Ты не один

Громыхающий рык Вениамина Самуиловича: — Где Костя? Костю в кабинет, живо! — оповещает всех в лечебнице, что менты благополучно свалили, и вот теперь начнётся главное веселье. Рубик и в лучшие времена не являлся образцом дружелюбия и толерантности, но а сейчас — в гневе и в непонятках, отчего всё пошло по пизде — и вовсе напоминает исчадие ада. Попадаться ему на глаза в планы ни Волка, ни Дракона не входит. Мальвина с Громом тоже вроде бы собираются свернуть к себе в палату, но Олег ошибается. На очередной ор шефа: — Что за бардак?! Где этот бездельник?! — из-за угла выплывает Мальвина с очаровательной улыбкой серийного убийцы социопата и неожиданно для всех заявляет: — Я видел его с час назад. По-моему, Костя хотел ополоснуться, — одёргивая локоть из сжавших его тисков пальцев Грома, лыбится Шурка, наслаждаясь багровыми переливами на охуевшем лице Рубинштейна. — Ополосну… Что?! — орёт тот с пеной у рта. — Лена! — и вдруг осекается, вспоминая, что трупом бывшей старшей медсестры в этот самый момент занимается Степаныч. Как-то брезгливо, болезненно морщится и, не находясь, что сказать, пружинит на одном месте, беспомощно сжимая кулаки, а после, чертыхнувшись, направляется в сторону душевой сам. — Если Вы ищете Костю, то Вам не туда. В старый корпус, — наматывая на палец ещё влажный сизо-голубой локон, Мальвина явно забавляется, наблюдая, как Рубик вздрагивает и резко тормозит. Шеф о чём-то напряжённо думает, и Олег клясться готов — бледнеет, но так и не оборачивается, и даже не уточняет, откуда Шурке известно о старой душевой. Всё идёт не так, и, право, удивляться такой мелочи у Вениамина Самуиловича нет сил. Рубик напуган. От него так разит страхом, что видеть его искажённое лицо не нужно — сгорбленный и жалкий, он молча уходит, подавленно волоча ноги и отирая плечами стены. Рубинштейн уже знает, что Кости в мире живых больше нет. — Поварёшкин, рот прикрой! — шикает Вад, дёргая на себя призадумавшегося Волка. — А вы двое — в палату! Щас Рубик отвиснет, и начнётся… Мальвина облизывает лихорадочно горящие губы и даже не пытается скрыть восторженного блеска в глазах. Видеть Рубика таким уязвимым перед грядущей неизбежностью — это почти счастье. — Есть, док! Но мы скоро увидимся. Очень скоро, — Шурка уже явно не здесь и послушно шлёпает за Громом, бубня под нос вперемежку с нервными смешками: — Совсем скоро. Оно уже начинается, — и вдруг восклицает, дёргая Игоря за рукав: — Запах! Ты чувствуешь?! — в голосе Мальвины столько радости от осознания, будто он мучался этим вопросом очень долго. — Бензин! Здесь так тащит бензином, что если чиркнуть спичкой… — Да брось! Ну есть немного, — принюхивается Гром, не понимая, что хочет сказать Шурка. — Я тоже чувствую, но это могла быть утечка в ментовозке, — пожимает плечами Вадим, не придавая особого значения словам Мальвины. Мало ли? Да и в стылом воздухе запахи ощущаются в разы сильнее. Единственный, кто реально напрягается, учуяв бензин, — Волк. Сжав кулаки до хруста, он, рыкнув, бросает: — Убью суку! — и несётся в палату Серого с такой прытью, что Дракон едва поспевает следом. — Где эта пернатая дрянь?! — рявкает Олег, с ноги распахивая дверь, и вламывается в палату, рыская потемневшим от ярости взглядом по присутствующим в комнате. — О! Это, кажется, ко мне! — выплывает из тёмного угла Птиц, оглаживая растрёпанные перья. Балор, как верный оруженосец, настороженно глядит на Волка с другого угла, едва сдерживая щупальца, чтобы не заткнуть Олегу рот. Вот почему, как только что-то где-то не так — во всём виноват его Птичка? — Волче, — встревает Серый, принюхиваясь и совершенно не обращая внимания на негодующий ор Волкова. — Ты тоже чувствуешь этот запах? — Вот именно! Тащит бензином! — шипит тот, тыча пальцем в сторону пернатого. — И я хочу знать, что замышляет эта пернатая хтонь! — Волк чуть сбавляет обороты, замечая, как болезненно морщится