Перевоспитать Клауса Ягера

Спит немец дурно. Ворочается с бока на бок, трясется так, что глядишь, и хата надвое развалится. Полночи Ивушкин носится, меняя на лбу недруга холодные повязки – жар сбивается плохо. Ощущая близко присутствие своего обидчика, Клаус норовит убраться подальше, жмется к холодной стене, царапает в полубреду отвесок старых бревен. И тихонечко так поскуливает. Не то от боли, не то от страха. - Ну что ты, Ягер, как дите малое в самом деле, - Николаю все время приходится разворачивать Клауса к себе лицом – температуру ведь измерить невозможно. Вертится, как уж на сковороде, вымоченный в колодезной воде бинт то и дело сползает на малиновые щеки. Ближе к утру приходится бегать, но уже с дровами – треклятая сырая древесина не успевала разгореться, холод стоял собачий. Пока вяло горели дрова, Ивушкин успевал немного подогреть студеную воду. Поить холодной боялся, как бы оно хуже не стало. Приподнимает откинувшуюся над постелью голову, ощущает влагу на чужих щеках. Сначала кажется – пот, прогревается, зараза, понемногу. Нет. Слезы. Ползут тоненькими ручейками из-под опущенных густых ресниц, обжигают солью свежие ссадины. - Ты мне еще с ложки прикажи себя кормить. Свалился на мою голову. Нет бы спихнуть тебя в воду, вместе с твоей драной тигрицей…Так нет же, - ворчит Ивушкин. Пьет Ягер тоже неохотно, приходится поить насилу. Говаривал как-то товарищ медсанбат – без воды что без крови, моргнул – а нет человека. Часам к шести удается недолго подремать самому. Недолго, потому что сквозь сон Ивушкин кожей чувствует, как ползет по нему чужой, кошачий взгляд. Только вот могут ли у кошек так сильно гореть глаза? - Живой? – спросонья голос у Николая хриплый. Он несколько раз с силой трет по глазам. Встряхивает головой, прогоняя остатки дремы. Клаус тут же опускает глаза. Несмело протягивает намертво связанные руки. - Развяжи…выйти надо, - говорит так тихо, что Ивушкину приходится изо всех сил напрягать слух. Смерив обессиленного противника оценивающим взглядом, молча кивает. Развязывает осторожно, если это возможно – а без толку. Саднят окровавленные запястья. Клаусу очень хочется немного их растереть, только вот силенок нет. Да и тереть по стертой до мяса кожи – не Бог весть какая затея. Немец под пристальным взглядом Ивушкина свешивает с постели ноги. Собравшись духом, поднимается, держась за краюшек кровати. Смешно шлепает по студеному полу босыми ногами и, верно дело, шатается, как если бы выхлебал с дюжину чарок здешнего самогона. - Ну и куда? По дороге, значит, свалишься, а я тебя снова на своем горбу, да? Сюда иди, гордый ты мой, - Николай резко поднимается, протягивает руки, опасаясь, что Ягер действительно прямо на полу тут и растянется. Гордым немец, по правде говоря, не выглядел. Выглядел больным и испуганным. Краем серых глаз уловил какое-то резкое движение, тут же отскочил назад. Благо, налетел спиной на стену. А так бы точно валялся у русского в ногах, не хитрое дело. - Да не буду я тебя трогать. С тобой нынче хрен силу рассчитаешь, - бурчит Николай, перекидывая себе через плечо чужую руку. Другой надежно обхватывает за талию, - давай, ходили ведь уже так. Дойдем и теперь. Топай, говорю. Находится Клаусу в руках Ивушкина совсем не сладко было. Не забыли ссадины и синяки своего создателя, не забыли кровоточащие запястья. Хуже всего – такой расклад Клаусу совершенно был не понятен. Уж Ягеру ли не знать, каково это – ломать противника по кусочку, день за днем. Он-то, ясное дело, со своими пленниками не возился. Жив и славно, если жив. Нет – ну ничего, найдется еще с десяток. Хоть один-то да заговорит. Правда, Ивушкин не заговорил. Ни болью, ни страхом эту крепость Клаус так одолеть и не смог. Казалось, поймал, прикормил дикого волка чужой жизнью, чужим благополучием. Сам себе не признавался, но потихонечку теплел, оттаивал где-то внутри слабенький голосочек жизни, молодым росточком тянулся к несгибаемому танкисту. К той жизни, которой Клаус никогда не знал. По тому и не выстрелил. Не смог. Задрожала рука. Пусть живет себе этот странный Николай. Пусть думает – все плохое закончится, спустит он курочек в ягерову грудь, и закончится. Будет у него впереди и жизнь, и молодость. И жена будет. Первая умница да мастерица на всю округу. И дети. С такими же светлыми, до странности светлыми глазами. И война закончится. Зацветут на лугах васильки…или что там еще цветет в этой дикой России. Пусть думает, что все будет хорошо. И Ягеру будет не так страшно умереть. А там уже Господь Бог пусть его судит. Всех грехов со своих