицо. Её волосы, такие же чёрные, собраны в тугой пучок на затылке и сбоку украшены цветком алого пиона. Свесившись через плечо отца, она с интересом наблюдает за происходящим под её носом. — Душа моя, наша дочь танцует фламенко. Она точно знает, что такое горячая испанская страсть. А я предпочитаю не говорить, а делать, поэтому… — Поэтому вы так громко разговариваете с мамой по ночам, а, папа? — перебивает его девочка, спускаясь с широкой отцовской спины. На её губах мельком скользит загадочная улыбка. Ощутив под ногами опору, девчонка потягивается, разминает стопы и разом скидывает с себя чёрные замшевые туфельки на прочном каблуке. — Так, — мужчина кашляет в кулак, — Надо перепрятать ту коробку с кассетами. — Баста! Ты слишком мала для таких разговоров, Ракель, — женщина снимает белую шляпку, и стуча шпильками по узорной керамической плитке, грациозно движется в сторону кухни. — Но твой отец прав, — раздаётся бокальный звон, — Сегодня ты танцевала как истинная испанка, настоящая женщина. Неплохой прогресс за два года. Предлагаю это отметить! Спустя три часа на улицы Трианы опускается прохладный летний вечер. Гогот и бурные споры тех, кто пытается выгоднее сторговаться с бакалейщиками на местном рынке, расположенном под окнами квартиры, затихают, сменяясь импровизированными соло местных гитаристов и переливающимся смехом молодёжи, опьянённой атмосферой свободы грядущей ночи. Ракель, всё в том же красном платье, завороженно наблюдает за ожившей улицей с маленького ажурного балкона, изредка поглядывая за спину: туда, где за белыми гардинами угадываются силуэты двух людей, распивающих бутылку сухого хереса. Они перешептываются в свете свечей словно парочка изнывающих от любви подростков, которые никак не могут остаться наедине. «Хах… Всегда ведут себя так, как будто я не ничего не понимаю. А я понимаю, я уже взрослая» — она поджимает нижнюю губу, и опирается локтями на кованную изгородь. В этой маленькой квартирке на улице Кайоло, тянется десятый год её жизни. Их дом — отражение каталонской культуры: кирпичные стены, полукруглые потолки, уложенные на деревянные балки, небольшие ниши в стенах, на которых хранятся стопки пыльных книг и бронзовые подсвечники. Кованые кровати, тахты, кресла и другая мебель, за которой они охотились на блошиных рынках Барселоны — всё это часть духа её семьи и её самой. Нет, она не сможет жить где-то, кроме Испании. Её сердце отдано средиземноморью, его знойному лету и дождливой зиме, открытым людям, чувственному говору, заполняющему лабиринты мощёных улиц и… Паэлье. Ну, конечно, а как же паэлья с креветками? В животе урчит, и девочка возвращается внутрь, проскальзывая мимо родителей прямиком на кухню. В носу сразу же щекочет от остатков запаха креветочного бульона с сельдереем и пушистым горошком. Чуть поодаль стоит двуручная круглая сковорода, заполненная рисом, соусом и морепродуктами. Без колебаний она водружает ложку в центр кушанья и ухватив сковороду, уверенно направляется в гостиную, по-турецки усаживаясь в кресло напротив. — Ты не лопнешь, моё сокровище? — Уго отвлекается от жены и сощурив глаза, пристально смотрит на дочь. — Мария, в кого она у нас такая обжора? — Ракель показывает ему язык. Мария молча тычет супруга в бок и в миг опустошает недопитый бокал хереса. — Моя маленькая женщина, ешь, сколько тебе влезет. Не слушай этих мужчин, они сами не знают, чего хотят, — она театрально взмахивает рукой. — Когда мы с Уго только познакомились, я была худощава и фигурой походила на мальчишку. В первое время он, хоть и будучи студентом, был так щедр — мы разгуливали по городу, обошли множество кафе и ресторанов, каждый день ели хамон и мясную паэлью. Ммм… Он тратил на меня всю свою стипендию. — Ну-ну, Мария. Я тратил на тебя не только стипендию, — Уго демонстративно скрещивает руки на груди и игриво подмигивает дочери. Ещё один тычок в бок. — Тут мы квиты, дорогой, — забрасывает