Перевоспитать Клауса Ягера

Вглядываясь в победно-гордо выпрямленные спины, ярдов в ста от речки, осознал – все, конец. Конец, мать его черт. Снял винтовку и подсумок, дыша хрипло, склонив голову, как вдаренный параличом. Невесело думалось – все страшное, что могло произойти у него в жизни, произошло. Думалось – побродить бы еще по родной землице, грудью вдохнуть пряный травяной запах. Кубыть, и помирать можно было. Бросил взгляд на стол – еще с утра неубранный кувшин с остатками молока, уже затвердевший хлеб. Рядом – наспех сброшенная шинель. Печь затопить не успели, а то было б потеплее. Не ждали они сегодня гостей, ох не ждали. А гости с пустыми руками не ходят – несут в подарочек свинец и смерть. Поначалу, мелькнула у Ивушкина мысль – выкрутится. Пущай и винтовка одна на двоих, нехай. Стрелять в него – уже стреляли, кровь кнутом выжимали, в танке он горел – а и эти ничем не лучше. Разуверился в этом Николай, когда выскочил на крыльцо – посчитать пришедших. Уверенный, что с этого расстояния в него не попадут – смолочат, тьма кромешная, хоть глаз выколи. Ан нет, попали, черти что б их…Удачливый стрелок оказался. И попали хорошо, в бедро. Как знали, куда целиться. Сплоховал он. Понадеялся на себя. Зря. Ивушкин вздохнул. Рядом – бесноватая суетная тень Клауса. Сует в руки ружьишко: - Отстреляемся, а? – глаза огромные. Испуганные. Приучился, видать, жить по-заячьи. Глазищи-то какие, ярче звездочек горят. Ивушкин только улыбается. Кивает. Нет сил сказать, что дорога у них одна, а такая долгая казалось бы жизнь на минутки счет ведет. Гладит Клауса по щеке, смахивая непрошенные слезы. Сколько бы человек смерти не нюхал, а к запаху не привыкнешь. Солдат там или не солдат. Как-то говорил ему товарищ старшина: - Ты, Ивушкин, словами-то не бросайся. За Родину это ж каждый помереть может. Видывал их, таких вот молодцов. А ты жить. Жить ради нее попробуй. Это, я тебе скажу, наука поболее будет. Ивушкин вглядывается в серебристые глаза, истощенным, чужим голосом проговаривает: - Бери, - кивает на винтовку, - уходи. Лесами, глядишь, уйдешь. До утра не хватятся, а там уж ищи в поле ветра. Ладони его касаются обжигающие-горячие губы. Мольба, застывшая в тяжелом воздухе. И вдруг решительное: - Без тебя не пойду. Ты уж как хочешь. - Дурак, - беззлобно говорит Николай. Приподнимается – рана у него плохая, идти не выйдет. Да и ползком не уползешь. Бросает взгляд на винтовку, обреченно думает – патронов не хватит. Только без толку свинец переводить. - Значится, кончилась она, наша любовь? Тут и кончилась? – Клаус вжимается лбом ему в плечо. А Ивушкин вдруг смертельно жалеет, что там мало говорил с ним о любви. Да что там мало…совсем не говорил, дурачина. Все на потом откладывал. Встречается глазами с немцем, горько понимает - тот уже все решил. Никуда он не уйдет, останется. Не живым, так мертвым. Да и куда теперь идти, когда вот уже на краю дороженьки стоишь? Некуда. К Господу под бочок и славно. И пусть будет так. Клаус целует. Исступленно. Горько. Ладонью затыкает хлещущую из раны кровью. Снова целует. И снова. И снова. Дрожа, роняя горячие слезы. Прикусив до крови губу, говорит: - Коль…я ж им живым не дамся. Ивушкин гладит его по щеке. Сцепив зубы, отвечает: - Я тоже. Оба вгрызаются друг другу в губы, прижимаясь как можно крепче. Господи Боже, до чего все странно