рук теперь не отмыть, кровь с них багровыми реками льется…И своих, и чужих. Какая же вода такие руки к себе примет? На улице не может не дать себе короткой паузы. Дышится легче. Спадает душащий голову жар. - Подожди…пожалуйста, всего секунду, - он даже не просит. Только умоляет. Ивушкин покорно останавливается. Дает немного времени – знает, какой в плену редкий гостинец этот маленький глоточек свежего воздуха. Окутывала небо розовой дымкой заря, утро обещало быть солнечным. Да и день будет хороший. - Птицы у вас…здесь…всегда так поют? – Клаус спрашивает прежде, чем успевает прикусить себе язык. Спрашивать страшно. Спрашивать такое – страшно вдвойне. Ивушкин только блаженно смотрит в небо: - Поют, конечно. Что, в Германии у вас птиц нет? Не летают над вашим кровавым гнездом, а? Ягер тут же вздрагивает, подбирается весь в ответ на грубость. Его тянут дальше, сводят по ступенькам крыльца. Терпеливо дожидаются, когда он закончит свои дела. И ведут обратно в дом. Опуская Клауса на кровать, Ивушкин чуть сжимает его руки: - Так и быть, связывать не стану. Будет с тебя. Отойду сейчас на минуту. Вернусь и не дай Боже… Ягер послушно кивает. Морщится от болезненной хватки, и Николай отпускает. Накинув тулуп поверх нижней рубахи, направляется к двери. И вдруг замирает. Не оборачиваясь, тихо проговаривает: - И вот еще что, увижу еще хоть раз, что ты босиком по дому разгуливаешь – пеняй на себя. Хорошенький расклад! И чего это ты, Ивушкин, удумал, скажи на милость? Ты еще обувать его сам начни, чего уж тут мелочиться. А заодно и с ложечки кормить. Потом, глядишь, и женишься… Самому от себя тошно, честное слово. Ивушкин искренне радуется, когда видит уже вставшую соседку Глашу, от души колотящую вынесенный на просушку домотканный ковер. Утерев пот раздавленной от работы рукой, она приветливо улыбается: - Утречко, командир! Никак, с утра решил мне заборчик справить? - Справлю, хозяйка, непременно справлю. Товарища на ноги поставлю и сразу. Глафира откладывает хлопушку. Упирает в крутые бедра руки. И призывно так играет бровями. Знает, чем мужика к себе заманить, знает, стерва. - «А ведь недурна. Если подумать, так и хороша,» - думает Николай и…ничего не испытывает. Не колется внутри ничего, не трепещет. А коли с умом-то – какой же фронтовик от приема радушной, полнокровной хозяюшки откажется? Отказался. Мягко, но отказался. Принял прошенную крынку молока, пообещал починить заборчик, на том и откланялся, спиной ощущая разочарованный глашин вздох. Подогревая на печи молоко, Ивушкин упрямо пытался всколыхнуть в себе хоть маленькой желаньице заглянуть на огонек к рыжеволосой соседке. И злился на себя, не отыскав в душе ничего, кроме раздражения. А заодно на Клауса, тихо дремавшего там, за стенкой. Мысленно обвинял его в своей странности. Грубо тряхнув Клауса за плечо, молча всучивает ему кружку с молоком, которое чудо не удрало из-под руки задумавшегося Николая. Жадно следит за маленькими белыми капельками, сползающими по белой, точеной шеи. Следит и чувствует, как трепещет что-то внутри. Дергает за иссохшиеся нервы, будит что-то незнакомое. Грубое и нежное одновременно. Чувствую на себе звериный, тяжелый взгляд Николая, ловящий каждое движение, Клаус давится. Этим самым молоком и давится до рваного кашля. С брызгами и звоном выпадает из ослабевших рук несчастная жестяная кружечка. От страха приступ мигом прекращается, как и не было ничего. Ягер зажмуривается, сжимается клубком – ждет, неминуемо ждет пощечины, или еще чего похуже. Но никто его не бьет, не отталкивает, не кричит. И непонятно, что хуже. Когда по-плохому как-то проще, естественней, что ли. Немец априори русскому кровавый враг. А врагов не щадят, не жалеют. Клаус пожалел всего один раз, и вон как оно вышло… - Да хватит уже, фриц. Ноги с полу подбери. Там еще немного осталось, чуть подожди – подогрею. Ивушкин спешно покидает комнату, спиной чувствуя растерянный взгляд серых глаз. Проклятых серых глаз! То ли деревенский воздух и дотошное лечение Николая, то ли сам по себе немец оказался немного крепче, чем Ивушкин ожидал, но болезнь постепенно отступила. Наладился у них какой-то странный, неправильный быт. Пару ночей еще для порядка Клаус спал со связанными руками, потом прошло и это. Забор Глафире все-таки исправили. Тем же вечером – притащили целый обоз свежей, добротной древесины. Дошли и до дома сестер-старушек. У тех немного сложнее было – немцы, не сумев увести с собой весь скот, попросту его спалили вместе с несчастным сарайчиком. Чудо выжили только старая матка Зорька да теленок