Перевоспитать Клауса Ягера

Холодно. Вот же идиот ты, Ивушкин, подождал бы часок, другой, пока дом прогреется. Так не же, улегся! Советской власти на тебя нет. В горле саднит, и жрать хочется, хоть волком вой. И этот, небось, ласты с голоду-то склеит. Хорошо бы у кого настойку прополиса испросить, пасека, вроде как, неподалеку. Запах меда в воздухе так и витал. А настойка вмиг на ноги ставит, дня проходит, а ты уже как огурчик. Ивушкин приподнимается на локтях, стаскивает сбившееся к ногам одеяльце. Видать, ребенок под ним спал, махонькое совсем. Стащив его, Коля осторожно складывает и кладет на стоящую рядом тумбу. Дом, хоть и пустой, но жизнь здесь была когда-то. И большая, и маленькая. Хозяйство, наверное, держали. Сломанная качалка-лошадка одиноко стояла в углу, направив на Николая грустные, деревянные глаза. Катушка вязанных красных ниток на полу валяется. Должно быть, кошки, заразы, стащили. Ивушкин изо всех сил старался не глядеть в стоящую рядом с окном колыбельку. Где дите? Где мать с отцом? Где смешные, худые сестры-подростки? Где смех и елка к новому году? Почему больше не лает дворовый пес Дружок? И нет больше праздничного каравая… Душила горло тупая, тянущаяся боль. Плясала на затянувшейся, казалось, ране тоска. И поднималась глухая ненависть… Немцы…Нечисть…Ягер. Ивушкин зло поднимается, одергивает занавеску, всматривается в утренней мгле в соседнюю кровать. Сначала не понимает, подходит ближе. Дергает край одеяла. Пусто! Пусто, мать твою Ивушкин, пусто… Проявил слабость, дернуло душу слепое милосердие. Человеческая солидарность, да, Коль? Ну молодец, лейтенант. Хорош солдатик, ничего не скажешь. Проспал, растяпа, врага... Теплая еще кровать, недалеко ушел, гад. Поймает, шкуру спустит, не иначе. Обувает на ноги ледяные сапоги. Пересилив злость, идет тихо. Не знаешь, откуда эта пакость на тебя бросится, метя в глотку. Не с первого раза зажигает огниво. Света мало, но хоть что-то. Во дворе немного светлее, начинало светать. Ивушкин вглядывается в каждую землинку, в каждую качающуюся веточку. Вслушивается в каждый шорох. Ничего. Поскрипывает только дверца сарая. Туда-то Николай и направляется. Крадучись, приближается боком, готовый перехватить удар, в случае чего. Заглядывает в маленькое, обросшее паутиной, окошечко. Вроде, тихо. Мухи не летает. Ни одна из половиц не скрипнет, тени никакой не движется. Немного выдохнув, Ивушкин входит внутрь. В пробивающихся лучах утреннего света витает пыль. Ивушкин шестым чувством ощущает – здесь, собака. Точно здесь. Кожей чувствует его присутствие. - Слышь, Ягер, ты лучше сам выходи. Я ж найду – хуже будет, - проговаривает Коля, настороженно обводя пространство зоркими глазами. Движется на пол шага, по кругу. Клауса выдает ни много, ни мало – сверкнувшие глаза. Подводят ослабевшие, израненные ноги – рывок не удается, а добротный топорик выбивает из рук хороший удар подошвой тяжелого сапога. Его отбрасывает на пол метра, по пути Клаус неудачно цепляет стол, силясь удержаться на ногах. Тот, жалко крякнув, не сдюжив немецкого веса, разваливается пополам, как листок пергамента. Ягер глухо падает на пол, натыкается руками на Бог знает откуда взявшиеся разбитые стекляшки. - Ты что, сука, вообще никакого человеческого языка не понимаешь? – Ивушкин заносит кулак и бьет по лицу, разбивая синеющие от холода губы. Бьет снова, еще пуще прежнего. Клаус пытается закрыться кровоточащими ладонями, но получает и по ним. Хрустнули тонкие пальцы. - Ну будь по-твоему. Твоим языком собачьим