Перевоспитать Клауса Ягера

- Вставай же, ну! Проспали мы! Ивушкин просыпается от того, что с него кто-то бессовестно стягивает одеяло. - Ягер, отстань от меня, мать твою. Я ж встану, тебе хуже будет, - ворчит Ивушкин, с боем отвоевав краешек дряхленького покрывальца обратно. И ойкает, когда Клаус упирается в поясницу ледяными лодыжками, грозя столкнуть на пол. Да где уж там – силенок-то маловато. Битый час немец расталкивал Николая. Спит, сволочь, сном богатырским спит, не добудишься. - Вставай, говорю. Или хоть меня выпусти, - настойчиво бормочут над ухом, - увидят же. Стыдно. - А и пускай видят, зачем еще глаза даны? Да не толкайся ты. Встаю я, встаю. Честное слово, Ягер, знал бы я, что ты такая заноза – оставил бы в речке плескаться, ей-Богу! Чего ты меня поднял ни свет, ни заря? Клаус тут же перескакивает через него, сползая на пол. Морщится от холода, обувается наспех, смешной и растрепанный. Ругается на своем, натягивает поверх рубахи свитер. Для порядка пытается пригладить волосы, да какое там – вихры отросли, дегтем не возьмешь, на домашнем-то молоке. - Подожди, сейчас растоплю, потеплеет, - сонно проговаривает Ивушкин, свешивая с кровати ноги. Протяжно зевает – спать хочется немилосердно. А ведь и правда – вошел бы какой-нибудь милый человек, как бы он ответ стал держать? Бог с ней, с кроватью, а вот сам факт того, что кто-то валяется у него на плече, беззастенчиво пуская слюни – это дело другое, тут так просто не объяснишься. Ладно бы хоть девка была, а тут что… - Ты плохо спал. Снилось дурное? – спрашивает Николай. Берет из рук Клауса поданную ему гимнастерку. Краем глаза наблюдает за потяжелевшим взглядом немца, - ты скажи. Может, оно и легче станет, а? - Нечего говорить. Не помню, что снилось, - небрежно роняет Клаус и, норовя избежать разговора, выходит во двор. - Врать ты разучился, немец. Ну и черт с тобой. И не говори. Не больно-то и надо, - ворчит Ивушкин. Собираясь к Пантелею – тот лошадь с утреца подковать хотел – разглядел в серых глазах задумчивую тоску. Разобрал в опущенном подбородке, потупленном взгляде душевную хворобу, да и собой забрал. - Только без толку не болтай, - предупреждает Ивушкин, - языком не чеши шибко. И чтобы ни шага от меня. Клаус только кивает, довольный уже тем, что его не оставляют без дела. Нечасто Николай в последнее время брал его с собой. Не то жалел, не то не доверял, это уж Клаус разобрать не мог. Ловил только на себе странный, испытывающий взгляд русского солдата, краснел и отводил глаза. Чувствовал, как горячая до слез кровь, бросается в лицо. И все равно старался держаться где-то поблизости, чтобы рукой можно было дотянуться. До той лишь поры, покуда не начинали плясать в голубых глазах искорки гнева. Тогда Клауса как ветром сдувало, на пробу знал – тяжела у русского рука. Медвежья, одно слово. А меж тем все равно наполнялся какой-то собачьей, отнюдь не немецкой преданностью. Хорошо еще хоть хвостом не вилял, а то и за этим дело станется. Вот и теперь, плелся Клаус вслед за Николаем по легшему периной легкому снегу – метель нынче игралась – глядел на его спину, вглядывался в чужую тяжелую поступь, дивился этой его привязанности к ручному труду. Что ни день – то работенка да хлопоты, наш поспел везде поспел. - Доброе утречко, Никола! - Здорово живешь, соседка? Клаус вздергивает глаза, едва не ткнувшись носом в колину спину, и брезгливо морщится. На крылечке стояла Глашка, едва обутая да одетая. Развивает рыжие кудри легкий ветер, светятся белизной выглядывающие из-под пухового платка плечи. - Слава Богу! – голос бодрый, как у соседской Зорьки. Колокольчика на шее не хватает, а то разницы никакой бы не было, - поди ко мне, словцо бы сказать хотела. Деваться некуда, идет. Ивушкин отдает Клаусу в замерзшие руки