Перевоспитать Клауса Ягера

Говаривал еще Александр Васильевич – «Пуля дура, а штык – молодец». Так и повезло этому самому разведчику, вовремя упал, а то пробила бы ему пантлеева винтовка легкие. Лихой стрелок, а зайца вот упустил. - «А пущай лучше бы и пробила» - гневаясь, думал про себя Николай, сразу разглядевший в нежданном госте соперника, почувствовавший испаренным лбом угрозу. Собственническая воля его клокотала меж сердцем и легкими, повисла на груди камнем и как утопающего, тянула себе на дно. Что с того, что пленник сам с едва обсохшим на губах молоком? Что с того, что трясется зараз чаще, чем дышит, как разболевшийся туберкулезом? Углядел Ивушкин какую-то вскинувшуюся искоркой надежду в глазах Клауса – не то милосердия, не то просто обыкновенной радости - и от этого изошел на злость пуще прежнего. Глядеть на то, как налились былым блеском ягеровы глаза, осанка обрела прежнюю стать, спокойно-уверенного его взгляда Ивушкину было дюже невыносимо. Из их немецкой тарабарщины Коля, право дело, ни черта не понял. Выскочил, от греха подальше, во двор. Заметался, кубыть подбитый селезень, принялся мрачно курить и без конца цыкать на любопытного Пантелея. - Куды ж его теперь? Комиссариата нынче нет, староста вон сам на ладан дышит. Ежели только в тамошнюю администрацию обратиться, а? Глядишь, припрут его в штаб какой, да там и решат? Ивушкин раздраженно качал головой. Лгать не хотелось, а правдой не откупишься. - «Нет, дядька Пантелей, никак нам в администрацию нельзя. Этим волю дай, бюрократы, что б их. Мигом смекнут, кто есть кто и тю-тю, приплыли» И что ж правда Пантелей раньше-то не выстрелил. Приволок на горбу беду, старый черт. Сам того, конечно, не ведая. Там, глядишь, и выйдет все наружу – и Клаус никакой вовсе не поляк, - очень даже наоборот - и Ивушкин не в законном отпуске, а удравшим из вражьего плена солдатом ноне числится. Дальше не хитро – обоих в омут. И конец. - «Как же…этот дьявол никакой угрозы и не видит. Вцепился своими треклятыми ручонками. Бинт ему, видите ли, подавай» - ревниво думалось Ивушкину. Ягер и впрямь никакой опасности не почуял. Радовался, как ребенок, что слышит родную речь. Улыбался спокойно, снисходительно. Латал осторожно ранки, и все говорил, говорил… На Ивушкина – ни взгляда, ни полслова. Даром, что тот ему спину чуть не до дыр просверлил. И вот теперь, пережевывая в зубах папиросу, буравил злосчастную дверь пантлеева сарая, силясь не ворваться и не утащить оттуда Клауса хоть на своей же спине. Останавливал его только сидящий рядом старик, говоривший сам собой – Ивушкин и слов-то его не разбирал, хоть на слух отродясь не жаловался. С треть часа скрипнула жалко дверь, когда наружу Клаус показал нос. С не пригодившимся хомутом в руках – связывать, паскуда, не стал, значит. Не сдержав улыбки, не скрыв сияющих глаз. Обернувшись, открыл было рот, да увидав колины глаза заткнулся обратно, этими словами и подавившись. Обиду понял и даже принял, а вот поделать с поднимающимся из дыханных путей страхом ничего не мог. Сгорбился, стушевался, потупив взгляд и был таков. - Ну чего молчишь-то? Кто таков? Откуда, куда, зачем? – нетерпеливо кряхтит Пантелей, поднимаясь с рубильного пенька. - От своих отбился, говорит, - краюшкой рубашки Клаус вытирает кровь с рук, заляпался, пока перевязывал, - еще по осени. - А ну брешет? – вскидывается Пантелей, бросает взгляд на Николая, - а ну их тут с десяток таких вот? Отбившихся, а? - Этот не брешет, - отвечает Ягер, - не солдат он. Врач. Приставлен к 112 штурмовой. Их под Тихвином положили. Он один и остался. Вот, бродяжничает. - Брешит. Прямо так один и уцелел. Многовато удачи…для врача-то, - процедил Ивушкин, - надо же, сколько на фронте, а таких чудес не видал. Никак, немецкий Бог нашего-то обходит, а? Клаус поднимает на Николая озлобленные свои серые глаза, страх проваливается куда-то вглубь, а за мест него поднимается волна горячей, с пылу с жару злости: - Бог обходит только тех, кто супротив воли его идет. Перед ним ответ как-нибудь сдержите, да? Дело-то правое ведь! Что, братцы, порешили, небось? Ну, говорите. Сами или может, народ соберете? Зрелище-то нынче предстоит, а? И тут же затыкается, смекнув – перешел границу, не подумав, по больной мозоли прогарцевал рысаком. Оба пилят друг друга взглядами. До той поры, пока Клаус не уступает все же, опустив голову. - Так чего делать то, хлопцы? – растерянно говорит Пантелей. - Тут