делается на свете. И до чего нежданно, несправедливо. Умирать там, на поле боя, не так горько, не так страшно. Рядом – товарищи. А заодно чувство отданного Родине долго. Умирать, когда стоишь на пороге счастья, во мгновенье ока вложив все в сухонькую ладошку смерти – вот, когда страшно. Оторвавшись, Клаус натягивает на рот улыбку. Едва заметно кивает. Кивает в ответ и Николай. Дернув головой Ивушкин, говорит: - Посмотри-ка, чего ж они там… Ягер вскакивает на ноги. Крадучись, подобравшись к окну, вглядывается в темноту, щуря серые глаза. А потом, не оборачиваясь, отзывается: - Идут. Припоминая все остатки молитв, что остались в его шальной голове, Ивушкин просит – «Только бы не обернулся. Пусть не оборачивается»… И, боясь, что не успеет, стреляет Клаусу в спину. Дрожащей рукой. Мертвея от разразившийся внутри боли. Роняя горячие слезы и проклиная, проклиная все вокруг. Тот только вздрагивает, но не устояв, валится Николаю на руки. Ивушкин кое-как устраивает его у себя на колене, обнимает, исступленно целует лицо – лоб, глаза, губы. Клаус хочет что-то сказать, но только клокочет во рту кровь. Шальная дура вошла под лопатку и вышла под правой ключицей. Жадно смотрит в любимые, застланные слезами глаза. Пытается поднять руку, коснуться напоследок щеки, но та плетью валится обратно. Из него быстроногой, кровавой рекой утекала жизни. Отплевываясь кровью, ошалев от боли, бессвязно шепчет: - Коль...Коль, а я ж...я же не стал чудовищем, да? Я же смог, да? - Да, да, - Ивушкин плачет, не сдерживаясь. Воя и захлебываясь, - да, ты смог. Ты не чудовище, Клаус. Немец давится кровью, хрипит. Дышит уже через раз. Ивушкин ревет над ним, как медведь. Прижал к груди, дрожа от рыданий. А когда снова решился взглянуть в лицо – тот уже не дышал. Так и застыл - побелевший, с ярко распахнутыми глазами. Но они уже не блестели, не смеялись. Застыли, замерли. Ивушкину кажется, что замер вместе с немцем весь мир. Все стало ничем. Все теперь, что мертвой синичке изморозь. Закончилась вся их жизнь. Ушел смех. Гнев и слезы. Мольба и обнаженная страсть. Радость и горе. Гибли целые миры. Мертв. Мертв. На улице скрипнула дверь. Невидящим взглядом Ивушкин уставился на входную балку. Черное от горя лицо его ничего не выражало. Прекратилась его дорожка, запнулась и вела теперь к могильным холмам. Коснувшись напоследок еще теплых, соленых от крови губ Клауса, он выстрелил себе в грудь. Странное дело – ничего не почувствовал. Сильнее обнимает остывающий труп. Проносится перед глазами вся недлинная его жизнь. Но ярче всего… Ярче всего он видит смеющиеся серебристые глаза… Жгучая боль на правой щеке и неспособность сделать вдох. Кто-то, чертыхнувшись, трясет его за плечо. Рассеивается кроваво-черное марево, он наощупь трогает бедро. Кость как кость, крови нет. Померещилось? Ивушкин вскакивает, жадно хватая ртом воздух, с хриплым выкриком. Шарит вокруг себя ошалевшим взглядом, пока не натыкается на растерянного Клауса. Тот, выпустив его наконец, соскользнул с кровати, сердито бормоча: - Говорил же, хватит вам с Пантелеем пить. Нет же, никак угомониться не могут! Возвращается со стаканом воды, под пристальным, неверещим взглядом Николая. - Ч-что? – Ивушкин для верности несколько раз трет глаза. Боится, что ему все это привиделось в предсмертном бреду. В госпиталях да лагерях он этих