хомуты, дивится раздраженному взгляду: - До Пантелея сам дойдешь? Догоню сейчас. - Разберусь. Иди вон, ждут тебя, - и не говоря больше ни слова, не глядя в сторону Глаши, топает один. Благо, тут недалеко. В спину врезается заливистый, бабий смех. А Ягер скрипит зубами, но из гордости не оборачивается. Чего он там не видел, в конце концов? Шельма, она и есть шельма. Тьфу! Смотреть противно! Пантелей, поджидающий подмогу, сидит на закрытом колодце, тянет папироску да поеживается. Рябина в этом году рано в цвет вошла, значит, зима суровой будет. Дюже суровой. Заметив Клауса, оживляется. Машет рукой: - Давненько не заглядывали. А товарищ-то твой где? Клаус только дернул плечами, неопределенно махнул рукой в сторону соседкиного дома. - А-а, - понимающе протянул Пантелей, - никак, снюхались? А хоть бы и снюхались каким случаем. Не гоже бабе одной парняг-то растить. Ладно уж, пусть себе милуются. Глядишь, мы с тобой и вдвоем управимся. Легкой стариковской привязанностью присох к ним обоим дядька Пантелей. От помощи никогда не отказывался, сам помогал, чем мог. И как-то приободрел он с их прихода, засилился новой жизнью. Отраднее справлял хозяйство, исправней брал в руки старую гармонь. - Сон сегодня видал. Как Иринка в гости нагрянула, - рассказывает Пантелей, хлопая гнедую, старую кобылицу по боку, чтобы двинулась чуть в сторону, - и как-то так, знаешь, подотпустило…сердце-то. Кубыть, бьется еще. Дай-ка, малый, мне хомут. Дернется – мало не будет. Говорил жененке, оставь жеребчика. Так нет же. Вот и эта такая же. Одно слово – баба. Клаус кивает да вглядывается – не идет ли Николай. Висит, небось, там на заборе драным ковриком да глаза соседке строит, скотина такая. А всю работу на него, Клауса, спихнул. Минут через десять – уж вторую подкову сменили – явился и Коля. Румяный и довольный, ни дать ни взять – кот, зараз налакавшийся хозяйской сметаны. - Чего, Коль? Никак, ночевать покликала? – хрипло смеется Пантелей, протягивая руку. - А хоть бы и покликала. Тебе, старый черт, что за дело? – беззлобно отвечает Ивушкин. Закуривает, быстренько переводя тему, - чего, гляжу, приделали никак? - Да пока ты там лясы у забора точил, уже и управились почти. Клаус гладит лошадь по мохнатой челке, чувствует, как тычется в руку влажный нос. Протягивает на ладони яблоко, вслушиваясь в жадный хруст. Спокойная кобылка, добрая. И в грудях высока. Напрасно ее Пантелей со счетов-то списывает, напрасно… - А ты бы, Николай, призадумался. Ну кончится война, куды-ты пойдешь. А Глашка одна вон, все хозяйство на себе тащит. Опять же – поклажа у нее. Двое-то пацанов. А им отец нужен. Подумай, - Ивушкин отлично понимает, в какую сторону клонит дядька Пантелей. Полдеревни выкосило, возвращаться, почитай, некому. А без мужицкой руки и вовсе сгинет. И земля никому не нужная станет. - Разберусь, - и вдруг тихонько бьет Клауса по носу, - не спи, замерзнешь. Кобылу, говорю, держи крепче. Вырывает из рук Пантелея молоточек, справляет дальше работу сам. Клаус держит наготове второе яблоко, если лошадь брыкаться начнет. А руки у самого чешутся страшным зудом. Ночевать, видите ли, покликала. Сжимает зубы до скрежета. Ивушкин, занимаясь подковами, гадает: чего это на немца нашло-то, а? Вроде не было у них ругани в последнее время, гневаться не на что. А Клаус прямо-таки румянеет от раздражения, того и гляди лопнет. Не хитрое дело – худо спал, а следом-то ведь сам увязался. И думали каждый о своем: Немец – как бы вот этим самым яблоком да кому-то в глаз… Ивушкин – беспросветно гадала о немцевых перепадах настроения. Ни дать, ни взять - баба на сносях... Пантелей – никак не мог припомнить, куды ж это задевалась вторая-то бутылка? Истинный Христос, вчера точно две было! Пока думали, не заметили, не заслышали