Перевоспитать Клауса Ягера

- Не подохнет он так? А, командир? Ивушкин усмехается. Нет, друг Степа, не подохнет. Более живучей твари, чем немец, на всем белом свете не отыщешь. Так бывало в бою. Пули свистят над головой, под брюхом – сырая, холодная земля. Тянется к тебе маленькими, ледяными ручонками, того и гляди утащит к себе. От взрывов закладывает уши, в глазах – песок, не видно ни зги. А стрелять надо. Впереди – пехота, за своими тиграми, суки, прячутся. И стреляешь вроде. У гада грудь – что решето, муку просеивай. Выдохнуть не успеваешь, ползет, тварь. И нож тебе в спину. Поминай, как звали. Клаус вздрагивает от несильного пинка, кряхтит, а открыв глаза, подается назад. Бьет рукой по карманам и бросает на Николая какой-то странный взгляд. Так смотрит наученный опытом волк на охотника. Гадает, успеет ли разодрать ему глотку или раньше шкуру спустят? - Ты чего, родной? Думал, я карманчики не проверю? – Ивушкин кивает головой в сторону реки, - тю-тю. Вместе с твоей драной кошкой. Давай-ка, дружок, поднимайся. Ивушкин почти слышит скрежет зубов. Ягеру больно, ужасно больно. Не хитро – на ноги толком не встать, боль такая, что хоть на крик кричи. Он только старается отдышаться, держать подбородок. И даже когда Ивушкин нарочно сильно дергает на себя – упорно молчит. Зубами скрипит, но молчит. Даже спины не согнул. Держится, сука…Благо, выправки хватает. Ничего, запоет. Соловьем запоет. - Так мы чего, правда его с собой потащим? – Степан Савельич чешет затылок. Ивушкин кивает: - Как говорил наш политрук – нет такого, чтобы мы не перевоспитали. Шевелитесь, братцы. Чувствую, без гостинцев нас не отпустят. И ты давай шагай, Гитлер Капут, мать твою! Так началась долгая дорога. Волчок, бедняга, сам идти никак не мог, а немца Ивушкин жалеть не собирался. Шли быстро, останавливались – редко. До Чехословакии добрых километров триста, не меньше. А там будет еще туже – чехи под немецким боком уже с два года сидят, оттуда до родной Москвы еще тысяч пять. Не могли не думать еще и о том, как же встретят беглецов родные пенаты. Теплого приема, конечно, не жди. Тут лучше думать - как бы под свои же пули не угодить. - Да не боись, командир. Я ж пока мы тут гутарили, все уже придумал, - бодро говорит Степан Савельич. Меняет руку – Волчка нести тяжело. Рассказывает про какого-то родственника, Ивушкин слушает в пол уха и оптимизма не разделяет. С пленниками нынче не церемонятся. Перестрелять всех к чертовой матери – вот это дело, и бюрократии никакой не надо. Был у немцев – получи, распишись. Мысли перебивались только хромающим впереди Клаусом, взгляд Ивушкина то и дело сверлил ему спину. Немец старался, все соки из себя выжимал, чтобы не упасть и не вскрикнуть. Николай злорадно усмехался, когда впервые за весь день услышал, как Ягер тихо ойкнул, зацепившись больной ногой за корень. Перевала не было и к ночи. Только к следующему утру, когда стало ясно – таким макаром домой из них доберутся разве что тени. Коими они, впрочем, и являлись. Спали через два часа, с горем по полам развели костер – древесина здесь отсыревшая. Посмотрев на изможденных товарищей, Ивушкин на дозор вызвался первым. И точно знал – Клаус не спит. Только прикидывается. О побеге, конечно, не думает. Чай, не дурак. С такими ногами далеко не уковыляешь. Да и смысла никакого, свои же на месте и порешат. Другое дело – добраться до вражьего горла. Зубами пустить кровь русской нелюди. Только вот шансов немного. Руки связаны так, что веревки намертво лишают возможности пошевелить хотя бы пальцем. Еще хуже – Клауса начинало лихорадить, воспаление двигалось медленно, но дело свое знало. Через час его уже била дрожь, ужасный холод сковывал внутренности, а на лбу появлялась испарина. Все силы уходили только на то, чтобы не кричать и не стонать. Ягер отлично понимал, чего Ивушкин добивается. И чего же он, Клаус, не пристрелил его...