Перевоспитать Клауса Ягера

- Подъем, командир, приехали! – сипит голос дядьки Пантелея. Ивушкин с большой неохотой открывает глаза, спать хочется невыносимо. Неуклюже поднимается, сбивает с одежды прилипшее сено. Находит взглядом дремавшего Клауса. - Друг твой какой-то совсем уж не сговорчивый, - посмеивается Пантелей. - Так не понимает он по-нашему, говорил же, - раздраженно отвечает Коля. Так и есть. Деревня. Полузаброшенная, у многих домов двери открыты настежь – заходи, кто хочешь. Вдалеке виднеется сожженная деревенская часовенка. Где-то раздается звук топора, а кое-где даже мычит теленок. Невиданная роскошь нынче! Тихонько шумят сосны, слышатся звонкие птичьи голоса. Неподалеку, за склоном шумит река, где-то льется печальная песня, и даже кудахчут куры. Родной звук вырванного из маленьких рук детства. Так посмотришь – и кажется, далеко она, война. Где-то там, за полями да за лесами. А здесь почти тишь. Почти благодать. Ивушкин вдруг понимает – слабо дремавший Клаус чувствует то же самое. Чувствует такое каждый человек, да только вот немцем не помешало это вырезать людей целыми деревнями. От этой мысль в голову снова бьет злость. И здесь ведь были детские голоса, и здесь звучала на свадьбах гармонь… Пока не явилась эта нечисть. Николай скрипит зубами. И вновь уверяется в правильности своего решения. Пусть теперь немецкая собака русские дома посторожит. Из каждой дровиночки сложит то, что уничтожил. - Куда нам? – Ивушкин трясет Клауса за плечо, - где дом старосты? - Так ить вон он, с красным наличником. Туды! Ну куда-ты, оглоедка проклятая! Стой, дура! Стой, кому говорят, - тянет удилами трепыхающеюся тощую кобылку, - все, я дальше. Ежели чего, заходи. От рабочих рук не отказываемся. Старостой оказывается старичок лет семидесяти. Сухой, что березовая щепка, шамкает беззубым ртом. Долго заполняет бумаги – зрение уже не то. Да и жизнь нынче не та. - Так, говоришь, отпуск? По ранению? Танкист? Ивушкин только кивает. - А к нам по какой-такой надобности? – старичок вглядывается в Ивушкина бесцветными глазами, поправляет спадывающие с большого носа очки. - Друг у меня здесь…был. Служили вместе. Навестить хотел, - врет первое, что приходит на ум. - Это который? - Якушев, - был у него такой в роте. Якушев Матвейка из казаков. Добрый был парень, веселый, из старой станицы. Хорошо на гармони играл, дюже хорошо… - Так схоронили ж. Уж год прошел. Опоздал, солдатик, - выдыхает старик. Достает из кармана папироску и кивает на замершего за спиной Ивушкина Ягера, - а этот? Не из наших же рядов…Я чужую кровь за версту чую. Радуясь тому, что нашелся у Матвейки здешний однофамилец, Коля кивнул головой: - Не из наших, отец. Поляк. Прибился к нашему взводу, а потом ноги осколочным перебило. Вот и отправили вместе со мной в тыл, - а ведь научился ты, Ивушкин, врать. За годы-то лагерей! Научился немцев за нос водить, а теперь и своим в глаза брешишь, что хромая лошадь. Заметив пристальный взгляд старосты, Коля поспешно добавляет: - Поможем, чем можем. Рук, поди, не хватает. Старичок немного теплеет. Кивает. Не хватает. Всех более или менее держащихся на ногах на фронт согнали, воевать некому. - Ладно, - протягивает сухой ручкой криво подписанную бумагу, - держи. Если кто спрашивать будет, ты ко мне отправляй. Домов у нас тут нынче, что у зайца теремов. Выбирай любой, как нравится. Хозяевам он уже ни к чему… - Спасибо, - Коля прячет документик за пазуху, тянет Ягера за собой. Тихо шепчет, мол, дернешься – головы точно не сносишь. Здесь же под порог и закатают. А тому, что с гуся вода – ослаб, измотался. Страх по-настоящему изматывает, коверкает сердце, дергает за худые нервы. С приезда в Россию не проронил ни