чужих шагов. Очухались все трое от резкого, скрипучего голоса: - Бог в помощь, братцы! С деловитым видом близ калитки стоял парень, с виду молодой, только по глазам не разберешь – странные глаза были. Не было в них свойственной молодости жизни, не искрились, не сияли. Только жадно высматривали цепким, внимательным взглядом. Что-то внутри Ивушкина сразу дернулось – нехороший. Улыбается, а улыбки как будто и нет. Тянет руку, а рука холодная, как у покойника. По неприветливому взгляду Пантелея понял – знакомы. И дружбы, видно, не водится меж ними. Без всякого интереса, но с некой опаской глаза незнакомца прошлись по Ивушкину. Зато как-то пристально остановились на замершем Клаусе. Николаю не нужно было смотреть в лицо Ягера, он и не глядя почувствовал, как тот весь подобрался. - Ну как, Пантелей Иванович, нынче жизнь? Справляешься али помочь? – скрипит нежданный гость, топчется на рыхлом снегу. - Справляюсь, как видишь. А какая жизнь в войну может быть? Слыхивали, на фронте ты был? И что же фронт? – спрашивает Пантелей. Спрашивает, а у самого в глотке гнев так и клокочет, вот-вот наружу вырвется. - А что фронт? Воюем-с, - уклончиво отвечает парень. И, видно, сообразив, что теплого приема ему тут не видать, как своих ушей, небрежно бросает, - ладно. Некогда мне тут с тобой, дяденька, разговаривать. Пойду, а то дома еще не видел, погляжу что там да как. Бывайте! Махнув рукой и насвистывая, важным шагом идет прочь от пантелеева двора. А старик только скрипит зубами, возвращаясь к работе: - Вот этими руками и порвал бы, гниду. - Что, никак, заблудший родственник? – спрашивает Ивушкин, провожая гостя взглядом. - Тамбовская волчица ему родственник. Вы, хлопцы, от него подальше держитесь, поганый он парень. Славка Мартынов...И всегда таким был, с малых лет его, засранца, помню. А как война началась…Сначала месяца два по лесу бегал, чтобы на фронт не попасть, а как немцы пришли…Уж своими глазами не видывал, да только слухами-то земля полнится. Говаривал Григорьич, подался он к ним, к немцам-то. С ними и ушел. А вот тепереча, вернулся, гад окаянный, - проговорил Пантелей. От переживаний да гнева у него аж испарина на лбу, вытирал ее морщинистой рукой. Потом указал куда-то вдаль, - там вон его дом стоял. Хорошо хоть отца его, Василия, Бог прибрал к себе, а то ведь со стыда бы сгорел. С таким-то сынком, тьфу! Больше Ивушкин спрашивать не стал, одно понял – за Славкой этим глаз да глаз нужен, такие просто так обратно не возвращаются. Хотя этот, видать, знал, что по приходу над ним расправы никто не учинит. Некому учинять. Вот и явился с легкой ноги. Отобедали у Пантелея, уж очень ему сегодня гостей принять хотелось. Пока старик собирал на стол, Клаус, бывавший у Пантелея раза всего два-три и все как-то мельком, с любопытством поглядывал по сторонам. Набрел глазами на пожелтевшую от времени фотографию, в оборной рамке. Дядька там, поди годков на пятнадцать моложе. Статный такой, усы лоснятся. Рядом маленькая женщина, кудрявая смешная девчонка и такой же мальчишка. Держатся за отцовы руки, улыбаются. - Да-а, - Пантелей заглядывает Клаусу через плечо, - было время, а я дурак, все думал, далеко еще, долго. Все жизнь на потом откладывал. Думал, подрастут они, там и поживу. Внуков встречу и поживу. А теперь и жить-то не для кого… - Как же? А внучка твоя? – Клаус возвращает фотографию на место. - Иринка-то? Одна лучиночка и осталась, одна кровинушка. Я ж, братцы, только с ее уходом на фронт-то молиться и начал. В жизни не молился, а тут ночь без молитвы не провожу. Клаус понимающе кивает. Он тоже раньше не молился. В голову как-то не приходило, надобности, должно быть, не было. Но хорошо помнил, что происходит там, по другую сторону жизни. Там, когда над тобой кружит вражеский самолет, когда