от криков лицо Цветочка, а Серый осуждающе хмурится. — Не мой почерк, не находишь? — посмеивается Птица, высекая щелчком пальцев язычок пламени, лизнувшего воздух прямо под носом у всё ещё недовольно пыхтящего Олега. — Мне не нужны ваши жалкие человеческие штучки для того, чтобы хорошо повеселиться. И в этот самый момент тусклая лампочка в палате сначала мигает, потрескивая, затем ослепительно вспыхивает и взрывается, разлетаясь мелкими осколками во все стороны. Цветочек шипит, вынимая стеклянное жало из щеки, но не это его заботит. Вглядываясь куда-то сквозь стену, он с силой зажмуривается и невнятно шепчет: — Я не хочу! Не хочу это видеть. Пож-жалуйста! Не хочу! — к концу фразы сбивчивый шёпот мелкого превращается в отчаянный крик, и Алтана начинает трясти, как в лихорадке. Дракон тут же сгребает его в объятия, сцеловывая дрожь и бессвязный поток слов с ледяных губ, и осуждающе зыркает сквозь тьму на растерянного Олега и Птицу. — Дурак ты, Вадь. Очевидного не замечаешь, — устало роняет демон, подходя к окну и вглядываясь в тени, клубящиеся сизым туманом над верхушками деревьев и тянущие свои длинные лапы к старому корпусу. — Не нас с Волком Алтан не хочет видеть. Смерть. Он опять видит смерть. — Но мы нашли Костю! — Олег присаживается на край кровати Серого и внимательно смотрит в затуманенные глаза побледневшего Веснушки. — Или? Вы хотите сказать… Снова? — Очень много боли. И кровь! Она повсюду. В уголках стола. И капает. Разбивается тяжёлыми каплями об пол. Тошнит, Вадь… — виновато выдыхает Цветочек и мучительно блюёт, едва успевая свеситься с кровати. — Он уже нежилец, — шепчет Серый, подтягивая колени, и зябко ёжится, охотно позволяя тут же подсуетившемуся Олегу укутать себя в плед. — Но если пойти сейчас, можно попытаться… — Кто? О ком ты говоришь? — перехватывая Серёжу за запястья, Волк пытается найти в усталом потухшем взгляде ответ, но тот прикрывает глаза, выдыхая: — Я не вижу лица, но знаю. Он заслужил! Они все умрут. Смерть за смерть! Только так упокоятся души, — голос Серого оцарапывает наждаком, но он не закончил, он хочет показать что-то ещё, и тянется за скетчбуком, начиная чёркать в нём прямо так, с закрытыми глазами, и это пугает. Ломаные линии и нечёткие штрихи наслаиваются друг на друга, складываясь в нечто, похожее на секционный стол. Олег сжимает губы в жёсткую линию и разочарованно пожимает плечами, кинув косой взгляд на Дракона, но тот тоже отрицательно качает головой, и только Алтан бледнеет ещё больше, узнавая. — Я знаю, где это, — шелестит, облизывая пересохшие губы он, а Серый меж тем продолжает рисовать, напряжённо стискивая побелевшими пальцами маркер. Все трое вздрагивают, уставившись на рисунок, но Алтан не удивлён: изображение — это всего лишь проекция его собственных ощущений, от которых хочется выть. Сердце. Посреди стола Серый тщательно вырисовывает человеческое сердце в луже крови, и лишь когда заканчивает, распахивает глаза, брезгливо отшвыривая маркер. — Всё. Он мёртв, — без сил выдыхает Разумовский и падает на подушку, пусто уставившись в потолок. Дракон с Волком охуело переглядываются, осознавая, что в этот самый момент в этой грёбаной психушке произошло очередное убийство, но ни один из них и с места не двигается. И только когда коридоры больницы сотрясает децибелами дикий ор, Олег включается, сжимая ладонь Серого. — Это надо остановить… — Это надо закончить, — перебивает Серёжа, и Алтан добавляет, вымученно улыбаясь: — Пока не стало слишком поздно. Для всех нас. Цветочек сам не свой, да и Веснушка не далеко ушёл — оба мертвенно-бледные и опустошённые, будто недавнее видение вытянуло из них всю жизненную энергию. Либо. Грядёт что-то ещё. Что-то глобальное и неотвратимое. Что-то настолько мощное, что оба подсознательно блокируют способности, осознавая, что это знание их убьёт. — Мальвина! Нам нужен Шурка, Волч! — моментально включается Дракон, кутая