***
Дни летели как долгожданный ливень — так же быстро. Каждая капля падала на землю, завершая очередной день, на смену которому мгновенно приходил очередной день, который также заканчивался и падал своей каплей на землю. Времени нет дела до любых вещей, связанных с людьми, оно продолжает куда-то бежать, и бежит оно быстро. И от чего-то. Успел выпасть первый снег. Этот первый снег стал постоянным, и когда он появился в конце ноября, то вскоре, с уходом последнего ноябрьского вечера и приходом декабрьской ночи, он сыпал, не прекращая, лишь редко останавливаясь от сугроботворения… сугроботворение — творение сугроба… практически идентичное столпотворению. Снег — удивителен. Он холоден, мягок, пушист, как подушка. Может быть, сейчас всё скрывается под большим и пушистым слоем этого белого морозного порошка, потому что Земля начинает засыпать? Это, кстати, объясняет то, почему на Земле засыпают медведи — они укутываются и начинают спать, спать за Землю, спать за нас. Они спят, чтобы мы не спали, чтобы мы продолжали дремать наяву и ходили по этой заснеженной земле. Чтобы мы жили, продолжали жить. Дым от сигареты, пачка которых у меня валялась, наверное, с прошлого года, выходил из моего рта толстой струей, растекался, устремлялся вверх и растворялся в черноте неба, которое заслонялось яркими холодными лампами. Здесь, на этой улице, мало кого сейчас отыщешь, поэтому никто не может сказать мне о том, что мне не стоит курить. К тому же, жизнь моя, кому до моей жизни дело? Шёл я неизвестно куда. Нет, я знал, куда шёл, однако здесь, пока я медленно расхаживал, испуская клубы серо-сизого дыма в небо, рассматривая тёмные окрестности и лампы, расставленные вокруг, и слушая, как хрустит под ногами снег и как тлеет в пальцах сигарета, я потерял всякий смысл своей ходьбы. Словно я находился в лихорадочном сне, однако слишком реальном, чтобы назвать его простым сном. Знакомый домик начал виднеться в освещённой зимней мгле вечера, что дополнялся медленным снегопадом. Сигарета доживала свои последние секунды, а в горле неистово першило. Очень хотелось пить. Я остановился, отпустил сигарету падать в снег, проверил карманы и нашёл фляжку с водой, которую я недавно нашёл и начал использовать. Я открыл крышку и начал глотать воду, глотал её столько, сколько мог. Наверное, за этот единственный раз фляжка опустела на две трети, однако першение пропало и горло теперь было смочено водой, что было хорошо. Я убрал флягу с водой, а вместе с ней и державшую её руку, в карман и продолжил медленно идти. Забыл уточнить, в моей правой руке, очень холодной по сравнению с левой, был торт, который я держал за верёвочки, обвивавшие его в простом узоре. Я шёл к Кёко и её семье не без гостинца, но я считаю, что вонь табака во рту, который она запросто может учуять, может всё испортить, поэтому лучше я просто отдам гостинец и пойду, а сам буду праздновать дома… хотя стоп, я же буддист по вероисповеданию, какое Рождество? Что бы то ни было и какая бы не была моя вера, я дошёл до дома Кёко. Ступив за линию низкой ограды, поднявшись по двум застеленным в снегу ступенькам, я вытащил левую руку из кармана и постучался в дверь. Не думаю, что кто-то мне откроет, уж слишком тихо я постучал, но не хотелось стучать второй раз, просто подожду. Дверь открылась. Мне её, на неудивление, открыла Кёко, одетая в простые брюки и толстовку. — О, ты как раз вовремя! Заходи, — сказала она радостно и приветливо и отошла в сторону. Только моя нога ступила за порог — из-за угла тут же выскочила вся семья Кёко — Кёскэ с улыбкой и одышкой маньяка, Сота с яркими, словно пламя, глазами, тихая и радостная за встречу Юрико, стоявшая ближе к углу, и какая-то незнакомая мне маленькая девочка, которую явно привёл Сота. — Саша! Пришёл! — радостно сказал Кёскэ. — Всех с добрым вечером, — с невольной улыбкой на лице сказал я. — Братик, поиграем в карты! — сказал Сота. — Карты… — зомбировано повторила девочка. — Простите, но мне уже надо уходить, — сказал я. Тут Кёскэ вышел вперёд и взял мою свободную руку. — Саша, у тебя руки холодные. Зайди, согрейся, — настаивал