пусть посидит. Ты, дяденька, созови народу к вечеру на совет. Там и решим, - проговаривает Николай, - потом. Сейчас да с горячей головы…Боюсь, зашибу ненароком. - Ну добро, - соглашается старик. Поднимаясь, вешает на сараюшку старый, чугунный замок и махнув рукой на прощанье, скрывается в своей горнице. Дорогой домой они идут молча. Ивушкин – как черт с горы, неся спиной дурной озноб, Клаус – тихо семеня за ним, едва разбирая дорогу повешенной меж плеч головой. Да тут еще из огня да в полымя – виднеется у знакомого резного забора цветастый платок Глашки. Озябшая с холодной весны, она перестукивает ногами, крутит круглой головой по сторонам, ожидая хозяев, покрепче запахивает полушубок. Увидав, наконец, радостно улыбается, как будто бы и не состоялся у них с Ивушкиным неприятный для обоих разговор. С такой же улыбкой кивает и Клаусу, да тот проходит мимо, даже не взглянув, норовит поскорее убраться в дом от чужих глаз. Соседка же, ни капли не обидевшись, все так же лучезарно улыбаясь, проговаривает: - Давненько жду. С утра вас нет. - На реку ходили. Лед сошел, - бурчит Николай. Неприветливым быть не хочется, а мысли все равно иным заняты, - Не случилось у тебя чего? Глашка смеется: - Боишься, я навязываться пришла, да? - Не боюсь. Только обижать тебя не хочу, - выдыхает Ивушкин. - Господи, да нужен ты мне! Тоже мне, жених нашелся, - беззлобно говорит соседка, - на вот. Сам просил ремешок починить, а я уж и запамятовала. Сережка бы с утра не стащил, и не вспомнила. Держи. - Да и я уж про него забыл. Спаси Бог, соседка, - Николай, как ни силится, облегченного вздоха сдержать не может. И крайне радуется, что жених из него никакой. Говорить о намечающемся вече Николай Глафире не стал – Пантелей пусть скажет, нечего девке голову раньше времени забивать. Простились спокойно, разошлись по домам, хоть и поймал спиной Ивушкин нежный взгляд соседки. Оборачиваться не стал, а она более не окликнула. В дом войти Ивушкин не спешил, бестолково топтался на крыльце, дал время злости и горчившей душу ревности поутихнуть. Опасался, что сдаст пламенный мотор, не сдержит винта – и все по-старому, да на новый лад. Клаус обладал изумительным умением выводить его из равновесия. Никакой выдержки уже не хватало, честное слово. Отдышавшись, поуспокоившись, Николай рывком распахнул двери, не разуваясь, вошел в горницу, встречая лбом мертвую тишину. Ни в прихожке, ни в кухне Клауса видно не было. - «Дуемся, стало быть. Ну пес с тобою, золотая рыбка», - думалось Ивушкину, когда он рывком отодвинул занавеску, прикрывающую вход в спальню, настроившись на ссору. Однако немец к обороне, кажется, был не расположен. Совсем даже напротив – сидел на кровати, свесив голову, бледнел зараз по минутам. Едва Ивушкин ступил за порог – вздрогнул. Коротко глянул, выдохнул и криво шатаясь, поднялся. Не смотря больше, потупив взгляд, оборотился спиной к вошедшему. Принялся зачем-то стаскивать с себя рубаху одеревеневшими пальцами. Плечи жмутся так, что проглядывают друг за дружкой искривленные, светлые позвонки. Прижав рубашонку к груди – все так же молча, чуть подрагивая – замирает, как будто в камень вбитый. С минуту Ивушкин, бестолково и недоуменно, глядит на чужую, в легкий белый узорчик отметин, спину. Погодя, до него доходит. Горькой усмешкой кривятся искусанные губы - ну чего бы ему, Клаусу, еще ждать, коли ж Ивушкин вот весь перед ним – со свежеиспеченным гневным румянцем да с зажатым в кулаке ремешком, а? - «Решил, что я его избить пришел» - думается и разочарованно, и грустно, и горько. А так ведь складно получалось себя уговаривать – мол, пройдет. За зимой и лето бывает. Пройдет немцев страх, оттает, утечет вместе со слезами, бурлящей речкой вон бросится… Куда уж там. Не прошло. Не затянулось. Не поправилось. Боится, еще как боится. Колотятся косточки, как осинушки в пургу. Шагнув ближе, отбросив подальше проклятый ремень, не могло Ивушкину не думаться, что Глашка волей-неволей, всюду ему поперек дороги укладывалась. Нашла тоже времечко! Да и сам он хорош – за прошлые делишки один черт ответ перед немцем держать придется. Задевало, кромсало душу другое – там, у двери-то пантелеева сарая, с немченкой , горели у Ягера глаза, исправлялись по верному тощие плечи, а здесь… Здесь, с ним, с Ивушкиным, ему было страшно, неспокойно. Минуло времечко, не было меж ним склок, обид никаких не было, а все одно – боязно, робость одна да ходьба на цыпочках. Подойдя совсем уж близко, разглядел, как бьет Клауса мелкая дрожь. До крови закусив губу, обхватывает немца за плечи, прижимает спиной к своей груди, утыкаясь губами в чужой затылок. - Дай сюда, - выдыхает Николай, вырывая из рук Клауса его рубаху. Ягер вздрагивает, когда его круто разворачивают, покорно поднимает руки, когда возвращают рубаху на место. Глаза вот только такие – мокрые и беспомощные. Скрипя зубами, Ивушкин вспоминает этот взгляд...