дрожащего Цветочка в одеяло. — И запах. Он усиливается, Вадь. Душит. Кажется, будто я наполнен этим вонючим бензином по самую глотку, — сдерживая рвотные позывы, отчаянно шепчет Цветочек, отчего-то не желая отпускать Вадима. — Да не я это! — возмущённо орёт Птиц, сверкая жёлтыми глазищами под прожигающим взглядом Дракона. — Балош, Котенька, видимо, нам придётся решить этот вопрос самим, иначе эти неверящие повесят на нас дело! — гордо вздёрнув подбородок, пернатый обнимает Кошмара крыльями, и оба растворяются в сгущающейся тьме. Серый пытается улыбнуться выходке Птицы, но закашливается — действительно, запах становится просто удушающим. Странно, что Дракон с Волком по этому поводу не особо волнуются. Видимо, такие простые и знакомые вещи им не в напряг. То ли дело убийство с расчленёнкой — сердце на рисунке Разумовского явно лежит отдельно от тела, и личность убиенного ещё предстоит установить. Оставив Веснушку и Цветочка восстанавливать силы, Олег с Вадом сначала заглядывают к себе. Хоть и нечем особо разгуляться, но со стволом и балисонгом оба чувствуют себя спокойнее. — Поварёшкин, а может, по сотке накатим? Холодно, как в могиле, бля! — усмехается Вадик, задержав голодный взгляд на бутылке «Столичной». — По пятьдесят — и полетели. И это. Когда закончится вся эта хрень, Дракох. Нажрёмся, лады? — Спрашиваешь?! — лыбится Вад, наливая. Подмигнув, опрокидывает стопку и с шумом выдыхает: — А теперь, Поварёшкин, полетели заканчивать с этой грёбаной мистикой. Пять минут пути по больничным коридорам к палате Майора и Мальвины, кажется, растягиваются в вечность. Помимо изматывающего, тянущего все внутренние силы липкого холода, леденящего кровь, Волк отмечает странную, не ко времени, темень за окнами. Не просто затянувшееся тяжёлыми свинцовыми тучами ноябрьское небо, а густую, вязкую тьму, расползающуюся над землёй, обвивающую стволы деревьев и почерневшие от недавних морозов кусты хризантем. Вадька же тупо валит напролом, насвистывая бодренький мотивчик, что само по себе тоже хуёво — уж кому, как не Волку, знать, что происходит, когда Дракону море по колено. Вот, и сейчас Вад выбрал действовать — не думать. Потому как анализировать не поддающиеся законам логики и физики события — дело пустое. А игнорировать их нельзя. Трупы множатся? Факт. Птица и Балор существуют? Факт. Те тени на крыше прошлой ночью? Не глюк. Грёбаные лейки, беснующиеся в душевой? Тоже, блядь, он их видел! Поэтому — не думать. Действовать. Не успев открыть дверь в палату Грома, Вад чертыхается, потирая ушибленный лоб — та с размаху распахивается сама, — и неизвестно, кто охуевает больше: вылетающий из палаты Мальвина, тормозя о широченную грудь Дракона, или же Вад, от души получив торцом двери по харе. — Какого хуя? — шипят оба, сверкая друг на друга адреналиновыми глазищами. — И куда вы намылились? — предусмотрительно делает шаг назад Волк, позволяя отступить и Ваду, создающему пробку в дверном проёме. — Да разве ж Шурку удержишь, когда он видит?.. — пожимает плечами Гром. — Ему нужно то ли в морг, то ли в какую-то операционную. Думаю, там жмур. — Да, блядь! Если мы не поторопимся, отвечаю, он будет не один! — рявкает Сашка, протискиваясь в щель между Вадиком и дверным проёмом. Игорь, буквально дыша в затылок, просачивается следом, ни на шаг не отставая. — Вот, взгляни, — жёстко выдыхает Волк, протягивая Мальвине измятый Серёжин набросок, и тот с брезгливой усталостью кривит губы в подобие улыбки. — Даже так… Рад, что этот мудак закончил на своём столе, испытав при этом всю гамму эмоций, — цедит сквозь зубы Сашка, скользнув взглядом по рисунку, но так и не берёт его в руки. — Ты хочешь сказать, — тянет Вадик, опережая Шурку на шаг, — что… — Что этот кусок дерьма — Степаныч. И больше ни один пацан не ляжет под его скальпель, — отрезает Мальвина, усмехаясь. Было бы неправдой сказать, что Волк с Драконом ожидали услышать иное имя, но