он. Я протянул звук, напоминавший звук буквы «э». — Я принесу попить что-нибудь горячее. — Ну… — отведя глаза в угол потолка, протянул я. Я вздохнул и вернул взгляд к Кёскэ и всем позади. — Ладно. Побуду здесь на пару минут. Тут же послышались торжественные и радостные возгласы. Я, пытаясь никого не задеть, шёл с тортом в правой руке из прохожей. — Ура! — воскликнул Сота. — Давай поиграем! Торт был забран Юрико. Далее, мы всей толпой вошли в гостиную, где уже всё было разложено на небольшом столе — стаканы, тарелки, вилки, коробки из-под пиццы и ещё что-то. Так и веяло торжеством, теплом, не хотелось уходить. Я уселся на одно свободное место у столика и провёл время с ними. Сколько бы я не пытался уйти, меня постоянно просили остаться, поэтому та пара минут, о которых я думал, растянулись на огромный и долгий, чёртов, час. К тому моменту я уже обессилел и не думал уходить, однако, вспоминая свои планы, я теперь уже решительно поднялся. — Мне правда нужно идти, — с отголоском тоски в голосе сказал я. Люди протянули недовольную ноту. И под словом «люди» я имею в виду только Кёскэ и Соту. — Не «э»-кайте! — приказала Кёко. Я медленно двинулся на обессиленных ногах обратно в прихожую, встал у стены и начал обуваться. Только я открыл дверь — я услышал шуршание сзади, а когда развернулся — увидел Кёко, обувавшую свои туфли на босую ногу. — Я провожу его, — сказала Кёко. — За нами не идти. Кёскэ и Сота, которых я только что заметил в прихожей, встали в ступор, оставшись в позе быстро обувающихся людей. — Не стоит, холодно же, — я пытался отговорить её. — Я пойду! — решительно сказала Кёко. — Не так уж и холодно. Мы покинули дом, оставив бедных Кёскэ и Соту стоять там, в прихожей и глядеть на закрывающуюся дверь. Снег всё ещё падал бесконечным медленным серым градом на землю, застилая предыдущие шаги и сметая за собой останки прошлого, скрывая его плотным слоем самого себя, дабы никто не узнал о промашках человечества. Кёко была очень легко одета. В том, во что она была одета, я бы не почувствовал особого холода, но меня точно бы пробирало от леденящего тело ветра. Мы спустились с крыльца, покинули территорию дома и направились в сторону к моему дому, противоположно тому маршруту, по которому я всегда шёл сюда. Я буквально видел сотни своих силуэтов вплоть до осени, видел, как они шли сюда. Да и я сам тоже стану силуэтом, ведь любая тропа хранит за собой десятки силуэтов, помогающих в навигации. Снег хрустел, умирая под ногами и становясь всё плотнее и плотнее. Из-под носа выходил струями и формировался клуб пара, который моментально растворялся в этом вечере, ибо он не такой устойчивый к мраку нежели сизый дым сигареты. Лампы светили на полную свою мощность, освещая холодной плазмой нам путь вдаль, до развилки. Снежинки падали в медленном бесконечном танце, падали и умирали, превращаясь в очередной слой снега, которому изначально, по законам мироздания, было суждено умереть и быть притоптанным, дабы стать новой снежинкой, дабы вновь упасть, умереть и повторить цикл жизни одной единственной снежинки, что асинхронно падала с другими. Кёко таинственно молчала. Я таинственно молчал. — Мы уже скоро выпустимся. Совсем скоро, — разрывая пелену молчания и тишины, сказала Кёко. — У нас полно времени до этого, — отметил я. Миг после моих слов, и хруст сзади остановился. Я также остановился и развернулся к Кёко. Она стояла под самой лампой, свет не доходил до её лица, и оно, поникшее к земле, было в тени, только пара красивых глаз цвета центра жаркого пламени виднелись отчётливо. Стояла она неуверенно, будто боязливо. — Знаешь, я… Я всё ещё мало чего о тебе знаю, Гридмур. Совсем мало, — сказала она. — Будто совсем ничего не знаю. И я вспомнил, как я сказал то же самое ей тогда, в тот тоскливый день. И солнце на следующий светило куда ярче. Ведь говорил я ей это с искренностью. Неужели она тоже говорит это с искренностью? Неужели она не знает обо мне так же, как и я о ней? — Но я… — набравшись уверенности, начала она с поднятой головой, целеустремлённым взглядом и стиснутыми кулаками. — И