А ведь была возможность, была... Надо же, рука дрогнула. Одно мгновенье сомнений, крадущегося в душе милосердия – и вот, сидишь потом, со связанными руками, под боком у злейшего врага. Гадаешь о своей участи, а все одно – добра не жди. Через час обрывочного, тревожного сна Клауса вздергивают на ноги. Они снова идут. По лесам да по пригоркам, перебиваясь речной рыбой и водой из ручья. Земля иссохшаяся, местами выжженная, местами - пробитая снарядами. Не будет на такой земле более урожая. Не вырастут колокольчики, не зазвенят сверчки. Дует холодный ветер и отряд вяло кутается в обрывки своей одежды, преодолевают одну ночь за другой. Пока Ивушкин, наконец, не объявляет небольшую передышку вечером. Клаус трясется от озноба и слабости, почти радуется, когда Николай оставляет его под сосной. Вглядывается в хмурое небо. На северо-восток движется стайка ласточек, борются с налетевшим ветром. И все равно – летят. Дружно, не выбивается из ряда ни одна. Ягер грустно думает, что за выход из строя в авиационном полку истребителей дорога одна, пол трибунал. На войне как на войне. Некогда думать о чужих жизнях. О своей – тем более. И о ласточках никто не думает. А ведь следовало, жизнь -то непредсказуема. Швыряла тебе в лицо то шальную пулю, то шмоток кладбищенской земли. Вчера ты – командир, уважаемый офицер, а завтра тебя с позором хватают за грудки и тащат за собой неведома куда. Ивушкин снова дежурит первым. Закуривает, вслушиваясь в звенящий ветер. Бросает взгляд на пленника, скрутившегося в узелок у корней дерева. И вдруг понимает, что за все это время у Ягера маковой росинки во рту не было. Как-то он об этом не подумал… Чушь! Думал, еще как думал. Из злости, из ненависти оставил без еды, не понаслышке зная – голод не тетка, с ним дружбы не водят. Замечает, что немца остервенело колотит. Холод стоит собачий. Подумав, разводит немного тушенки в воде, остатки прихваченных из лагеря запасов. Планировать нужно все до мелочи, никогда не знаешь, как оно выйдет. Хочет коснуться вражеского плеча, но выходит просто несильный удар кулаком. Клаус резко открывает больные, воспаленные глаза. Ивушкин уверен – вот-вот в глубине его взгляда брызнет страх. Разольется мертвой водой тоска или боль. Но вместо этого, Клаус оскаливается, как загнанное животное. Ивушкин с раздражением сдергивает веревки с саднивших запястий. Всовывает в ледяные ладони миску. - А то сдохнешь раньше времени, - зло бросает Коля. Отсаживается чуть дальше, не сводя с немца глаз. Видит, что сейчас каждое движение дается Клаусу с большим трудом. Руки одеревенели так, что удержать плошку все равно, что мизинцем повернуть пушку. Почему-то от этого Николаю не по себе. И он отворачивается, чтобы не видеть беспомощно-злых движений. Тут же жалеет об этом. В лицо прилетает и плошка, и худое ее содержимое. Ивушкин в секунду вскакивает, разделяет это спасительное для Клауса расстояние. Бьет крепко. Не щадя, кулаком. И еще раз. И еще. Останавливается лишь тогда, когда немец перестает двигаться, только закрывает ладонью искалеченные ребра. - Вот же сука, а, - Николая тяжело дышит, для нескольких ударов ему пришлось приложить усилия. Усталость, да и своих ран у него хватало. Держали только злость