Перевоспитать Клауса Ягера

Заметил как-то Ивушкин, что пока Клаус сопит под ухом – кошмары к нему во сне носа не кажут. Спит он, спит, как сурок. И просыпается неохотно, когда Ягер тихонечко выскальзывает из-под руки. Улыбается, слыша, как немец на цыпочках бродит по кухне. А через время - затейливая ругань да запах подгорелой каши. Ест потом да нахваливает, а у самого поджарки на зубах скрипят. И смех, и грех, что уж тут. Думается порой Николаю, что сам себя он на крючок посадил. Хотел-то ведь по-другому, а вышло…Жизнь, одним словом. Не просчитаешь ее, не предвидишь. Сегодня сторонка белая, завтра черней ночи. Вот этими долгими, зимними ночами Ивушкин порой и ловил на себе взгляд серых, в темноте серебром отсвечивающих глаз. Странный такой взгляд. Посмотрит-посмотрит, клюнет губами куда-то в подбородок и кропается темноволосой макушкой под руку. И в эти-то вот секундочки Николай и понимал: тянет его к этому странному немцу, со страшной силой тянет. Прикипел он, прирос. Считай, корни свои дубьи пустил. А там и тупая, ноющая боль в груди отступила, как будто лихорадку ключевой водой погасили. Таскался всюду за ним Ягер хвостиком. От усталости, порой, сам едва с ног не валился, а по приходу домой первым делом брался за ужин или еще за какую домашнюю работу, у Ивушкина на это попросту не оставалось сил. Николай так и засыпал там, куда его усадят. Однажды, выгнав Клауса домой чуть раньше – этот дурачина додумался явиться на порубку без рукавиц – Николай возвращался в потемках один. Шел да затылком чувствовал – цепляется к нему со спины чей-то взгляд. Оборачиваться не стал, пошел чуть медленнее, но так его никто и не догнал. - Ну что, отогрел руки, дубина? Еще раз так явишься – всыплю по первое число, - ворчит Ивушкин, войдя в дом. Да как же…всыплет он. Тут порой и голос-то поднять не выходит, а уж руку… Так и есть. Сидит, балбес, протянув руки к печи, у самого нос разве что не в инее. - На себя посмотри, - брызгает Клаус, - вот превратишься в ледяную статую, то-то людей пораспугиваешь. Поставят тебя в центр деревни, будешь местным памятником. - Да не заледенею, ты ж меня отогреешь, - стягивает с озябших ног сапоги, бросает на стул бушлат. - Еще чего, - Клаус поднимается, - и не подумаю. Так бы и провели они остаток зимы, сдирая с друг друга оледеневшую корку, пробираясь горячими руками к сердцу, да не пришлось… Вечером как-то, пожаловали гости, да не абы какие - гордо вел под руку Пантелей сурового старосту Григорьича. C порога ощутил Николай – добрые дружные соседи, к которым он волей неволей прикипел, а не к добру притянулись. Истинный Христос, не к добру. Почувствовал это и почившийся нелюдимым Клаус. Убрался от греха подальше к печке, сухо кивнул в знак приветствия и старался остаться незамеченным. Первым показался румяный с мороза Пантелей, широко улыбаясь. За ним плелся старый Григорьич, опираясь на клюку. Поздоровались, умиловали, чем Бог послал. Стали ждать каких-никаких разъяснений. - Видано ли дело-то, братцы! Пришел я, значит, к нему и шо вы думаете? Сидит, гад окаянный, за стопкой да в одиночестве. Насилу с дому вытащил! – весело говорит Пантелей. - А прям там и вытащил. Сам вышел, - шелестит в бороду гордый Григорьич. Долго Ивушкин не понимал, с чего ему такая честь выпала. А как сообразил, заскрипел зубами. Сватьями, стало быть, заделались. Решили таки, старые черти, его с Глашкой свести, как самые старшие в деревне, больше некому. Оно и понятно, стариковская забота – молодежь обхаживать да улаживать. Сидя за кое-как накрытым столом – благо, гости нынче непривередливые – выслушал Ивушкин терпеливо добродушные слова да советы. Побуравил взглядом пол, пожевал сухие губы и выдал: - Охоты нет жениться. Старики дружно закивали. Мол, сейчас с тебя и спросу нет, а там, глядишь… А куда глядеть? В одну стороночку упирались голубые его глаза. Упирались и более ничего и не видывали. В ту стороночку, где бледными пятнами исходил немец, отвернув лицо и словца не проронил. Сходились у него на горле добродушные слова да улыбки гостей, сваточьины предложения ссыпались под рубаху колючей сенной трухой. Поднявшись на ноги, стряхнув с колен золу, схватился озябшей рукой за ведро: - Пойду…воды нет, - и скорей бежать за дверь. Николай, едва раскрыв рот, с сердитым видом уселся обратно. А решив воспользоваться этой неожиданной отлучкой Клауса, чужим, не своим