трупами дорожку к жизни пробиваешь…И поверишь вмиг, и помолишься. После обеда сходили к речке – проверили сети. А возвращаясь домой, Ивушкин кладет руку на плечо Клауса: - Ты чего сегодня? Я ж чувствую, как на иголках. Обидел кто? - А хоть бы и обидел, тебе что за дело? – резкий тон появляется как-то сам собой, но Николай не обижается. - Может, помогу, если смогу. Чего надулся-то, как мышь на крупу? – Ивушкин кладет вторую руку на другое плечо, чуть сжимает, - смотри, будешь хмуриться, обрастешь морщинами, как Пантелей, ни одна девка больше не посмотрит. - Зато на тебя смотрят. Глядишь, живьем сожрут! – бросает немец и сопит себе под нос. Слова срываются с языка раньше, чем он успевает его прикусить. Вырвавшись, он быстро шагает вперед, слыша заливистый колин смех. И еще больше хмурится, понимая, что выдал себя с потрохами. Отсмеявшись, Николай видит, что Клаус стремительно увеличил меж ними расстояние, а на таком снегу за ним шибко не побегаешь. Вот что обида с людьми-то делает. Дома Клаус демонстративно с ним не разговаривает. Ходит из угла в угол, изображая не просветную занятость. Зло сметает веником пыль. И почему-то подходить к нему сейчас Николаю боязно. Так он в детстве робел перед матерью, притащив из школы еще одну двойку. Точно так же сидел на кровати, свесив ноги, воровато наблюдая за ее действиями. - Ноги убери, - шипит Клаус, норовя вытряхнуть из-под постели пыль. - А вот и не уберу, - Ивушкин на зло сдвигает ступни ближе, закрывая темную щелку. И тут же получает прутьями по коленкам, - ай, больно же. Он поднимается на ноги, перехватывая занесенную руку. Несчастный веник падает на пол, Ягер тут же напрягается. Понимает, что сегодня он как-то слишком уж расслабился, развольничался. А кто его знает, что у русского на уме? Сейчас улыбается, а через минуту вдарит так, что искры из глаз посыплются. Просто так, за здорово живешь. - Пусти, - Клаус осторожно тянет руку назад. Николай покорно отпускает, но стоит немцу сделать шаг назад, его тянут обратно. Хватают в горячие, медвежьи объятья. Ласково гладят по волосам. И можно выдохнуть, можно немного погреться у него в руках, пусть даже и только сегодня. - Ну прости. Я как-то не подумал, - шепчет Николай. - А ты вообще не думаешь. Сначала сделаешь, а потом за голову хватаешься. Да и все вы, русские, такие, - беззлобно бормочет Ягер, утыкаясь носом куда-то в плечо. - Может и так, - соглашается Ивушкин. Устало садится обратно на кровать, тянет Клауса к себе. Утыкается лбом куда-то в живот. Позволяет немцу перебирать его волосы. И вдруг спрашивает: - Тебе по-прежнему со мной плохо? Клаус нервно дергается. Не отвечает. А Ивушкин и не знает, какого ответа он ждет. И можно ли вообще спрашивать с него ответ? Поднимает голову, смотрит в серые глаза, ищет хоть что-нибудь. Тяжело вздыхает. Утыкается обратно. Чувствует, как бегают по спине острые пальцы. Собирают в белые морщины рубашку, пытаясь стянуть. Ивушкин вскидывает голову: - Ты чего? Но покорно поднимает руки, позволяет себя раздеть. Бледные ладони толкают его назад, опрокидывая на скрипнувшую от чужого веса кровать. - Я так хочу, - выдыхает Клаус, укладываясь рядом. Перекидывает через него ногу, нависает на тонких руках, не отводя глаз. - Да тебе, никак, дядькина настойка в голову ударила? – Ивушкин дергает уголком рта, жалея, что сам на грудь не принял. Для храбрости-то оно и полезно. Клаус его, как будто, и не слышит. Тянется жаркими губами к шее, отрывисто дышит. Будоражит внутри душу. Бросается опрометью на грудь. - Да подожди ты, проклятый, - Николай поднимает горячее от хлынувшей крови лицо. В зеркало глянь – чисто полымя, - Клаус, я же не смогу остановиться…потом. А завтра… А завтра снова будут синие от синяков запястья, затравленные глаза да