ногу на ногу. — Так вот, Ракель. Когда я набрала вес, и моя фигура приобрела те женственные сочные черты, знаешь, что сделал твой отец? Ракель, в этот момент походившая на запасливого хомяка, качает головой. — Этот засранец подарил мне шёлковое платье. Я не смогла в него влезть, и с того момента наши гастрономические походы подошли к концу. Пришлось гадать, что вдруг могло произойти, и когда до меня дошло, я устроила твоему отцу знатную взбучку. Дело было далеко не в кафе и ресторанах, ты же понимаешь, сокровище? Ракель на секунду задумывается, а затем на её смуглом лице отражается возмущение, и она смеряет отца пронзительным взглядом: — Папа пытался подогнать тебя под платье, а не наоборот. То есть, он тебя для него откармливал. Как…свинку? Минутная пауза, за которой следует взрыв хохота. — В своё оправдание скажу, — мужчина откашливается, — Когда твоя мама вышла ко мне в этом платье спустя определенное время, я был готов съесть её. Она выглядела настолько ослепительно, аппетитно, — он щелкает пальцем, пытаясь подобрать ещё более изящный эпитет, — а ещё её каштановые кудри, которые постоянно пахли цветами. И пахнут… — он проводит ладонью по волосам супруги и замирает. «Наверное так выглядит любовь. Когда тебе хочется кого-то съесть и погладить одновременно» — от чего-то в этот миг её худые щёки заливает краска. Который раз ей доводится быть свидетелем того, как мама и папа с нежностью относятся друг к другу, и каждый раз кажется, что она тут лишняя. Заметив перемену в настроении дочери, Мария рывком поднимается с дивана и забирает сковороду из её рук. — Потанцуем? — женщина убирает за ушко выбившуюся из причёски чёрную прядь, и оглядываясь на мужа, тянет дочь в центр зала, — Душа моя, поставь нам Армик. В небольшом зале, освещаемом лишь теплым светом свечей, играет музыка. Её звучание заставляет сердце выделывать кульбиты, пятки отбивают об пол глухой страстный ритм, и сейчас сеньора и сеньорита, задрав подолы до колен, с вызовом смотрят друг на друга. — У меня сейчас сердце остановится, — Мария выбрасывает руки вперёд и плавно изгибая запястья, обводит ими фигуру. — Сдавайся, мама! — кричит Ракель, пытаясь скрыть за частыми поворотами и па, раскрасневшееся лицо. В бешеной пляске обе не слышат ничего, кроме напористых гитарных мотивов. Они не слышат телефонного звонка. Не слышат, как глава семейства пружинистой походкой проходит в коридор и снимает трубку, и как спустя минуту возвращается, пряча дрожащие руки в карманы льняных брюк. Он не решается выключить магнитофон — хочет дать им как можно больше времени. И к его счастью, у них в запасе ещё половина альбома. Они танцуют уже не так быстро, понимая, что фламенко может сжечь их изнутри. Темп замедляется, грудь вздымается от глубоких вздохов и глаза матери с гордостью устремлены на дитя, которое всё крутится и крутится вокруг своей оси. Иногда Ракель приоткрывает глаза и видит размазанную комнату и две фигуры. Поворот. Они приближаются друг к другу. Поворот. Мама начинает размахивать руками. Поворот. Отец прижимает её к себе через силу, а она, не переставая стучит кулаками в его грудь. Поворот. Тишина и два померкших лица, которые она различает, когда наконец останавливается. Ей это не нравится, очень не нравится, она слышит шум крови в ушах. — Сокровище, — Уго подходит ближе и встаёт перед ней на колено. Он прочищает горло, прежде чем сказать что-то ещё. — Нам придётся отправиться в небольшое путешествие. Бери только всё самое необходимое.***