события развиваются настолько стремительно, что кажется, будто мышеловка вот-вот захлопнется, а ответы получены ещё не все. Нужно торопиться. В тёмных коридорах ни души. В воздухе витает ощущение безнадёги и чего-то зловещего, настолько давящего, что перепуганные пациенты тихо сидят по палатам, что для этого времени суток нонсенс. Всё ярче чувствуется запах бензина, игнорировать который уже не выходит ни у Волка, ни у Дракона. Шурка — так вообще кашляет, как чахоточный, пряча лицо в изгибе локтя и недовольно фыркая на обеспокоеннные косяки Грома. — Да что за хрень? Только не говорите мне, что кто-то нашёл альтернативу угольному отоплению, решив здесь поджарить всё к хуям! — бухтит Вад, принюхиваясь. Во дворе удаётся глотнуть свежего воздуха, но нужно торопиться. — Нам направо, — напоминает Волк и сворачивает по узенькой аллее к моргу первым, сразу замечая в конце смутно знакомую фигуру. — Тьфу ты, достала эта темень, — раздражённо рыкнув, Олег приглядывается. — Вроде Рубик. Только… Что это с ним, Дракох? Действительно, боязливо озирающийся, жмущийся к обледенелой стене тип, очень отдалённо напоминает высокомерного, ещё пару часов назад чувствующего себя на коне, шефа. Но ошибки быть не может — это Рубик. Он затравленно озирается по сторонам, сверкая ненормальным, перепуганным взглядом, хватается за сердце и цветом кожи напоминает побелку на кладке. — Вениамин Самуилович, — ласково поёт Мальвина, подходя ближе и изображая участливую обеспокоенность. — Что случилось? Вам плохо? Может, Вам воды? Рубик отшатывается, как от прокажённого, впечатывается в широкую грудь подоспевшего Дракона, падает на жопу, пачкая халат в грязный талый снег, подскакивает и, сверкая безумным взглядом, уносится прочь от морга, растолкав Волка и Грома. — Так, мужики, — тянет Вадик мрачно. — Пошли? — Ну, пошли — так пошли, — улыбается Сашка, бодро направляясь в светящийся дверной проём. — Неправильная форма глагола… — нудит Олег, следуя за ними. — Какой ты душный, Волк, — устало замечает Игорь. Сашка останавливается и улыбается. Олег с Вадиком переглядываются, Игорь морщится. — Япона мать… — тянет Гром в гнетущей тишине. Шурка хрипло и немного истерично ржёт. Слышно, как вязкая, ещё теплая кровь каплями разбивается о кафельный пол. Её запах настолько тяжёлый и сильный, что, кажется, он въедается в стены и пол, в потолок и инструменты. Мёртвый Степанович лежит на секционном столе, глядя в потрескавшийся потолок широко распахнутыми глазами. Рот его открыт, грудная клетка и черепная коробка вскрыты. На левой ладони Степаныча в луже крови его же сердце, на правой — мозг. Шура улыбается, подходит ближе, подбирает очки с пола и кивает застывшим мужикам. — Его вырубили чем-то. Возможно, хлороформ или аналоги, — рассуждает Сашка отстранённо. — Но я бы взял что-то интереснее. Какой-то сильный нейропаралитик. Чтобы он всё чувствовал, но не мог оказать сопротивление. Его вскрывали живьём, — хмыкает он, глядя на края разреза. Если это Поэт или Охотник, именно так всё и было. — Хотел бы я сказать, что эта сука заслужила, но… — качает головой Волк, пожимая плечами, — не понимаю всей этой хрени. Хочешь грохнуть — просто грохни. Нахуя весь этот цирк?.. — Это возмездие, Олежек. Каждому — да воздастся по делам его, — менторским тоном рассуждает Шурка, откровенно любуясь местом преступления. — И что теперь? Вы Рубика видели? Уверен, теперь одним пациентом в этой психушке больше, — усмехается Дракон, мрачно созерцая вскрытый труп на столе. — Не думаю, что их это устроит, — замечает Сашка, направляясь к выходу. — В этом деле начатое нужно довести до конца. — И чё? Так и оставим его здесь? — не в силах сделать ни шага, бубнит Игорь, исподлобья глядя на потроха. — Хоть прикрыть чем… — Поверь, Майор, Степанычу — вернее тому, что от него осталось — теперь похуй. Будем заботиться о живых. Сейчас к пацанам нужно. Серый и Цветочек. Им