объясню. Удар ногой куда-то в грудь. Еще один – чтобы окончательно сломить, заставить подчиниться. Клаус сдавленно хрипит, плюется собственной кровь. А едва услышав звук покидающих друг друга ременных петель, в ужасе отпрянул, заходясь криком. - П-п-пожалуйста, - изломанное русское слово из уст Клауса звучит смешно и нелепо. - Что, птенчик, голос прорезался, а? – треск рвущейся чужой рубашки будоражит голову. Давит тяжелым коленок на грудь. Влепляет звонкую пощечину. И не до конца соображая, впивается укусом в белую шею. Тонет в сухой ладони жалкий вскрик. И снова удар под ребра. И яростный, остервенелый поцелуй. Истерзанные в кровь губы что-то шепчут. Не то мольбу, не то угрозы – Ивушкин никак не разберет. Да и не пытается. Рвет последние клочки одежды. Сжимает бедро. Клаус уже не вырывается. Только скулит. А потом дугой выгибается от ужасной, раздирающей боли – Ивушкин входит с боем, прорывается внутрь. Ему тоже больно немного, но это никак не останавливает. Движется яростно, грубо, до синяков сжимая бедра. Еще пару раз по-животному вгрызается в горло. На секунду Клаусу кажется, что русский и вправду решил перегрызть ему глотку. Кончает он с громким криком. Или у него действительно слишком давно никого не было, или этот немец действительно исчадие Ада. Бывало, конечно, попадались бабы под руку. Хорошенькие, пышущие здоровьем. А порой и нет. На фронте особо не разгуляешься, одно слово – война, хоть льнут тихонечко под мужскую руку. Завтра ведь может и не быть… Но все это было ничем, горечь одна…Другое дело болезненная, тягучая близость с Клаусом. Не ясно только – почему. Вроде не тянуло Ивушкина никогда…на другой-то фронт. Как и все – жена, дети, семья. За девчонками в школе портфель таскал? Таскал. На танцы звал? Звал. Чего же его в другую сторону-то, да на чужой-то берег занесло… Глядя на свернувшееся клубочком тело, изодранное, изломанное, снова стало как-то тошно. Клаус испуганно прикрывал одной рукой голову, другую держал внизу живота. И снова отчаянно, немилосердно дрожал. Хотелось что-то сделать, повернуть на место винтик в сломанной игрушке. Поправить немного. Но вспомнив, чем обернулась последняя попытка сгладить острые углы, вернулась прежняя суровость. Нет, эту животинку учить можно только кнутом. Нехристь – она и в Тундре нехристь. Ремнем связав запястья, найденным хомутом – ноги. Ничего, посидит пару часов на холоде. Глядишь, поумнеет. Дверь крепко запереть невозможно, поэтому Коля подпирает ее тремя чурками. Долго курит на кухне, отрешенно наблюдая, как падает пепел на пол. Отчего-то на душе маленькими коготками скребутся кошки. Люди учатся на войне жестокости. А как по-другому, когда каждый день одно и то же? Стрельба, кровь…Нет-нет да наткнешься на оторванную руку, притаившуюся в сырой траве. Снова стрельба. Оборачиваешься – лежат солдатики, сами в штабеля укладываются. Оттаскиваешь одного за другим, что бы было что хоронить. Бывало, нечего. Хоронили оставшиеся вещи. Наспех содранную гимнастерку, часы, ордена. Были даже погоны. Смотришь на вырытую могилу, словцо бы сказать надо, а все молчат. Нечего говорить. Потом так же молча за лопаты и дело с концом. Упрешься в рукоять на минутку – дух перевести, а там снова уже командир зовет. По коням и снова в бой…Было раз, один мальчонка… - Эй, солдатик! Не спится в такую-то рань! – в окне показывается улыбающееся лицо дяди Пантелея, - это правильно. Кто рано встает, тому как известно. Пойдем-ка, братец, со мной. Окушки сегодня в речке так и плещутся, заразы. Ивушкин