и рьяное желание вывести отсюда своих. Потом Коля долго отмывает кровь с рук в ледяной, неприветливой реке. Утром вопросов никто не задает. Да и кому есть дело до того, за что отхватил немец ночью. Ну отхватил, значит, было за что. Снова замелькали деревья, закружились стайки птиц. Шли чуть медленнее, Ивушкин сменяет ребят по очереди – на собранных на скорую руку носилках тихонько похрипывает Волчок. Серафим без остановки шепчет молитвы. Даром, что у красноармейцев Бога нет. Где он, спрашивается, ваш Бог, когда земля надвое раскалывается? От крови скоро сухого местечка не останется. Удобренье нынче качественное, человеческой плотью почва кормится. Клаус качается, но идет. Упрямо идет. Спину уже не держит, подбородок то и дело валится на грудь. Подгоняет немца острый, как бритва, взгляд светлых глаз, протирающий в лопатках дыру да старая казачья песня, которую в пол голоса затягивает Степан. Впереди – последняя остановка. Впереди – граница. Ивушкин долго всматривается в горизонт, спит с пару часов, сменяет на посту Степана. Клаус сидит неподвижно, далеко от разведенного костра – Николай не позволяет ему к себе приблизится. Избитый, полуживой, измученный, а все равно – змея змеей. Отвлекается на хрип Волчка, вытаскивает флягу, но та обнаруживается пустой. - Сейчас, братец, потерпи, - Ивушкин поднимается на ноги. Оборачивается на пленника. И не рискует оставлять его с остальными. Грубо вздергивает на ноги, не развязывая рук, толкает перед собой. До реки метров двадцать, тьма кромешная, подошвы то и дело скользят по сырой траве. Не удержавшись, Клаус падает и сдавленно хрипит, когда задевает раны и смещения. Раздраженно Коля протягивает руку, наощупь ищет плечо или хоть отворот рубашки, тут же вскрикивает – зубы Ягера вонзаются ему в пальцы. - Ах ты, сукин сын! Пнув куда-то наугад, по вскрику определив примерное местоположение немца, наваливается сверху. Клаус извивается ужом в железной хватке, что-то шипит по-своему. Затихает после пары ударов – дышать ему становится больно. Почти сдается. Обреченно закидывает голову назад, открывая беззащитное горло. Ивушкин тоже тяжело дышит, поддаваясь какому-то пьянящему дурману. Столько времени пути, по лесам до по болотам, а от немца пахнет только легкой хвоей и водой. Пахло так, что что-то призывно и настойчиво заныло внизу живота. Наглый и болезненный зов плоти. Коля всматривается в темноте в чужое лицо, слушает рваное дыхание. Склоняется ближе, подается вперед, окончательно оседлав противника. Мысли о чудовищной близости отдавались грязью, будоражили все внутри. Будили самые низменные чувства, подхлестывали ужасные, но такие маняще-сладкие желания. Под короткое, змеиное шипение тянет Клауса за короткие пряди. И больше не медля, Ивушкин недолго возится со своим ремнем, дрожа от нахлынувшего возбуждения. А заодно и с наслаждением впитывая в себя унижение противника. Это не какой-то там удар по почкам, не пуля в затылок. Это то, что вывернет наизнанку душу и единственное, что оставалось у Клауса – честь. Рука русского сдавливает горло, а в губы упирается налитый, до судорог налитый, кровью член. Предупреждающая пощечина: - Я тебе ребра на живую вытащу, если вздумаешь дернуться. И еще одна, чтобы заставить открыть рот. Разбитые губы рвано раскрываются и с блаженным стоном Ивушкин врывается, чуть ли не до самого горла. Вытрахивает рот остервенело, с животным рычанием. Давит могучей ладонью на грудь. Больно, собственнически сжимает короткие, темные пряди. Заставляет сосать быстро, не замечая выступивших слез и