херово. Темно. Холодно. Слишком холодно, — повторять Мальвине не нужно — Волк с Драконом пулей вылетают на морозный воздух, не обращая внимания на темень вокруг, добираются до корпуса, выслушивая чертыхания едва поспевающих за ними Шурки и Грома, и несутся к Серёже и Алтану. Что слишком темно, понимают они уже в процессе, влетая в палату. Во дворе не горит ни один фонарь, освещения в коридорах нет — будто что-то крадёт свет, впитывая, высасывая… Поглощая? От запаха бензина воздух кажется густым и вязким. Не дышится нормально. Алтан, приткнувшись затылком к бедру Серёжи, смотрит в потолок и качает головой. — Всё плохо. Всё очень плохо, — беззвучно шепчет он потрескавшимся пересохшими губами. — Это была точка невозврата. Рубикон. Шурик расталкивает Дракона и Волка, влетает в палату и тормозит на пороге, застывая в полушаге. На пол оседают чёрные лебединые перья. Серёжа, обнимающий Алтана, выпрямляется так, что пряди рыжего каре больше не занавешивают лицо. Разумовский смотрит на подоспевших друзей люминесцирующими желтыми глазами и теснее прижимает Дагбаева, укрывая огромными чёрными крыльями. — Веснушка! — орёт Шура, бросается к нему, трясёт за крылья, но Серый только качает головой. — Его здесь нет, — печатает голосом Птицы и переводит взгляд в тёмный угол, из которого в полоску тусклого лунного света шагает жнец. И ещё один. И ещё. — А хер вам! — первым отмирает Дракон, решительно шагает вперёд и, круто разворачиваясь, застывает между ангелом смерти и Птицей, закрывающим Алтана крыльями. — Чтобы до него добраться, вам придётся сначала справиться со мной. — И со мной, — усмехается Шурка, становится рядом, хватает Вадика за руку и переплетает пальцы. — И со мной, — Олег встаёт по другую сторону от Вадима, переплетая пальцы. — И мной, — Игорь переплетает пальцы с Шуркой. Мальвина весело, обезбашенно улыбается, сверкая глазами, и смотрит на множащихся жнецов с вызовом. — Нельзя наебать Смерть? — лукаво тянет он. — А отведайте-ка этого, суки! Балор, вынырнув из клубящегося тумана, перехватывает за руки Олега и Игоря. Круг замыкается, и происходит что-то, чего объяснить не смог бы ни Волк, ни Дракон, ни Гром. Вокруг них вспыхивает мерцающее зеркальное кольцо, пылает прозрачное пламя и раскрывается слабо поблескивающий купол. Алтан оглушительно орёт, широко распахивая глаза и выгибаясь в объятиях Птицы. Ярко вспыхнувшим светом озаряет комнату. Разлетаются оконные стёкла, дребезжат сетки на кроватях, высыпается на пол содержимое тумбочек. Этот ослепительный свет вытесняет всю тьму. Жнецы растворяются тёмным туманом в воздухе, а от сомкнутых рук к Цветочку тянутся мерцающие золотистые нитки, оплетаются вокруг запястий и щиколоток, на секунду вспыхивают ярче и гаснут, сиянием просачиваясь сквозь одежду. Когда мебель перестаёт дрожать, буря в комнате стихает, а свет меркнет, в воздухе растворяется и купол. — Что за херня?.. — охуело выдыхает Вадик. Они размыкают руки, будто по команде. Алтан делает глубокий вдох глядя на ошеломлённого голубоглазого Серёжу. Мальвина падает на колени, упираясь ладонями в пол, старается отдышаться, и Игорь сразу бросается к нему. — Санечка! — Не трогай, — едва выдавливает из себя тот. — Мне надо сигарету и воды. — Сашка утыкается лбом в плечо Игоря и крупно дрожит. Вадик топчется вокруг Алтана, Олег сразу плюхается на колени около Серого, и только Балор подаёт и сигареты, и воду, и аспирин, и пытается доораться до людей сквозь их гомон. — Птицы нет! — гаркает он, стараясь перекрыть громыханием голоса какофонию сливающихся звуков. — Птицы нет, опомнитесь! Первым опомниться удаётся Шурке. Он, встрепенувшись, моргает, распахивает глаза и, утопив не прикуренную сигарету в стакане, стремительно подскакивает с пола. Застывает, с полминуты глядит на тёмный корпус в оконном проёме и, резко развернувшись, бросается прочь из палаты, успевая проорать на бегу: — Сука! Волк, Дракон! Уводите