звука. Почти удачно покинув вражеские вагоны, было принято решение разделиться. Степан упрямо твердил, что отправится к себе, в Якшино – дома невеста тяжелая. Волчка заодно в госпиталь определит. А там видно будет. Глядишь, и война закончится. Серафим на предложение Ивушкина пойти с ним только мотнул головой. Навоевался, будет уже. На том и порешили. В случае чего – друг друга не знают, не видели, не встречали. Прощались недолго. Обещались встретиться, как немецкая гадина обратно уберется. На ближайшей станции Ивушкина и немца подхватил Пантелей Трофимович, житель здешней деревни. Быстро состроив незатейливую историю про давнишнего приятеля, чудо приживавшего в этой самой деревни, Николай попросил взять их с собой. Узнав про желание задержаться в этих краях, Пантелей довольно кивнул – в деревне ни души, считай. А тут вроде как и новые лица. Да и помощь не помешает. Пока ехали, рассказал что у них тут да как. Стоял у них тут 123-й авиационный полк. От полка разве что название. Дети! Смешные, длинношейкие утята. Хлопают себе крылышками, а чуть что - голову в песок. Вот половину-то из этих ребятишек они со старостой под березками и схоронили. Других перекинули под Волгоград. Пока летчики стояли, жилось не дурно. А потом налетели эти…с крестами на броне. Деревня, оно и понятно, разбежалась, кто куда. Бабы, старики и дети малые. Кого успели заметить – в церкви и сожгли. Долго не стояли, забрали все, что было и двинулись себе дальше. Вот и осталось от целого колхоза, от целой деревни три инвалида. Еще несколько женщин, бывших в день прибытия немцев на другой стороне реки – начинался сенокос. Одна недавно разрешилась от бремени – растили всем селом. Нянек, конечно, не много. Но чужих детей-то не бывает. Держались дружно, жить пытались весело. Пели песни, бабка Рая гнала самогон. Заготавливали лес, утром отправлялись на рыбалку. Словом, хочешь не хочешь, а жить надобно. Николай был несказанно рад так легко сложившимся обстоятельствам, а ведь с ним такое бывало не часто. Нарочно выбирал из указанных старостой домов тот, что стоял подальше от леса – на случай, если Ягеру придет в голову мысль о побеге. Рук ему он не развязывал, а чтобы не было у кого вопросов – прямо поверх связанных кистей натянул свой китилек. Мол, на перевязи рука и все тут. Мог, в общем-то, и не стараться особо. Внимания никто из немногочисленных жителей села не обращал. Ну мало ли какие у иностранцев причуды? Черт их разберет! Жалко скрипнула дверь полисадника, болтающаяся на одной петле. В стенах вился запах затхлости, пепла и кошек, облюбовавших чердак для своих посиделок. В целом, жить было можно. По сравнению с прошлыми условиями жизни маленький домик казался барской роскошью. Пусть и с щелями, и с разбитыми окнами, и половицы подгнили. Имелся при нем так же и хлипкий, покосившийся сарайчик. Ивушкин отметил в голове, что от греха подальше надо бы спрятать весь инструмент. Не хватало еще проснуться с топором в голове. Бросив на стол нехитрые пожитки, Николай резко повернулся к прислонившемуся косяку немцу. Угрожающе шагнул вперед, с довольной ухмылкой отмечая, как тот споткнулся о порог, пятясь назад в коридор. Далеко шугануться не дали – за связанные руки притянули обратно и вжали в стену так, что захрустели ребра. - Хорошо будет, если поймешь, что я скажу. Хоть один, слышишь меня, хоть один неверный шаг, пожалеешь, что на свет родился. Помнишь, что было в лесу? Помнишь?! Клаус морщится от болезненной хватки и сдавленно кивает. - Вот и подумай, что с тобой будет, если я тебя какому-нибудь близ расположившемуся батальону отдам. У нас народ горячий, им как-то порой и не важно, парень или девка. Все одно. Соображаешь? Поддевает