И трясет светловолосой макушкой, прогоняя наваждение. - Хоть бы дров принес, я не знаю. Не май месяц же, - раздраженно цедит Николай, отпуская немца, гневаясь на весь белый свет. И становится мрачнее прежнего, заметив, как резво метнулся Клаус к двери. - Да стой ты. Юла, мать твою, - Николай хватает его за рукав. Вздохнув, стягивает с себя тулуп, бросая его на немцевы плечи, - простудишься. Остаток дня они почти не говорят. Клаус отсиживался на кухне, забравшись на стул с ногами, старательно делая вид, что читает. Ивушкин не показывал носа из спальни – сопел нарочито громко, как и взаправду сморенный сном. Сам изо всех сил пытается вызвать в себе жалость к этому немецкому разведчику, коим он, впрочем, скорее всего не был. Не выходило. А вот Клауса он жалел. Понимал, что любая расправа над соотечественником звонко ему аукнется. И так же звонко откликнется. Тем временем, вечер наступал. Близилось то, чего с тихой надеждой ждал Клаус и чего побаивался Ивушкин. Поборов соблазн оставить немца дома, Николай с горем пополам поднялся. Помялся немного у выхода их опочивальне, плюнул и прошел на кухню. Не глядя на вскинувшегося Ягера, плеснул на горевшее полымем лицо воды из умывальника, оттягивая время. Соображая на ходу. Оборотившись снять с печки сапоги, встретил немигающий, просоленный слезами взгляд. И протянутую, дрожащую руку с половником. Сухо кивнув, смахнул остатки водицы с лица. И вдруг сграбастал Ягера за плечи: - Чтобы ни звука, ни словца. Будешь тих, как мышь. Сядешь и будешь сиднем сидеть, понял? Клаус морщится от болезненной хватки. Глухо шепчет: - Коль…Ну Коль…он же ребенок совсем. Не верю, что бы ты… - А в то, что я с тебя шкуру пришел спускать поверил, да? – усмехается Ивушкин, - думаешь, к другим ласково, к тебе – зверем, так? Немец опускает взгляд, будто бы гадая, какой ответ верный. И вновь подняв глаза, отвечает: - Меня же ты не убил. А ведь я того больше заслуживаю. И меня тогда убить нужно. - Замолчи! – рычит Николай, оттолкнув Клауса от себя. Правду Ягер говорит. Такую чистую, что звенела в воздухе самой звонкой капелью. И признать ее сил нет, и отказаться смешно. За те дела, что крутил Клаус, головы с плеч мало, да только вот он – живехонький – перед ним… - С моей руки – куль муки, вот что - шипит Николай, - ты свое получил. И будет уже, отгутарили. Противостоять немой, обреченной мольбе в глазах тяжело. Тяжело и больно. Неминуемо хотелось уступить. - Да хватит уже реветь. Подумаю, что можно сделать, - Ивушкин заметно смягчается. Тянется к чужому лицу – утереть непрошенные слезы, но осекается – Клаус жмурится, как от занесенного для удара кулака, - ты всегда будешь меня бояться? Правда решил, что я тебя избивать начну? Ягер неопределенно повел плечом. На сказ не решился, а Николай не настаивал. Себя обелить хотел да не вышло. - Одевайся уже. Собрались поди, - проговаривает Ивушкин, выходя на улицу. Пока ждет Клауса, курит остервенело. Глядит в сумеречное небо, но ответов да советов ему никто оттуда не предлагает. Дела земные не чета делам Божьим. Кару свою каждый сам примет, не увильнет да не схоронится. Только понял Николай – не судья он. С Ягером вот не вышло, и того не обстряпает. И крови – чужой да юной - на руки не хотелось брать. Поймав вышедшего Ягера в охапку, жарко вглядываясь в его глаза, Николай шепчет: - Страшно мне, фриц. Страшно – проснусь, а тебя нет. Кубыть и не даром деньки эти прошли, а мне каждую ночь страшно. Этот вот теперь еще…как снег на голову… - Да куда мне от тебя теперь деваться? – Ягер грустно улыбается, - привык я. И место здесь хорошее. Ноги назад сами не пойдут, хоть ты бы и метлой гнать принялся. - Так бы я и принялся, - Ивушкин коротко прижимается губами к чужому, покатому лбу, - оставить бы тебя дома по-хорошему. Так ведь все равно следом увяжешься, да? - Увяжусь, - подтверждает немец. И шепотом добавляет, - поторопиться бы нам, а? Ивушкин сухо кивает, рывком давя горящее внутри плохое предчувствие.