пацанов! Уводите! — Куда?! — Гром хватает его за ворот рубашки уже у двери. Взгляд у Сашки дурной и румянец на щеках нездоровый. — Уводите их всех немедленно! — гаркает он приказным тоном. — Я за Рубиком! — и, вырвавшись, уносится прочь, юркнув в дверной проём. — Да что ж за гадство, а?! — сокрушается Игорь, странно жестикулируя. — Дым, — просто произносит Цветочек, принюхиваясь. — Дымом тащит. Вад с Олегом считывают ситуацию на раз, и то, что полдня тащило бензином приобретает совсем иной смысл. Вешалка. И времени тормозить нет. Пламя, охватившее дальний корпус, распространяется очень быстро, и если начнётся паника… — Вадька, выносим наших, — Олег подхватывает сползающего вдоль стены Серого на руки и тревожно глядит на Алтана, но Вадик рядом. — Майор. Там Наташа — сестра хозяйка — и остальные. Действуй. Мы отнесём парней в безопасное место и вернёмся. На каждого по корпусу, — чеканит Дракон, прижимая Цветочка к груди. Тот едва дышит, обессиленно повиснув на руках, и, кажется, теряет сознание. Рыкнув, Вадим в два шага нагоняет Олега, и оба, понимая друг друга без слов и не тратя ни секунды мимо, несутся по задымленным коридорам к выходу. Знакомо. Глаза щиплет от едкого дыма и нихуя не видно, но дверь совсем рядом, а за ней — спасение. У Вадима перед глазами грёбаными кадрами киноплёнки такие флешбэки, что осознавать реальность с каждой секундой сложнее. Только в башке набатом: «Вывести своих! Вывести своих!» Холодно. Волк озирается, прикидывая, где оставить Алтана с Серым, и вспоминает об отдельностоящем помещении охраны — то, что нужно. — Сюда! Несите их сюда! — кричит расторопный охранник, выбегая навстречу. — Пожарные едут. Скорая едет, — тарахтит он, придерживая дверь. — Головой за них, — рычит Вад, усаживая Алтана на топчан. Волк осторожно укладывает Серого рядом. — Мы за остальными, — выдыхает он, кутает пацанов в какой-то бушлат, висящий на спинке стула, цепляет связку ключей, не обращая внимания на вялые протесты охуевшего от масштаба пиздеца охранника, и летит за Драконом в больницу. У выхода они сталкиваются со взъерошенным Громом — тот понимающе кивает, и провожает Наташу с двумя перепуганными пациентами в служебное помещение. Наташа цепляет Игоря за рукав свитера, не желая отпускать, но Гром явно не здесь. Ему нужно найти Сашку. Даже не так. Он знает, что отбитому на всю башку Мальвине сейчас нужен. Где-то вдалеке уже слышен пронзительный вой сирен, где-то с треском рушатся балки и перекрытия, отовсюду бегут люди, и вроде мелькают Олег с Вадом, снова исчезая в клубах дыма. Шурки нет. Как, впрочем, нет ни Поэта, ни Охотника. Птицы с Балором нет тоже — и это совершенно не нравится Грому. Под треск лопающегося стекла и пожираемого огнём дерева, не видя приблизительно нихера сквозь едкий дым, Шурик с ноги распахивает дверь кабинета Рубинштейна и застывает на пороге. Вениамин Самуилович восседает в кресле за столом. В тёмном окне за спиной главврача, весело потрескивая, пылает четвёртый корпус и хозяйственные постройки. Огонь быстро перекидывается на беседки и соседние корпуса. Поэт, улыбаясь, поворачивается на шум. Это не похоже на немую сцену, нет. Поэт будто ждал этого момента. Сидящий на диване и играющий балисонгом Охотник — тоже. На столе у Рубинштейна початая бутылка коньяка и револьвер. Шурка прикидывает, сколько времени тому потребуется, чтобы пристрелить всех присутствующих, но Рубик не стреляет. Смотрит отсутствующим взглядом на Поэта, а тот лишь кивает ему, улыбаясь. — Да-да, Вениамин Самуилович, именно так, — голос у него глубокий, бархатный, какой-то завораживающий, и Сашке кажется, что голос этот не звучит снаружи черепной коробки, а гремит где-то внутри. — Вы же разумный человек, Вы же всё просчитали, сопоставили, рассмотрели ситуацию со всех сторон. Вы же видите ясно, как никогда, что другого выхода нет. У Вас не осталось ходов. Вы загнаны в угол. Вас больше никто не