пальцем острый подбородок, заставляя заглянуть себе в глаза. Что бы понял – шуток не будет. Будет так, как он, Ивушкин, говорит. Дрожа всем телом и смертельно бледнея, Ягер снова кивает. Осторожно скребет ноготками по руке – отпусти, слишком больно. С довольным хмыканьем, Николай отпускает. Клаус тут же, лишившись опоры, сползает на пол. Рвано, отрывисто дышит. Прижимает ладонь к груди. Дышать очень больно. - Ты чего удумал? Подохнуть решил мне на зло? – Ивушкин протягивает руку к немцу, игнорируя затравленный вскрик, прикладывает ко лбу. Так и есть. Горит, как молодая сосенка. Рука у Коли холодная с улицы, и отчаянно хочется прижаться к ней ближе, спасаясь от смертельного жара. Затейливо машет ручкой напоследок сознание. Ягер безнадежно начинает отключаться. - Ну этого мне еще не хватало. Вставай, чучело, - Никола тянет его на себя, пытаясь поставить на ноги, но тот беспомощно сползает обратно вниз. Очень хочется попросить, чтобы его не трогали. Хоть минутку. Слабенькая нынче немчура пошла. Чуть поднялась температура – вот, пожалуйста, валяемся у порога, как так и надо. Выдохнув, Коля поднимает его на руки, удивляясь тому, что такой взрослый мужик весит, как олененок. Хочется просто швырнуть на пол. Но отчего-то вместо этого Ивушкин стягивает с немца китель, развязывает окровавленные запястья. Укладывает на кровать. Находит старое, плохенькое одеяльце. Накрывает им дрожащего Ягера. Дрожит, а у самого лоб в испарине. Почесав в затылке, выходит во двор, к дровнице. Отсырела, конечно, березка. Ну ничего, растопим. Бодаясь со старой, давно не чищенной печью, Ивушкин вслушивается в хриплое дыхание, доносившееся из комнаты. Снится, небось, что-то дурное. А может, лихорадит так, что вдохнуть нормально не получается. Николай это не понаслышке знал, приходилось почти так же валяться, боясь, что попросту задохнешься на ледяном, камеричном полу. Ближе к вечеру наведывается дядька Пантелей. Тащит с собой какую-то похлебку да пяток вареных картошин. - Чего, захворал хлопец в пути? – осторожно заглядывает в комнату. - Простыл, зараза, - ворчит Ивушкин, проталкивая кочергой дрова в печную пасть, - чем бы мне его, дядь Пантелей? - Да дело нехитрое. Старый, добрый метод, как говаривал наш ротный. На вот, растереть надо. Глядишь, к утру очухается. Протягивает бутыль с мутной жидкостью. А заодно и извлекает из кармана две чарочки. Наливай, мол. Для здравия да аппетита. Тяжелый, резкий самогон бьет по голове, но хотя бы греет. Они еще немного говорят о том да о сем. Пантелей, как почти все старики в этой деревни, все родные души фронту отдал. И сынка Валентина, и дочерей Машку и Танюшу. А там и жена померла. Не сдюжила, собака. Бросила старого одного на божью милость. Одна только внучка и осталась, Иринка. Закончила курсы мед. сестры, получила звание военного фельдшера и отправилась по распределению на Волховский фронт. Пишет исправно. Жива. Здорова. Раненых много, но каждую жизнь отвоевывает. Зовет завтра с собой на рыбалку. Да и деревню в порядок приводить надо. Сено, опять таки, заготавливать некому. Трое мальчишек даст в помощь. Дел, в общем, хватает. Осваивайся, хлопец, и вставай в трудовые ряды. К полуночи Ивушкин добирается до спящего тревожным сном Клауса. Как и советовал Пантелей, обтирает хворавшего самогоном. И снова дуреет, не то от выпивки, не то от ощущения близости. Не удержавшись, вдыхает запах темных прядей. Касается горячей, раскаленной груди. Кожа мягкая, как у девчонки. Клаус вяло отбивается руками и Коля, злясь на себя за какие-то идиотские притоки нежности, отталкивает от себя немца: - Нужен ты мне! Кожа да кости! И ложится спать на другую кровать, отделенную от комнаты Клауса занавеской.