после выпуска… тоже… х… хочу быть с тобой! Последние слова пробили насквозь, не щадя никаких чувств. В тот день, всё переливалось в душе странными, ранее невиданными красками. — Если, конечно, можно… — погасая в уверенности, сказала она. Всё было таким странным, однако знакомым. Будто то, что она говорила, является очень новым, ранее никогда не виданным. По сути говоря, так и было, но в тот миг я не мог это принять нормально. Я ничего не мог воспринять как есть, ведь в моей голове была пелена, что-то вышло из строя. — Ну же… скажи хотя бы… что-нибудь… — с полной неуверенность произнесла она. В тот миг я, всё же, вернулся в реальность. Там, невдалеке прямо от меня, стояла Кёко. Руки неуверенно сложились с друг другом, ноги казались подкошены, а взгляд был опущен куда-то к снегу. Или дальше него, за пределы понимаемого. Я казался опустошён. И в то же время я хотел выплеснуть все эмоции в радужной блевотине, окрасив и оплавив пышный снег во все цвета эмоций. У меня не было слов, но в то же время я мог сказать ей всё. Что бы я мог сказать тебе в тот миг? Во что бы превратились мои слова? Возможно, они стали теми невидимыми от ламп звёздами, которые мы давным-давно считали вместе. Или в то тихое падение снежинок на землю, что расстилается вместе с другими в очередной слой холодного одеяла. Или в те же самые снежинки, которые кружатся в бесконечном, ранее никогда не виданном танце, в ритме музыки, которую мы никогда не слышали. Иногда снежинки подхватывались ветром и уносились куда-то вдаль, унося мою частицу в неизвестный край, чтобы поселить на умершем дереве новый корень, дабы моя душа продолжала расти за пределы видимого и невидимого. Но я молчал. Потому что мой голос унёсся вдаль, крича незнакомыми, неслышимыми звуками, со снежинками — частями моей души. Потому что снег перестал быть снегом, слова перестали быть словами, звуки перестали быть звуками — даже время перестало быть временем, превратившись в странную форму самого себя, и единица времени для этой формы — бесконечность. Но когда, на всего лишь пару секунд, мой голос возвратился ко мне, весь охрипший, весь уставший, я смог сказать лишь одно: — Желание будет исполнено. Я развернулся, не желая слышать от неё никаких слов. Я начал идти, чтобы уйти от того груза, который упал с моей души, дабы тот не вернулся ко мне вновь. События прошлого, люди прошлого, звуки прошлого — всё это было сожжено пламенем, имя которому «Сегодня». Ведь сегодня знаменательный день. Ты говорила мне вдогонку, что всегда будешь рядом со мной, что будешь защищать меня, что будешь заботиться обо мне. Но я не слушал. Я не слышал. Прости, Кёко. Прости за то, что не смог уйти в тот день, ведь увидев тебя, я не мог не полюбить тебя.***
Весеннее время уже перешло за полдень, однако солнце всё ещё стояло близко к зениту, только начав медленно опускаться, падать к горизонту за окном кабинета. Я стоял возле выхода с Тору, со всеми вещами, которые у меня были, и благо их было у меня мало. Юки сидела, несколько грустная, за своей партой и смотрела куда-то в доску. Кёко стояла возле другой парты рядом с ней и смотрела на открытый шкафчик, явно принадлежащий Юки, ведь он был до верха набит всякими вещами. — Скоро уже выпускаемся, — в очередной раз отметила Юки. — И правда, — расслабленно согласилась Кёко, оглянувшись на Юки. Юки, со вздохом, медленно упала к парте, стала на ней лежать. Ей было грустно, и явно за кучу вещей, что здесь, в шкафчике, хранилось. Кёко перевела свой взгляд обратно на внутренность шкафчика Юки. — Юки, а ты… — протянула она. — Я смотрю, ты ничего не забирала домой. — Угу. — поскуливая, промямлила Юки. — Ну же. — сказала Кёко и встала от парты. — Я помогу тебе, так что покажи свои вещи. — Угу, — ещё больше скуля, промямлила Юки, подходя к своему шкафчику. — И выбрось все эти разметки. — Угу, — чуть ли не готовая расплакаться, вновь промямлила Юки. Тору и я наблюдали за всей этой сценой. Единственное отличие меня от Тору заключалось в том, что вещей у меня абсолютно не было. — Хори как будто мама Ёсикавы, — со смешком, отметил Тору. — У тебя