прикрывает, Вениамин Самуилович, — он говорит с напускным беспокойством и сожалением, едва заметно качая головой. — Ваших друзей не осталось среди живых, — и в этот момент из дыма, клубящегося в тёмных углах кабинета, шагает Лена, Костян, Миша и Петрович. — Прекрати! — мотнув головой, чтобы отогнать наваждение, рявкает Мальвина, но всё без толку. Поэт с мягкой сочувственной улыбкой продолжает: — Вы же понимаете, что Ваше место среди Ваших друзей, Вениамин Самуилович? Вот, и они так считают. Кроме того, за столько лет, Вы уже сроднились с этой лечебницей, вложили в неё душу, буквально стали её частью… Так, может, пусть Ваша душа здесь и остаётся? На миг Шурку будто ледяной водой окатывает. Сквозь него в кабинет шагает значительно помолодевший Степанович. Он удивительно стройный, без очков, в белом халате поверх рубашки и классических брюк. Гость тянет к Рубику руку и улыбается. — Вы же понимаете, доктор Рубинштейн, чем всё закончится, если выйдете из этого кабинета? — продолжает Поэт с улыбкой. — Вы сядете, Вениамин Самуилович. Ну, это в лучшем случае. Если Вас не удавят ещё в ИВС. А я думаю, что удавят. Причём довольно скоро. Как только узнают, что у Вас руки по локти в крови — Вы весь в ней. Вы представляете, какой это позор? Как же Ваша репутация, доктор Рубинштейн? Как же Ваше доброе имя? — Перестань, — глухо покашливая от дыма, шелестит Шурик, но в кабинет не шагает. — Я предоставляю Вам право выбора, доктор, — улыбается Поэт. — Вы можете умереть с честью, если найдете в себе мужество, чтобы ответить за собственные поступки здесь и сейчас, или же можете сдохнуть, как трусливая скотина — решать только Вам, Вениамин Самуилович. У Вас меньше двух минут. Полиция и пожарные уже едут. — Иди ко мне, Веня, — улыбается полупрозрачный бледный Степаныч, протягивая руку. — Со мной же всегда было лучше. — Идите к нам, Вениамин Самуилович, — вторит Леночка. Призраки начинают звать наперебой, голоса сливаются, от едкого дыма слезятся глаза, Шурик задыхается, кашляет, щурится и видит только, как Рубик прижимает дуло к виску. Когда грохочет выстрел и главврач падает мордой на столешницу, заливая документы тёплой кровью, где-то с треском обрушивается балка. Сашка отстранённо вспоминает про дизель, про газовые баллоны, про котлы… Он бросается к столу Рубинштейна, выдирает ящики, сгребает оттуда гору ежедневников, журнал учёта и рявкает Поэту с Охотником: — Валим! Мы же сдохнем здесь или от угарного, или если всё рванёт! Валим! Я вас выведу! Поэт улыбается, качает головой и постукивает подушечками пальцев по столу. Но звука нет. И тут до Сашки доходит. — Когда? — Мальвина чувствует, как башка кружится то ли от осознания, то ли от дыма. Поэт не отвечает. Постепенно его пальцы приобретают прозрачность, как и кисть, и изумрудно-зелёная рубашка. Балисонг в руке усмехающегося Охотника тоже становится прозрачным. Саня застывает посреди кабинета, прижимая макулатуру к груди, и наблюдает, как призраки персонала обступают тело Рубинштейна, как тот, садясь на стуле, удивлённо смотрит на затылок собственного трупа и всё-таки касается пальцами раскрытой ладони Степаныча. Одновременно исчезают они все. Мальвина кашляет, мотает головой и прислоняется спиной к стене, чтобы осесть на пол. Он слышит, как смеётся Ботичелли в коридоре, слышит шаги Женьки, слышит Славу и Ваньку. Дверной проём загораживает обломками пылающих наличников, с потолка срывается люстра, со звоном разбиваясь о пол. Всё вокруг плывёт, будто в мареве. Саша судорожно вдыхает, кашляет и прикрывает глаза, склоняя голову к плечу. — Сашка! — доносится до угасающего сознания Мальвины едва уловимо, но напрягаться не хочется. — Сашка, блядь! — хрипит совсем рядом сорванный голос, а после его обладатель закашливается, чертыхаясь. У противоположной стены что-то с грохотом рушится, но какая разница? Шурик останется здесь. Он так решил. И здесь так тепло. — Шурка, скотина