голосом проговорил: - Я вам, старшины, так скажу. За Глафирой я не тянусь, пусть не думает. Ей, может, и самой замуж не ахти как хочется. Какой-нибудь да и так полюбит. - Да погоди ты гневаться, - миролюбиво говорит Пантелей, хлопая Ивушкина по плечу, - ты сам погляди сперва. Подумай. Мы ж что…мы ж только по, так сказать, по полюбовному желанию. - Смотри, Николай, - подхватывает староста, - если уж чего начнешь…с ней-то, не по-людски. Без венца не по-людски. - Сам разберусь! От резкого голоса разговор оборвался. Все трое попереглядывались, да больше не говорили. Перевели разговор на завтрашнюю порубку. Осадив обоих, Николай снова успокоился, перестали играть на обветренном от мороза лице желваки. Посмеялись, поговорили о былом, аккуратно обходя тему женитьбы. Выпили еще немного. Стали собираться. - Ты ж не думай, Николай. Только вот жизнь проходит. Хоть и воюем, а она-то, сволочь, ждать не будет. Не гневи Бога, покуда живем, - тихо говорит Коле напоследок Григорьич. Провожая обоих, Ивушкин долго вглядывается в темноту – не видать ли где Ягера. Не видать. Запропал, проклятый. До колодца рукой подать, и где ж только шастает, пес смердячий. Чувствуя внутри необъяснимую тревогу, Николай подается вперед, уж до калитки дошел – видит, плетется, гад. До колодца ли не дошел, ведра-то пустые. - Ну и? Вода-то где? – Ивушкин складывает на груди руки. Впивается пытливым, резким взглядом. И встречает глазами такой же. Исполненный какой-то черной, остервенелой злостью. Отчаянной, острой, как виснувшие на крыше сосульки. Сам трясется, зуб на зуб не попадает. И буравит, буравит оледеневшими, не своими глазами колин лоб. Морозец щеки щиплет, а у немца на лице – ни кровинки. Чувствует Ивушкин – приключилось что-то. - Ты чего? – Делает шаг навстречу, проглотив все приготовленные слова. Да только Клаус отскакивает, как ошпаренный кипятком. - Ничего, - шипит сквозь зубы. Сует в руки ведра – хорошо, не по башке – и стремительно растворяется во мраке, оставив Ивушкина недоуменно смотреть себе вслед. И сразу, сразу под сердце залезло поганое предчувствие, заныли не к добру старые раны. Так бывало перед неожиданной бомбежкой, привык Николай этим нехорошим чувствам верить, не было у них осечки ни разу. А если бы было – не сносил бы он головы. Дома как ни пытал Ивушкин Ягера, ничего не добился, даже ожидаемой ругани. Клаус шарахался от него, как черт от ладана. Забился себе в угол и в молчок. Белеют в полумраке серебристые, влажные глаза, ходят ходуном плечи, да и только. Не сообразив таки, Ивушкин оставляет его в покое, решив подождать до утра. Спать легли порозонь. Николай из гордости, Клаус от какой-то потаенной, отравившей все былое обиды. Утром легче не стало. Едва открыв глаза, так и не проспав ночью ни часочка, Ивушкин наткнулся уставшими глазами на пустующую кровать. По привычке подскочил, но услышав какую-то возню во дворе, успокоился ненадолго. Немец показался в дверях через полчаса, снова Ивушкин наткнулся на острый его взгляд, бестолково повалял глазами и убрался во двор, недоуменно почесывая затылок. Весь день бродил за ним след в след, а только протянул было руку, как врезалось в воздух: - Не смей меня трогать. Чем так – уж лучше сразу пристрели, чтоб не мучился. - Да что такое-то, ты мне толком можешь объяснить? – Николай перехватывает Клауса за локоть, с силой сжимая, лишая возможности удрать. - Ты с меня еще спрашивать станешь?! Уйди прочь! И вырвавшись, бросается было Ягер прочь, но вдруг останавливается, через плечо зло шепчет: - Как же я жалею, Ивушкин, что не пристрелил тебя в свое время. Ненавижу. С того-то вечера, когда этих двоих посетили нежданные гости, и подурнел Клаус с лица. Белый, что снег на земле. Не проронил больше ни единого слова. Молчал, а если Николай начинал закипать, прятался где-нибудь, с приходом ночи просачивался к себе и снова молчал. Словом, в доме, как будто поселился покойник – впору зеркала завешивать. Поначалу, Николай решил было, что вся эта обида Ягера – ни больше, ни меньше, обыкновенная ревность, коей немец болел время от времени. Досадить пытается. А потому, пытался откупиться разговорами, лаской, клятвенными обещаниями. Только вот, чем больше он искал близости, чем больше пытался что-то доказать, тем дальше отдалялся Клаус. Не помогли ни добрые беседы, ни даже запугивания, а во время разговора, Ивушкин начинал себя