— Mami, — из-под натянутого на нос шерстяного пледа раздаётся хриплый детский голос. Девочка резко хлопает себя по руке, поняв, что снова говорит на испанском. Как же тяжело ей даётся этот дурацкий румынский язык. Но ведь надо стараться, кто знает, как долго они здесь пробудут. Эти местные поймут, что что-то не так, поймут и прогонят их. Возня внизу с каждой минутой становится всё более громкой. Она делает ещё одну попытку дозваться. — Мам? Пап? Тишина. С трудом усевшись на старой деревянной кровати, она вглядывается в темноту. Странно, но кровать родителей пуста, а огонь свечей в канделябрах вот-вот иссякнет. Они никогда не оставляют её в темноте одну. Никогда. Хотя, может быть просто спустились побеседовать о чём-то с тётей Луизой? Надо проверить. Когда маленькие ступни касаются холодного дощатого пола, она вздрагивает и начинает ёжиться. За месяц Ракель так и не привыкла к здешнему климату: оказалось, румынское лето и испанская зима почти одно и то же, и это ещё один камень в трансильванский огород. На ней белая сорочка в пол и носки с бабочками — её любимые. В тёмной комнате видны силуэты двуспальной родительской кровати, покоцанного платяного шкафа и простецкого кофейного столика у высокого маленького окна. Ни ковра, ни занавесок, ни картин — ровным счётом ничего от прежней уютной квартиры в Севилье. Ракель бесшумно продвигается через всю комнату и мягко дёргает ручку двери. Оказавшись в коридоре, она тут же ощущает тепло и замечает, как с первого этажа на лестницу льётся жёлтый свет свечей. Значит, она права — они все внизу. От этой мысли в висках, наконец, перестаёт пульсировать. Она потирает влажные ладони и шагает к лестничному пролёту. Писк не успевает вырваться из её маленькой груди, когда рот зажимает чья-то рука. Знакомая, нежная, но такая дрожащая, что сердце начинает биться так часто, будто готово выпрыгнуть из груди. — Shh, tesoro, — Мария медленно разворачивает дочь к себе и обнимает её за плечи. — М-м-мама… З-з-зачем ты так пугаешь меня и почему говоришь на испанском? Ты сама велела… — с первого этажа доносится резкий грохот, как будто на пол опрокинули заставленный хрусталём сервант. Мария встряхивает дочь. — Debería ser así, — пускай это шёпот, но такой злостный, что Ракель невольно морщится. Мама говорит так, когда не может чего-то сделать, — Nos sigue. No podemos protegerte. — Pero no hemos hecho nada malo, mami… — её прошибает холодный пот, и предчувствие нехорошего тугим узлом затягивается где-то в солнечном сплетении. — Donde esta papa? Мария сглатывает и отводит взгляд. Даже в полутьме коридора нетрудно заметить, как подрагивают её веки. Ракель очень редко видела маму такой, и от того ей всё сильнее хотелось заплакать. Внизу послышались возмущенные голоса, один из которых до боли близок им обеим. — Pendejo! Да как мы можем быть связаны со смертью этих бедолаг?! Я, по-твоему, вот этими руками их придушил и разорвал на части?! По-твоему, простой человек на это способен?! — отец раздражён. — Что ещё за «пендехо»? Ой да насрать! Всё началось с того дня, как вы сюда припёрлись! — мужской голос пропитан ненавистью. — Ты, — тяжёлый шаг, — со своей шалавой-жёнушкой и мелкой дрянью за это поплатитесь, — щелчок. Ракель хочется закричать, сбежать к отцу и вывести их с мамой из этого дома. Уехать, испариться, пока не стало поздно. Этого требует инстинкт самосохранения, страх за себя и маму с папой, но сжимающиеся на плечах пальцы взывают к разуму — нельзя выдавать себя, родители и так за неё беспокоятся. Она лишь сильнее прижимается к матери и пытается подавить собственные всхлипы, морщится, ощущая в глазах невероятное жжение. — Юлиан, убери ружьё, ты забываешься, — возник третий голос. Он явно принадлежит тёте Луизе, такой нервный и подрагивающий, что на душе становится ещё хуже. — Мужик, убери ружьё. Давай поговорим по-хорошему, — голос Уго становится более спокойным и низким. Он часто говорил таким голосом, когда требовалось привести Ракель в чувства. «Точно. Если папочка его успокоит, то они смогут договориться и…». Выстрел, прошибающий мясо и кости, тишину вокруг. Луиза вскрикивает, а Ракель ощущает, как мать с коротким вздохом вжимает её в себя настолько сильно, что кажется та сейчас лишится воздуха. Разум в огне. Что-то глухо падает на пол, а в воздухе разносится