как будто лучше, — сказал я. — Тебе просто повезло! — огрызнулся он, повернувшись ко мне головой. — Я просто отношу свои вещи, вот и всё. — Тору, ты такой безответственный, — сказала Кёко, остановившись недалеко от нас. — Вещи нужно уносить домой каждый день! Как Алекс! — Верно, — согласился я. Тору поглядывал на меня с удивлением, а Юки — на Кёко, точно с таким же удивлением. — Алекс, подсобишь, а? — попросил он. — Давай сюда, — сразу ответил я. Я взял часть его вещей. Слова Юки и Кёко я не услышал, будто всё, связанное с ними, находилось в четырёх параллельных реальностях от меня. Донеслись звуки сзади. Я посчитал, что шёл Иура. И был прав. — Алекс, Хори! У вас столько вещей накопилось?! — удивлённо сказал он. — Да не у нас, а у этих… — раздражённо сказал я. — Идиотов, — сказал я сквозь зубы, смотря на Юки и Тору, стоявших позади. — Иура, а ты вообще без ничего, — отметила Кёко. — А то! — самодовольно и весело говорил Иура. — Ведь я приличный ученик и каждый день всё уносил! Теперь, я и Кёко смотрели на Тору и Юки взглядом, который описывает наше недоумение и вопрошает: «Иура смог всё унести, а вы нет?» — Не надо так смотреть, Алекс. Не надо, — с отголоском нервов сказал Тору. — О, у меня тоже был такой диск, — отвлекая от изумления, отметил Иура. — Я забыл вернуть, — сказал я, вытащил из сумки диск с нойз-музыкой и протянул её Иуре. — На, держи. — Реально? Тогда возьму, — сказал Иура и взял диск. — Кстати, я тоже брала у тебя несколько дисков, — сказала Юки, роясь в своих вещах. — И я не всё вернул, — сказал Тору, тоже роясь в своих вещах. Вскоре в руках у Иуры была стопка дисков, самые большие были внизу, а самые маленькие — на самой вершине этой стопки. — Я из прошлого со свободными руками — прощай! — с грустью сказал Иура. — Прости… — сказала Юки. — Ничего, — ответил Иура. — И всё равно, вещей больше всего у Юки, — отметил я. — Несколько людей посильнее могут тебе помочь. — К примеру, я, Исикава и… Алекс, — протяжно сказал Иура. Руки Юки освободились от половины её вещей, так как на мои руки возложилась та половина. Далее, был топот, уходящий из кабинета.***
Дом Кёко был наполнен запахом очищенных цитрусов. По крайней мере, этот кислый и приятный запах, исходящий из кожуры давно съеденных апельсинов, распространяется до кухни. Здесь, в его эпицентре, он особенно едок и приятен, он такой кислый, аж зажмуриться хочется. Я сидел в позе лотоса под котацу, глядел на стол, перебирая пальцы на сложенных вместе руках. Рядом со мной лежала Кёко. Именно лежала, ноги под котацу, будто спала. Это было неудивительно, что она сейчас спит, она, как и я, помогла нести вещи. К тому же, время сейчас такое расслабленное. Всегда клонило в сон, даже кофе не помогает. Рядом с кожурой была пустая кружка с коричневым осадком — я выпил целую кружку кофе, дабы не клонило в сон и перебирал пальцы, ожидая следующей попытки организма уйти в сон. — Але-екс… — через сон промямлила Кёко. Я молча переместился на её место. Она легла головой на сложенные в позе лотоса ноги. — Просто хотела подушку, — сказала она. Я заметил, что когда она спит, она хмурится. Может быть, снится что? — Слушай, будешь так хмуриться — морщины на лбу вырастут, — сказал я. Однако она ничего не изменила. Она продолжала хмуриться. И спать. Хмуриться и спать. Она много ест, много спит, много двигается и много разговаривает. Можно сказать, что она весёлая. И всё же, она очень удивительный человек с очень удивительной личностью. Это время прекрасно. Вот бы оно не заканчивалось буквально никогда. Нахлынули неприятные чувства прошлого. Они продолжают возвращаться ко мне, как на Байкале, когда я был совсем маленьким, когда я стоял там, с папой под ручку, с братом невдалеке, ещё таким маленьким, таким безобидным. Когда я нашёл мелкий и очень красивый камешек и со всех своих детских сил бросил его туда, чтобы он не затерялся среди уродов, чтобы он остался один такой, чтобы он жил там, под водой. Время было безвинное, безобидное. Что же пошло не так?Если бы не все те случайности,
что произошли несколько лет назад,
то меня бы здесь не было.