Яшка – в тот день паслись на другом берегу реки. Теперь оба были почетным достоянием деревни, берегли, как НЗ. У них же пришлось и крышу до ума довести, да колодец очистить. Не без беды, конечно... Все это время Ивушкин настойчиво, пристально следил за Клаусом. Сначала со злой ухмылкой подумал – брезгует трудом на русской-то земле, сукин сын. Так он думал, пока не дошли до той самой церкви, в которой немцы народ живьем сжигали. Там, бродя по живому пеплу, натыкались кто на что: то на маленький серебряный крестик, то на булавку, то на железные застежки детских сандаликов. Останки местные, само собой, захоронили. Но много еще чего осталось. Прежде всего решено было вынести обгоревшие деревянные балки – еще шарахнет кого по голове, мало не покажется. До этих самых балок тоже еще нужно было добраться – все засыпано лопнувшим от пожара стеклом. Протянув руку, Ивушкин на него и напоролся. Вошло, зараза, в большой палец, и сидит теперь там, посверкивая острым уголочком. - Ну что ты суешься-то, Коль. Вот, рассадил. Погоди, я до себя схожу, у меня там пара холщовых перчаток лежит, сыновы еще. Заодно найду чем перевязать. Ну и дезинфекция, само собой! Куда ж без нее то! – прежде, чем Ивушкин успел открыть рот, Пантелей выскользнул из церквушки. «Дезинфекция ему. Сам уже, небось, с утра на грудь уже принял» - думает Николай, пытаясь вытащить осколок. Клаус же, пользуясь тем, что сейчас не до него, бродит по останкам Божьего дома, чувствуя никуда не девшийся запах сгоревшей плоти. Трясется вагонкой внутри сердце. А знал ведь…кому скажешь, что не знал. Просто предпочитал не думать. Чтобы разбить врага – нужно разбить тыл. А жечь там или стрелять, уже не важно. С мирным населением Клаус не воевал, не довелось как-то. Но видел, какими оттуда возвращались его солдаты. Ягер не знал, как уж на русском фронте, а у них письма, полученные и отправленные, строго проверялись. За такой проверкой он как-то раз застал Вильгельма, товарища по детским играм, а теперь и по службе. Тот сидел, уронив голову на руки, почти до тошноты вливая в себя выпивку. В ответ на непонимающий взгляд Клауса, сунул ему в руки письмо. Писала барышня, это Клаус по кокетливым завиткам понял сразу. Невеста одного из офицеров. И писала крайней возмущенная, сетовала на то, что присланное в подарок ее племяннице белое, кружевное детское платьице безнадежно испорчено. Не отстирывалась, не отбеливалась с красивого воротничка кровь… С. Детского. Платья. Не. Отстирывалась. Кровь. И подпись внизу: Негоже благовоспитанной немецкой даме донашивать одежду убитых русских щенков. И в приказном порядке требует прислать косу какой-нибудь дикарки. Мол, тетушка Линда недавно переболела тифом и ей непременно требуется парик… Воспоминание об этом было так живо, что Клауса тут же затошнило. Закружилась голова. А тут еще и попадается на застеленные поволокой глаза поблескивающее в углу обручальное колечко. Не золотое, конечно. Мимо золотишка не прошмыгнули бы. На лбу выступает испарина, сильнее становится навязчивый запах уморенных угарным газом тел. Так силен, как Ягер начинает задыхаться, падает на колени, обливаясь холодным потом. И тут же получает хлесткую, звонкую пощечину. Не дав немцу опомнится от удара, Николай вздергивает его за волосы, мстительно наслаждаясь звучным вскриком: - Что, мать твою, не нравится?! А когда вы, сволочи, детей заживо сжигали, нравилось?! Нравилось, отвечай! Захлестывает такая злость, что Ивушкин насилу себя останавливает. Не то руки непременно бы потянулись к хрупкой шее. Но бьет еще раз. Просто, чтобы выпустить клокочущую в горле злобу. Он уже видел такое. Видел, как с поганой улыбочкой один из вот таких вот красавчиков выпускает пулю в лоб пятнадцатилетнему мальчишке, который силится прикрыть собой мать. И как хладнокровно перешагивает через оба трупа. Клаус бьется в жестокой хватке, на четвереньках пытается выскользнуть из церкви, боясь задохнуться, боясь, что сердце остановится прямо здесь. Но Ивушкин, ухватив за пряди, дергает назад, швыряя на пол. - Куда?! Я тебя каждое стеклышко здесь заставлю языком собрать! Может, тогда что-то в твоей гнилой душонке зашевелится. Останавливает от очередного удара только подступающие шага. Пантелей вернулся. Оставив Клауса тихо захлебываться слезами, Ивушкин предусмотрительно выходит на встречу старику. Ни к чему ему это видеть…Не то вскоре Клаус действительно отправится замаливать грехи перед Всевышним. « А смерть, - думал Николай, принимая из рук Пантелея наркомовские сто грамм, - еще надо заслужить, Ягер. Еще надо заслужить»