едва уловимый запах пороха и железа. Как только он долетает до носа, девочка еле сдерживает рвотный позыв, поднося потную ладонь к искусанным губам. По щекам растекаются горячие слёзы, они скатываются по подбородку, обильно смачивая ворот ночнушки. Сдавленное мычание. — Отлично, одним меньше, — скрежещет Юлиан. Шаги стали приближаться и вот скрипит дрянная половица перед лестницей, — Вот увидишь, Луиза, они все увидят, что я был прав. Чужаки приносят одни проблемы. По полу разносятся быстрые легкие шаги: — Юлиан, там ребёнок. Не смей! — Староста Урьяш дал мне добро. Он сказал, что Матерь Миранда наказывает нас за то, что мы приняли чужаков. Кровь за кровь. — Нет! Слышно, как стонет тётя Луиза, пытаясь удержать его на месте, и тот, знатно разозленный, пихает её в сторону. Ещё один глухой стук, на этот раз выстрела не следует. Ракель не помнит, как снова оказывается в тёмной комнате. Мать скидывает книги с кофейного столика и бормоча что-то под нос, переворачивает его и подпирает им дверь. — Mató a papá? — Ракель до крови прикусывает губу, лишь бы не заплакать навзрыд. Она знает ответ наперёд, и всё же надеется, что мать переубедит её, скажет, что она не права, как бы она не любила, когда так говорят. Сейчас другой случай. — Aquí, — Мария игнорирует её вопрос, распахивая створки маленького окна и выглядывая на улицу. — No es alto aquí. У двери послышались тяжёлые шаги. Его шаги. Мария нетерпеливо подзывает к себе дочь. В замке лязгает отмычка. Он стал более милосердным. Думает прикончить их во сне, старается быть тихим. — Cabron! — цедит Мария сквозь зубы, и в этот момент в её уставших глазах столько огня и ненависти, что хватит превратить весь этот злополучный дом в пепелище. — Sube y salta, Raquel. No toleraré objeciones. Rápidamente! — она складывает ладони в замок на уровне своих колен, подставляя их ступням дочери. За дверью слышится звон падающей отмычки. Его попытки тихого возмездия не увенчались успехом, и он начинает выламывать дверь плечом. Скрепя сердце, Ракель делает прыжок и виснет посреди оконной рамы. Она смотрит на мать сверху вниз и замечает под дверью мелькающие тени, видит, как с каждым выпадом убийцы её отца, в воздух поднимается мелкая стружка крошащихся дверных петель. Ракель протягивает маленькую ручку навстречу Марии и ждёт, пока та за неё ухватится. — Mi mujercita, — женщина горько усмехается, поглаживая детскую ладонь. Она одета в такую же белую сорочку, её спутанные длинные волосы отдельными прядями лезут в лицо, украшенное россыпью родинок. — Corre y no te detengas. Ракель делает попытку вновь влезть в темную комнату, к маме, в тот момент, когда кофейный столик с грохотом отлетает в сторону и Юлиану остается сделать последний толчок, чтобы в конец снести дверь с петель. Мария не позволит, она не потерпит неповиновения со стороны дочери, только не сейчас. Мать в последний раз сжимает руку дочери, дарит ей короткий поцелуй и приложив усилие, выталкивает прочь на улицу. Ракель отчаянно вскрикивает, когда в конец лишается опоры и летит прямиком на холодную землю. Снаружи темно. Редкие фонари еле освещают клочки земли, и вокруг ни души. В окнах ближайших хибар царит чернота. Значит, никто не выйдет, не поможет. Но они должны были слышать выстрелы! Нужно быть напрочь глухим, чтобы их не услышать. Так страшно и так больно. «Только бы не закричать» — Ракель, сидя под окном, туго вдыхает воздух сквозь стиснутые зубы и трёт лодыжку. Измученная, она резко поднимает глаза наверх, туда, где раздаётся шум. Она слышит, как кричит мама, как кричит Юлиан, и от его криков на душе, как ни странно, становится хорошо. Появляется надежда, что она выберется и они убегут вместе, а потом расскажут всё в полиции и этого дурацкого Юлиана накажут. Нет, ей нельзя в полицию, они гонялись за папой, а значит… Лучше сделает это сама, когда вырастет и станет сильнее. Да… Выстрел. Внутри всё сжимается так