чувствовать умалишенным – говорил-то только он, Ягер молчал, как рыба об лед молчал. Плещется в глазах ледяная злоба, коробит, царапает сердце. И все равно – ни словца, ни вздоха. Так шли дни. Однажды, устав и наливаясь крутой злобой от непонимания и обиды, Николай не смог, не удержал в руках непосильную ярость. Копилась она, полнила собой старую, избитую чашу, да и выплеснулась. - Ты ж, сволочь, нарочно это делаешь. Нарочно из меня кровь пьешь. Никак, призадумал чего, а? – голос дрожит в воздухе, как хорошо закаленная сталь. Двинулся на немца чертом, как заходящаяся гроза на степь, сверкают молниями глаза. Клаус ахнуть не успел – настиг страшный удар по лицу, прозевал он момент, когда Николай занес руку, не успел прикрыться. Рухнул опрометью, хлынула с разбитых губ кровь. - Ну, - Ивушкин смерил Ягера взглядом сверху вниз, - не разговоришься, стало быть? Немец отводит взгляд. Прежняя злость его куда-то отступила, тоскливая печаль да горькая обида капает с глаз, насилу не удержишь. Не добившись ответа, Николай бьет снова, вскидывается пружиной сердце. - Молчишь?! Хватает крепкой рукой за волосы, с хрустом Клаус задирает голову. И ведь все равно молчит, упрямее осла. Сжимается, дергается от страха, но молчит. - Бояться меня не разучился, стало быть, - холодно усмехается Николай. Глядит на алые капельки, передумывает бить снова. Умилостивился одним лишь страхом в серых глазах. Отпускает, с презрением плюнув рядом. Отпускает, не видя горьких соленых слез и бросается прочь из дому, так и оставив дрожащего немца на полу. На улице долго курит. Дышится тяжело, как будто под дых ударили. А внутри все сжимается от ноющей боли, выворачивает наизнанку. И злоба на Ягера душит невероятная. Прав ведь немец - поубивали бы друг дружку и дело с концом, и не мучились бы оба, втоптанные в землю. Что же теперь... В конце концов, Николай сам стал Клауса избегать, боясь, что снова сорвется. Беспомощной злостью выкручивало нутро от его молчания. Боялся зашибить в запале крутой злобы. А больнее всего - только стала ведь срастаться разорванная надвое душа, исцелялась под легкой немецкой рукой. Не сыпала по ночам острыми льдинками, не болела. А тут...ни с того да ни с сего... Словом, вернулось все на круги своя. Жил из них каждый по себе, томя внутри обиду да злобу на другого. Разговора начать не могли - Николай тут же закипал, как старый самовар, а Клаус молча забивался в угол. Потом прошло и это. Горечь одна и осталась. Со злобы, с обиды на Клауса, с ледяного его молчания, стал Ивушкин пропадать у соседки вечерами. Вернется глубокой ночью, смерит спящего Ягера взглядом да к себе завалится. И думается все - ничего не хочется сильнее, чем вернуть хоть на мгновеньице проведенные с немцем денечки. Так прошел февраль. Снежный да могучий. Счастливый для Глашки февраль. Расцвела она, порозовели от радости щеки. Прикипела душой к хозяйственному, доброму Николаю. Хоть и чувствовала, бабьим чутьем чувствовала - нет у него на сердце покоя, и любви никакой к ней, к Глашке, нет. Жила одной надеждою - стерпится да слюбится. Присушит к себе, а там и до сердца недалеко. И вот как-то ночью, ловя суровым лицом редкие снежинки, шел Николай домой. Шел, по-бычьи угнув голову, сжимая связку жилистых пальцев в руках. На полпути уже столкнулся со Славкой. Тот, отчего-то, тоже не спал. - Что, долго не зорюется, а? – остановился недобрый гость. Пришлось остановиться и Ивушкину, в сумраке разглядывая хитрые, свинячьи славкины глазки. - А тебе? – выправляет спину. - А что мне? Я человек свободный, покедова никто меня не ждет. А ты иди, сосед, иди. Свет у тебя в окошечке горит. Товарищ, небось, дожидается, - последнюю фразу Николай разобрал, как какой-то вызов. Шагнул навстречу: - Авось, и дожидается. Тебе-то что? – уловив в голосе стальные нотки, Славка, не впитавший с материнским молоком храбрость, поворачивается полубоком. Будто бы вдаль смотрит, на деле же – готовится бежать, ежели чего. - Да так, заходил вот давеча. Топорика хотел бы исспросить, а он мне ни слова, ни полслова, - Всматривается Ивушкин в розовеющее от мороза лицо и крадутся, крадутся в голову нехорошие мысли. - Несговорчивый он. Ты лучше ко мне заходи, - улыбка Николая больше похожа на оскал, - завтра заходи. Разживемся. И больше не говоря ни слова, поворачивает на свой угол. Ветер доносит веселый славкин свист. Света в его окне не было.