находит в шкафу старый хозяйский тулуп, накидывает поверх рубахи и согласно топает по разбитым деревенским дорогам за Пантелеем. Понимает, что сжимает удочку слишком крепко – ладонь привыкла к автоматам да к рычагам, и теперь тоненькая тросточка глядится в руке слишком странно. Заодно знакомится с местным населением. Через дом жили две старухи-сестры – Марья и Агафья. Бодрые такие старушонки, работа у них в руках так и горела. Напротив – осиротевшая жалмерка Глаша с двумя мальчишками, с ног до головы покрытые веселыми веснушками. Еще через пару домов от Глафиры и рыжеватых ее ребят, стоял дом Тимофея Ивановича, он тут первый дровосек на все село. Тимофея очень уважали и за дела его, а еще больше за то, что у него у единственного чудом уцелела баня, подведенная к реке. Топили по субботам, выстраивалась живая очередь. Зато было весело и никому не скучно. В отрешенном домике почти на берегу реки жила молодая Марфа. Запомнилась она прежде всего тем, что вся замотана в черное. Сама белая, как смерть. Сидит на лавочке, глядит в никуда. Глаза пустые, как у покойницы, а вроде двигается немного. Живая, вроде. - Дядь Пантелей, а чего это с ней? – спрашивает Николай, оглядываясь на хрупкую одинокую фигурку. - Марья. Марфа, точнее. Кличут все по-разному. Ты не гляди на нее так, она раньше первая красавица на все село была, краше, поди и не сыщешь. Пол деревни за ней, что утята за наседкой…Замуж вышла за соседского Степку. Хорошо они жили, ладненько так у них все…А там фронт. Степку уже в августе 41-го положили. Похоронка пришла. Дите у нее было. Девчушка пяти лет, красивая тоже. Как мать. Марфа раз в соседнюю деревню ушла, там корова отелилась…а дите вот на соседку оставила. Кто ж знал, что немцы пожалуют. В церкви я ее тела не видел. Непонятно, куда девка девалась. Точно ведь там была, а тела нет…Все обыскали. Так и лежит где-нибудь, милушка, незарытая…А может, Бог миловал. В чудеса нынче верить – жизненная необходимость. Ивушкин скрипнул зубами и все остатки вины, которые искорками болтались где-то внутри, исчезли. Ухнули куда-то вниз да там и остались. Хоть эта тварь не уйдет…За все свои дрянные дела отплачется, гнида. - Друг-то твой как? – Пантелей протягивает Николая папироску. - Хворой еще. Отлеживается, - цедит сквозь зубы Ивушкин. - Ну ничего, отойдет. Организм, поди, крепкий. Смотри-смотри, Николай, упустишь! Клюет же, ну! Рыбалка, надо сказать, удалась. Шестеро окуней и три маленькие щучки. Да еще плотва, которую скормили налетевшим Бог знает откуда котам. Потом Пантелей затащил таки Николая к себе на обед. Уж очень ему поговорить с кем-то хотелось. Поспрашивал про фронт, выпили за непременную победу трудового народа, на том и отпустил восвояси, вручив чуть ли не всю выловленную рыбу. Денек распогоживался, тянулись с неба солнечные лучи. Еще с час Ивушкин просидел на порядком подгнившем крыльце, занимаясь чисткой рыбы. Наслаждался такой простой, давно забытой работой. В доме обнаружилась небольшая кастрюлька, пришлось снова растопить печь, набрать немного воды в колодце. Потом наведаться к доброй соседке, испросить чуток моркови и картофелин хоть штуки три. Вернулся – с боем всученной банкой малинового варенья, свежеиспеченным хлебом и овощами. - А ты-то, хозяйка, как же? Детки у тебя вон, им расти надо, - улыбается Николай, робко принимая щедрое угощение. - Да ты не переживай, служивый, не последнее ж отдаю! Вырастут, никуда не денутся. А ты, поди, изголодался на фронтовых то харчах. Ты лучше, милый, приди ко