сильно, что вот-вот и её вывернет желчью. Она прислушивается, всё ещё держа руку на лодыжке, ожидает услышать её голос. — Тварь, — он сплёвывает. — Где херов ребенок?! Мамы больше нет. Мамы больше нет. Мамы больше нет. Маленькое сердце словно раскурочивают перочинным ножом, а куски его мышц разносятся с током крови по венам. Её колотит от макушки до пят, в груди образуется комок, подкатывающий всё ближе и ближе к горлу и, наконец, с гортанным звуком вырывается изо рта жёлтой горечью. Слёзы вперемешку с соплями и каплями желчи в уголках губ не дают ей сосредоточиться. — Ах вот ты где! — в окно просовывается вытянутое худое лицо, и её пронзают водянистые серые глаза, клеймом отпечатывающиеся на подкорке. — Оу, подвернула ножку, да? Никуда не уходи, сейчас я спущусь и помогу тебе. «Cabron» — она мысленно подражает матери, когда тот исчезает из оконного проёма. Она не хочет умирать, это слишком страшно и больно, судя по тому, как кричала мама. Нет. «Она ведь сказала бежать и не останавливаться». Ракель поднимается на ноги, и хромая, устремляется сквозь узкие петляющие проулки. Бродя по одному из них, она натыкается на человека. Тот стоит, опираясь спиной на столб фонаря, так вальяжно и так демонстративно раскуривая толстую сигару. Плотный дым заслоняет его лицо, и единственное, что прослеживается наиболее чётко — очертания кожаной шляпы и сверкающие зеленью глаза, которые почти что светятся в туманном сумраке. Она замедляет ход и старается обойти его, но улица, как назло, становится всё теснее и теснее. «Только не трогай меня, только не трогай меня, пожалуйста». Однако тот, кажется, не заинтересован ни в чём, кроме своей сигары. Не спуская с незнакомца глаз, она проскальзывает мимо и снова прибавляет ход, краем уха различая за спиной хмыканье. Она не помнит, как пробралась через всю деревню, не помнит в какой момент преследование закончилось, не помнит, как свеж и чист был воздух той августовской ночью, но она навсегда запомнила наигранно-заботливый взгляд ледяных глаз и то мерзкое имя. В какой-то момент, Ракель различает шум водопада и просто идёт ему навстречу. Идёт через ямы и овраги, холмы, ставшие для нее в ту ночь большим препятствием. Идёт, спотыкаясь и падая, хныча от тянущей боли в лодыжке, дрожа от страха и холода. Чем громче становится шум водопада, тем яснее очерчивается контур трёхэтажного дома, вырастающего из-за холма. Несмотря на поздний час, в его окнах горит свет. Значит, помощь близко. Там она сможет спрятаться и тогда Юлиан не поймает её. Да… Когда Ракель подходит к большой дубовой двери мрачного особняка, ей большого труда стоит поднять кулак и постучать. Силы на исходе. На той стороне послышались бодрые шаги и в момент дверь распахнулась. Перед ней предстал полноватый мужчина лет шестидесяти, одетый в черную рубашку, коричневые штаны и белый фартук, карманы которого напичканы кистями и различными инструментами. Серебро в глазах и уложенных волосах, гладко выбритое квадратное лицо, фамильные кольца на крупных пальцах говорят о том, что перед ней не простак из деревни. Она не может отвести взгляд. — Кто ты, дитя? — мужчина озадаченно оглядывает её с головы до ног, в его голосе сквозит беспокойство. В какой-то момент из-за его спины выглядывает маленькая фигурка девочки. У неё тёмные короткие волосы и такие же серебряные глаза. Она дёргает его за рукав рубашки и не спускает любопытного взгляда с Ракель. Она стоит на пороге, переминаясь с ноги на ногу в своих грязных носочках с бабочками и изодранной от падения ночнушке, а в голове рой мыслей, руки нервно дрожат, от пережитого зуб на зуб не попадает. Вдруг они заодно с этим Юлианом и сдадут её обратно, как только узнают, кто она такая. Но нужно же что-то сказать. Нужно… Соврать. — М-м-меня зовут… — в память врезается тайно просмотренная кассета из отцовской коробки. Точно. Вот оно. — Саманта. Меня зовут Саманта. П-п-прошу, помогите.