Да и её сейчас такой не было. Да и меня бы, и её бы, не было.
Весь мир является огромной случайностью, созданной в спонтанном взрыве, когда столкнулись две массы, начавшие расщепляться, излучая много энергии, что впоследствии превращается в тепло, создавая газовое подобие того, что мы сейчас зовём Вселенной. Наше столкновение, наша встреча на пороге её дома тем далёким летом — тоже подобие создание нового мира, только информационного, когда вместо двух масс столкнулись две личности, которые на карте всех кажутся лишь мелкими точками, размер чьих сравним с размером атома. Или далёкой земли на карте по астрономии в моей прошлой, русской школе.Разве я должен здесь быть?
Разве она должна здесь быть?
Что я здесь вообще забыл?..
Что мы здесь вообще забыли?..
— Алекс? Её голос вырвал меня из пучины бездны мыслей, затягивающую прямо на её дно. Я будто вырвался из сонного паралича или из самого жуткого кошмара. Я потряс головой, чтобы всё мутное обрело очертания и чтобы все видения, чёрные рябящие точки в глазах размылись и исчезли в реальность, отдалённую от нас на четыре параллели. — Задумался, — придя в себя, спокойно сказал я. — Всё хорошо? — расслабленно спросила она. — И о чём же ты так сильно задумался? Я взглянул туда, в окно. Там, за границей ею видимого, находилось что-то такое, от чего у меня на лице проявилась лёгкая и искренняя улыбка. Наверное, это была точная картина неизвестного художника, повторяющая мои надежды на будущее. Наверное, эта картина существовала там для меня, чтобы сказать мне, что всё будет именно так. — Обо всём. И ни о чём сразу, — ответил я. — О всех случайностях, которые легли живой дорогою сюда. И о том, что ничего меня сюда не привело, и я сам явился сюда. Неправильный человек в нужном месте, в нужное время. С нужным человеком. С правильным. Кёко поднялась из-под котацу и села на мои ноги. Они слегка заболели, ведь всему имеется вес, однако эта боль словно была иллюзорной, созданной ради обмана чем-то иным. Она стала смотреть в окно, наверное, наблюдая ту же картину. И в душе радуясь ей. Её правильности. — Если так, тогда то, что мы сейчас вместе, нельзя назвать иначе, чем судьбой. Наверное, — высказалась Кёко. — Может быть, так оно и есть.Судьбы нет. Случайностей нет. Мира нет. И нас с тобой тоже нет. Есть лишь элементарные частицы, способные резонировать друг с другом. Есть лишь чернота, обрисованная красками видения тех частиц, коими мы и являемся, я и ты. Я и ты — лишь точки, левитирующие в пространстве, неподвластным нам самим. Здесь нет Бога. Здесь нет Рая, нет Ада. Нет каких-либо эзотерических верований, нет каких-либо законов мироздания. Здесь нет истории, нет географии, нет геометрии, нет биологии. Есть только точки, способные постичь элементарное, но далёкое от нас, сложных биологических механизмов. Жить.