мне завтра. Забор подкосился, глаза не глядят, а уж я тебе во век благодарна буду, - улыбается рыжеволосая, с легкими морщинка Глафира. Пообещав непременно помочь, Ивушкин тепло попрощался с хозяйкой, потрепал пацанов по рыжим головенкам. Ужин, какой-никакой, а имеется. Уже славно. Уже хорошо. Забыл он, все-таки, каково это. Есть когда хочется, не слышать бесконечного «к бою!». Спать, если это возможно. Пожалуй, нет в жизни большей роскоши. Когда тихо, тепло и можно ни о чем не думать. Почти ни о чем… Заглянув в сарай, Ивушкин, грешным делом, подумал о самом худшем. И как-то сильно сразу же защимело в груди. Осторожно приблизившись, выдохнул – живой. Сжавшись, прижав к груди ледяные руки, что-то бормочет в бреду. Дрожат изломанные плечи. - Ты живой, фриц? – тянет за руку, поворачивая к себе лицом. От отеков глаз почти невозможно разобрать, распухли окровавленные губы. - Эй, - уже настойчивей трясет за плечо. Клаус медленно, вырываясь из цепких лап кошмара, открывает глаза. И понимает – предыдущий кошмар все равно, что блаженный Рай по сравнению с тем, что его ждало здесь, в реальности. Наливаются беспомощным страхом влажные серые глаза. Руки начинают дрожать еще сильнее. Ягер снова что-то жалко шепчет сухими губами, когда с ног сбрасывают оковы. Руки развязывать Ивушкин не спешит. Знаем уже, плавали. - Идти можешь? – Ивушкин поднимает его на ноги, прижимая к груди – затекшие ноги не идут ни в какую. Клаус, опуская глаза, кивает. Делает маленький шажок и почти падает, как дите, которого только-только оторвали от мамкиной юбки и заставили идти самостоятельно. Коля вовремя перехватывает Ягера, не дав упасть на пол. Делает какое-то резкое движение, и немец тут же поднимает связанные руки, ожидая удара. - Перестань. Лучше давай, пробуй идти. Не буду я тебя больше на руках таскать, не маленький, - ворчит Ивушкин, придерживая Клауса за талию. Добираются они добрых минут десять. За это время Николай понимает, как переборщил. Ягер трясется в его руках, поддерживает руками больные ребра. И бледнеет с каждым шагом еще больше. Страшно, страшно находиться во вражеских руках. Сейчас Клаус бы обрадовался дулу пистолета, упирающегося в лоб. Петли на шее. Мышьяку с коньяком, в конце концов. Войдя в дом, при тусклом свете лампочки, Ивушкин видит изможденное, покрытое кровоподтеками и ссадинами лицо. Под остатками рубашки, наверное, еще хуже. Под затравленным взглядом стаскивает собственный ремень с рук. Садится на корточки, хватает за истерзанные запястья, сжимает в пол силы. - Слушай меня, немец. Делай, как я говорю, и такого больше не будет. Ослушаешься, попытаешься еще раз на меня напасть и клянусь тебе, я выполню свое обещание. Землю жрать буду, но выполню. Уж будь покоен. Ты меня сдюжить не можешь...а представь, что таких, как я будет штук пятьдесят. Сладко не придется, сам знаешь. Смотри мне, шкуру с чистой совестью спускать буду, с меня станется. Ты понял меня, Клаус? Кивнул бы хоть, что ли. Ягер кивает даже несколько раз. Больше, чем Ивушкин просил. Все, что угодно, лишь бы это не повторилось. Хоть душу Сатане на завтрак. - Молодец, - тихо говорит Коля, треплет по голове, как маленького щенка. Вручает тарелку горячей ухи. Почти сам укладывает спать, но руки, от греха подальше, связывает. Подумав, укрывает еще одним одеялом – простуду-то никто не отменял. А после сегодняшнего она, собака, двинется дальше, протянет противные ручонки к горлу и груди. Лечиться нынче не просто, ой как не просто. Ночь Ивушкин проводит у кровати Клауса.