переломанного, вывернутого взгляда. Не слышит тихой мольбы, а то бы точно подскочил от звука родной речи из вражьих уст. Слишком поглощен собственным ярким, мощным оргазмом. Таким, что из глаз сыплются искры. Упиваясь беспомощностью врага. Упиваясь безграничной, ничем не перебитой властью над ним. - «Сделаю тебя своим, сволочь. Покорным всему» Закончив и позволив себе минутку на то, чтобы восстановить дыхание, Ивушкин поднимается. Возвращает ремень на свое место. И услышав трясущиеся, задушенные рыдания, с усмешкой выдыхает: - Теперь, змееныш, когда я вырвал твое жало, кусайся, если сможешь. Точка давления на стойкого солдатика найдена. И весьма, весьма приятная. Не позволив немцу отплеваться от своего же семени, он за волосы поднимает его на ноги. Наощупь треплет по щеке, полной грудью вдохнув исходящий, витающий в воздухе туманом страх. - Хороший мальчик. И снова удар. Несильный, но его хватает, чтобы Клауса сложило пополам. В лагере Ивушкина сменяет Степан, Ягера, дрожащего и глотающего слезы, пинком возвращают на его место. И Клаус боится, что больше никогда не сможет заснуть. Был Бог или нет, но молитвы упорного Серафима помогли. Едва добравшись до Чехословакии отряду удалось запрыгнуть в поезд с продовольствием, которое чехи вынуждены были предоставлять стоящему под Лугой немецкому батальону. Благо, эти дороги почти не охранялись. Не от кого было. Хотя, надо отдать собратья должное – восстания вспыхивали везде, где можно. Устраивали забастовку оружейные заводы. Конечно, демонстрантов тут же перестреливали без разбора и дело с концом. Но упорства им было не занимать – пакостили как могли. Как-то Красной Армией был замечен странный феномен. Не взрывались вражеские бомбы и все тут. Эко невидаль. А вскрыв немецкие снаряды, чуть не попадали. Песок! Голимый песок! И записка от чешских оружейников – «помогаем, чем можем». Эту историю, кстати, ребятам Степан рассказал, пока добирались. На остановках приходилось прятаться среди ящиков с овощами и мешков с крупой. Одно радовало – сыты. Впервые за долгое время, сыты. - А чего не отхватить-то, немецких-то харчей? Не хорошо отказываться, когда еда сама к тебе бежит. Так мой батька говаривал! – во все зубы улыбался Степан. Коля тихонько посмеивался, пережевывая хлеб и свеклу. Бросил взгляд забившегося в угол Клаус. Тот по-прежнему дрожал, как осина на ветру. Не поднимал глаз. Прижимал ледяные руки к губам, пытаясь хоть немного отогреться. Ивушкин ожидал от немца хоть какой-нибудь реакции на границе. Хоть чего-нибудь. Нет. Тот даже головы не поднял. Только сжимался от грубых толчков. Безжизненные глаза эти… Зло тряхнув головой за глупые мысли, Коля, все же, всучил Клаусу краюху хлеба. Заставил выпить немного молока. Само собой, ожидая, что вот это самое молочко ему в голову то и прилетит. Отдернул руку от робких, ледяных пальцев. И чтобы не позволить чувству вины – Бог знает, откуда оно только взялось – попытался заснуть. Свобода близко, до дома, считай, рукой подать. Злейший враг, по чьей милости загублено столько невинных душ, почти размазан им по полу. Победу бы праздновать, а не весело. Совсем не весело. Дальше-то что? Обратно в строй пути нет. Либо комиссуют, либо еще хуже – трибунал. А там три пули в лоб. Незавидная участь им слыла, ох незавидная. Ребят куда? По-хорошему, вместе держаться нельзя. Подозрительно. А вот списанный с боевого устава солдат с товарищем…скажем, американцем. Немым в придачу…Это дело уже другое. В какую-нибудь деревню, под руководство старосты. Да-а, это было бы совсем другое дело...