***
Выпускной очень шумен. Каким он должен быть. Люди общались перед тем, как расстаться, наверное, навсегда. Они прижились друг к другу и не хотели терять ни их, ни себя. Мир снаружи — не мир здесь, и я, наверное, познал это первым. Я просто бродил, одетый в модный пиджак, модные брюки и белую рубашку, которые нашёл приготовленными в гардеробе. На пиджаке было закреплено что-то, похожее на медаль, только полностью из ткани. Друзей рядом не было, чувствовалось то самое одиночество в толпе. Как же там писал Лермонтов… Или Ломоносов… Нету хуже одиночества, чем одиночество в толпе, когда всем хохочется, а плакать хочется тебе. Во всяком случае, одиночество это иллюзорно — везде люди, да и грустить не хочется. Решил я выйти на улицу, поскольку здесь становилось неимоверно душно. Спустился на первый этаж по людной лестнице, походил по людным коридорам, пришёл в людную переобувочную, подошёл к двери. Вышел на улицу. Среди всех, я увидел Кёскэ. Вот всех ожидал увидеть, а его, да ещё и в чёрном пиджаке и с галстуком — нет. — О, мой драгоценный сын! — радостно воскликнул он. — Отец! Я рад тебя здесь видеть! — подыгрывая, радостно ответил я. — Хочу сделать фото своего прекрасного ребёнка! — сказал он и начал идти через толпу. Я двинулся за ним. Внезапно, раздался истерический и злой крик, обращённый куда-то к нам. По манере крика, я понял, что это была никто иная, как Кёко. — И зачем ты сюда пришёл, тупой отец?! — кричала она ему, избивая его плечом и толкая всё дальше и дальше. — Отец пришёл повеселиться! — с неугомонным весельем ответил Кёскэ. — Свали быстрее, пока тебя не увидели в этом клоунском наряде! — всё ещё кричала Кёко. Вскоре, под злой взгляд Кёко за спиной, я встал бок о бок с Кёскэ и фотографировался с ним. Странно, ведь мне было приятно, будто Кёскэ и есть мой отец на самом деле. — Алекс, где твои родители?! — спросила она. — В гробу! Может, ты, дура, сможешь их воскресить?! — зло спросил я. Она не ответила. — Ну чего ты так злишься? — спросил её Кёскэ и прижал меня ещё сильнее. — Заткнись и потеряйся! — крикнула она. Она пнула Кёскэ в спину будто со всей дури, что тот повалился вперёд и упал на грязный асфальт. Мне стало его жаль.***
— Алекс, мы будем кушать суши, зайдёшь? — спросила она. — Зайду! — ответил я с улыбкой. Мы пошли. — Отлично! Пошли, пошли! Кёскэ тоже будет рад. Даже слишком. — Хорошо!
Между нами нет никакой дистанции. Между нами нет никаких различий, что могли бы увести нас друг от друга. И это первый раз, когда я вижу такого незнакомого доселе человека так близко ко мне. Я тебя чувствую, будто живу тобой. Я понимаю тебя как никто иной. И мир нам будет лишь бесконечная гряда для тех мечт, что мы забыли реализовать. И ты ведёшь меня вперёд. Туда, где мы будем всегда.
***
И вот, я держу тебя за руку, бегу впереди и веду тебя за собой. Во второй моей руке — свиток, диплом, рука с ним устремилась куда-то далеко, к горизонту, который вот-вот нагрянет к нам. И я с тобой войду в тот беспечный мир мечт, о котором мы так долго думали, о котором мы и наши друзья так долго говорили и мечтали. В тот день, я могла бы сказать всё. В тот день, я могла бы повторить, как я люблю тебя, отметить твой развевающийся волосяной хвост, твои холодные кончики пальцев, порадоваться радостной улыбке и ясным глазам и нахмуриться от твоей абсолютной спокойности. Но что бы были мои слова? Возможно, они бы превратились в тот снег, что обильно падал в тот день, как я призналась тебе, или в те листья сакуры, как ты мне подарил подвеску, теперь соединяющую нас словно магнит, или ту каплю крови, падающую на пол прихожей, когда мы впервые встретились истинными взглядами. Или бесконечной прогрессии наших отношений и изменений, сливающихся значениями и вызывающими в конце резонанс. Но я молчу, и на моём лице — бесконечная яркая улыбка. В нашей радости, как звуке, я слышу всё: твои слова, мои слова, слова наших друзей, всеобщий смех, но в этом всём я слышу необычный ровный пунктирный шум, не прекращающийся стук в стиле азбуки Морзе, где с каждым стуком я теряю частицу своей прежней жизни, и ветер проносится мимо нас и уносит эти опавшие, как листья, частицы жизни и разума, ведь они сыплются через мои пальцы как песок и ветер подхватывает их, дабы мгновенно забыть прежнюю меня. Я бы могла сказать тебе всё. Глядя на твоё бледноватое лицо, на твои свисающие распущенные волосы, на твои ясные, и в то же время зияющие, бездны глаз, на твой открытый в белой улыбке рот, на твоё способное терпеть и быть терпимым, жаждающее любить и быть любимым, готовым убивать и быть убитым нутро, я повторяю всё одну и ту же фразу: я люблю тебя, Алекс. Моя любовь проносится сквозь меня и тебя, связывает нас нитями и распространяется за гранью моего понимания — там, где начинается твой мир. И когда ты в первый раз явился в мой дом, я не могла не полюбить тебя.***
Из всех путешествий это продлилось до конца. И я надеюсь, что жизнь наша будет вечна.