бессовестная! — орёт над ухом Гром, и Мальвина недовольно морщится, бурча: — Чё верещишь, майор? Вали отсюда, слы? Здесь нечего делать живым, — устало улыбается Сашка, чуть приоткрывая глаза. — Вот именно! Живым! Ты не сдохнешь здесь! Либо сдохнем оба! — закашливаясь, хрипит Гром. — Заебал. Моё место здесь. Не ждёт меня там никто. Тут и Костик, и Женька, а теперь и Поэт с Охотником, — Шурка подтягивает колени, никуда не собираясь торопиться. — А ты иди. Иди, Майор. Твоё время не пришло. Я знаю. — В сраку своё знание себе затасуй, провидец хренов, — шипит Гром, откидывая обрушившийся карниз с тлеющей гардиной. — Ты будешь жить! — продирается сквозь завал и, пыхтя, подхватывает брыкающегося Шурку на руки. — Брось, придурок! — орёт Мальвина, впрочем, шею Игоря охотно обвивает тонкой, как плеть, рукой. — Ну, вытащишь ты меня с того света — и дальше чё? — взывает к разуму Грома Шурка, но тот упрямо тащит свою добычу сквозь клубящийся дым и лижущие пятки языки пламени. — Заткнись! Христом-богом прошу! — раздражённо рявкает Игорь, пробираясь к выходу. И стоит только шагнуть за порог наружу, как сзади раздаётся мощнейший взрыв. Волной Грома отбрасывает в сугроб вместе с матюкающимся Сашкой и горой бережно хранимых им бумажек. — Ну, и нахера? — сокрушается Саня — он бы, может, даже разревелся, как маленькая девочка — со всеми звуковыми эффектами, мотая сопли на кулак, размазывая по снегу, по макушке Игоря, по молоденьким берёзкам рядом, шмыгая носом… — но неспособен чисто физически. — И куда я теперь? В другую психушку? У меня ж ни кола, ни… — У нас есть дом. Трёшка. Без тебя она мне тоже, знаешь?.. — выдаёт Игорь, прижимая Мальвину к груди. Тот, кажется, не слышит — раскинулся в руках Грома звездой и глядит в небо над полыхающим зданием, откровенно любуясь. — Гляди, Майор, — улыбается Сашка, — искры! Это же! Ты не понимаешь! — возбуждённо шепчет он, вынуждая Игоря запрокинуть голову. — Они улетают! Растворяются! Теперь они свободны! Это мы, Игорь. Мы освободили их. Гром переводит усталый взгляд с горящей, теперь уже бывшей лечебницы на извазюканную сажей мордаху Мальвины, и думает лишь о том, что рад слышать его бред. Что готов слышать его снова и снова, заглядывая в безумно-восторженные глаза. Что за счастье просто находиться рядом, зная, что это чудо в порядке. Зная, что жив. Немногочисленный персонал лечебницы и чумазые пациенты толпятся у КПП, галдят, о чём-то оживлённо шушукаются. Менты носятся вокруг. Где-то гудит сирена подъезжающий пожарки. Цветисто матерящийся Прокопенко выскакивает из подъехавшего УАЗика, и Волк с Драконом ловко обступают дядю Федю, готового всыпать Игорёше от всех щедрот широкой русской души, и плевать, что Игорёше давно не десять. Алтан с Серёжей стоят под одним бушлатом, глядя в небо. Цветочек кивает в сторону пылающего здания, по ступенькам которого спускаются, держась за руки, Птица с Балором. — Красиво горит, а, птенчик? — усмехается пернатый, поравнявшись с ними, и обнимает Серёгу за плечи. — Зефира бы… — мечтательно тянет Алтан, подмигивая Мороку. — С карамельными крекерами, — улыбается тот. Они смотрят, как из пламени выходят Женя и Костик, а следом за ними — остальные пацаны. Бывшие пациенты лечебницы улыбаются, глядя на психованный квартет сквозь завесу срывающегося снега, машут на прощание и растворяются серебристыми искрами среди снежинок и редкого белого пуха. Пациенты галдят, пожарные пытаются тушить корпус, менты бестолково бегают у ворот, Олег подробно рассказывает Прокопенко о трупе в лесу, о телах на старом кладбище, Вадик исправно поддакивает, а Алтан с Серёжей только улыбаются, провожая взглядом уносящиеся в небо серебристые искры. Прокопченный, чумазый от сажи Сашка так и сидит в сугробе в объятиях Игоря, смотрит на них, улыбается и думает, что теперь-то ни Разумовский, ни Дагбаев не боятся себя, а это значит, что отныне всё у них будет хорошо.