кровь на простыне. - До завтра далеко. А там хоть убей меня, - шепчет Клаус, и тянется, жадно тянется к нему. Горит от чужих поцелуев лицо. Льнет под скупую на ласку руку. Дрожит от мягкого прикосновения. И рвется, отчаянно рвется что-то у Ивушкина в душе, лопаются последние ниточки. С рычанием он отталкивает от себя бледные руки, подминает Клауса под себя. Изо всех сил старается быть поласковей, целует светлые щеки. Ловит губами каждый вырванный стон. - Клаус, - тихо зовет он, убирает с глаз Ягера падающую челку, - я тебя не обижу, клянусь. Ты только не бойся, а? Вместо ответа немец снова затягивает его в поцелуй, зарывается пальцами в волосы. Царапает покатые плечи, обхватывает ногами с обеих сторон. Прижимает к себе так, что силушки более терпеть никакой нет. - Да не тяни ты, ну. Что ты со мной возишься, как с писаной торбой?! – шипит Клаус. И слов-то ведь понабрался, собака. Знать бы только, где. Да и пущай болтает, лишь бы только не молчал больше да не ревел. А Ягер и не молчит. Стонет хрипло, запрокидывая голову. Покорно и даже как-то отчаянно принимает Николая в себя. Ивушкин утыкается носом в немцевы ключицы. Тихо умоляет потерпеть чуточку, а сам – зубы в тиски. Не сорваться бы только. Не сделать бы снова больно. Еле-еле дождавшись кивка, судорожно выдыхает. Двигается под рваные стоны, неразборчивое шипение. Останавливается, испугавшись. Тогда, раздраженно цокнув, Клаус опускается сам. До самого основания, жадно вылавливая чужую, сладкую дрожь. Сталкиваются лбами, отскакивают, снова блуждают в тягучем поцелуе. Николай медлит мгновенье, призадумавшись – не сон ли это, наяву ли? За короткую остановку Клаус с силой, мстительно проходится ногтями по спине. Коварно улыбается в ответ на рычание. Ивушкин снова рвано двигается, вырывая стоны, перехватывает чужие ладони, прижимая их куда-то к подушке. Дуреет от близкого, горячего запаха. А еще больше – от тихого крика. Сцеловывает обрывки каких-то слов, вглядывается в прикрытые, задурманенные глаза. - Я хочу, чтобы ты сказал мне кое-что, - шепчет Николай. Клаус открывает глаза. - Чего еще? – приподнимает горевшее в огне лицо. - Хочу, чтобы ты сказал, что любишь меня. Пусть даже и соврешь, а ты ведь соврешь. Пущай и так, но сейчас…скажи. Скажи мне это, - Ивушкин снова отбрасывает с его лица темные, взмокшие от терпкого пота прядки. - Люблю, - выдыхает немец, откидывается обратно. Глаз более не закрывает, не прячет. Смотрит как-то странно, слишком открыто, как никогда не смотрел. И повторяет, - люблю. Прижимается крепче, сильнее. Пытается двигаться сам, но его тут же подхватывают под бедра. Тянется было к себе – мочи ж нет больше терпеть. Ивушкин отталкивает его руку, до боли хватает сам. Жадно запоминает тонкий, выдушенный стон. Мучает. Тянет. Заставляет просить и ярко улыбается в ответ на жалобную мольбу. Крепко целует, дрогнув всем телом, оба растворяются в бесстыжем крике. Рвано пытаются отдышаться. - Знал бы, давно бы тебе пантелееву настойку-то притащил, - смеется Ивушкин. Тянет отпрянувшую было голову обратно, укладывает к себе на плечо. Клаус молчит. Выводит пальцем на колиной груди какие-то замысловатые узоры. И вдруг подскакивает. Резко так, Ивушкин насилу успевает схватить за руку: - Куда? - Есть хочу, - Ягер вырывает руку, натягивает обратно штаны. - Так вроде и нечего, - Николай чешет затылок, припоминая, не осталось ли чего со вчера. - Как же нечего, - Клаус спешно обувается, - полна тарелка блинцов. - Откель же? – Ивушкин тоже поднимается. Неуклюже ищет собственную одежду. - Твоя драная кошка принесла! – уже в дверях бросает Клаус. И едва успевает увернуться от летящей в него подушки. Николай опускается обратно на кровать, закрывая лицо и смеясь так, как давно не смеялся. На кухне деловито гремит Клаус.