чудес навидывался, до самой кончины хватит. Уж сердце у человека не бьется – а он все равно губами шевелит. Кличет то мать, то жену, то деток, то батяню. Один был - все командира звал. Не ведая, что того уже на соседней коечке белым саваном укрыли. Разум не верит, не отключается, бьется загнанной птицей в обезумевшей, окровавленной голове. Гаснет резко – как будто свечку кто-то затушил. Одни глаза неприкрытые да застывшая в них жизнь. Дрожа, Николай открывает глаза, облегченно выдыхает - та же хата, тот же провисший потолок, наступавшее на пятки ранее утро – птицы еще не поднялись - и до чертиков раздраженный Клаус, всовывающий ему воду. - Нечего пить, как не в себя, вот что. Оттого и кошмары. Вон у меня вся рубаха мокрая от твоих слез, насилу в чувство привел, - ворчит немец. Ивушкин сгребает его в охапку, стакан падает на пол со звоном, бьется некрупными осколками. Клаус задыхается в его объятиях, но Николай просто не может расцепить руки, скованные мертвым ужасом. Жадно трогает выпирающие позвонки, желая убедиться – свинца в них нет. Плечи. Шея. Ключицы. Все на месте. Все как надо. - Да задушишь же, черт бы тебя, - шипит Клаус. - Прости, - нехотя Николай чуть ослабляет хватку, но не отпускает. - Что снилось-то? – Клаус неловко гладит его по спине. - А ты не спрашивай. Не дурак же, - отзывается Ивушкин. Надо же, и впрямь рубаха у немца мокрая, ужели в нем столько воды скопилось? Клаус отстраняется, утирает рукавом с колиного лба пот. Потом прикладывается губами, положив ладонь на затылок. Пожимает плечами – жара, слава Богу, нет, а дрожит как при лихорадке. Смягчившись – до того печальными глазами смотрел на него Николай – обнимает сам. Прогоняет остатки ледяного кошмара, согревает у себя в руках, приводит в порядок волосы, а заодно и встревоженную русскую душу. - Ляжешь? – спрашивает Николай. - Куда там? Вон утро встает, а я Тимошке обещал с ним пойти капканы поглядеть. И бабушка еще зайти просила – у нее крылец в подполье шарнулся, еще свалится туда. Переломается, не хитрое дело. Николай изо всех сил дюжится не рассмеяться, но все равно рвет горло короткий смешок. Где бы оно видалось-то, с полгода назад – штандартенфюрер, колотящий крылец в русской избе. Черт знает что. - Чего смеешься, дьявол? – обиженно спрашивает немец, вырываясь. - Ну прости, прости. Все, не смеюсь, - Ивушкин примирительно целует его в макушку, - Тимофейка как-нибудь без тебя справится. Крылец починим, а сегодня…пойдем на реку сегодня, а? Лед сошел, вода шумит. Пойдем? Клаус кивает, поднимается на ноги. Ежась от утреннего холода, одевается. Подумав, швыряет в Николая рубашкой, а едва тот опомнился – вслед еще и сапогами. Со смехом уворачивается от брошенной назад обувины. Ивушкин с колотящимся сердцем впивается в Клауса каким-то странным взглядом. Вот он – живой, смеющийся, растрепанный. Живой. Каким-то неведомым чудом живой и рядом. А перед взором вся равно - застывшие, распахнутые глаза. С лица Ивушкина пропадает все веселье, как кто краску с лица стянул. Надолго тот кошмар ледяные пальцы на горло положил. Крепко ухватился, нечистый. - Да что ты, Коль? – хмурясь, спрашивает Клаус, - как неживой, право слово. Что увидел-то, хоть словцо скажи. - Тебя, - выдыхает Николай, через голову натягивая рубаху, - да неважно. Просто дурной сон. Сгинул и ладно. Не береди, не спрашивай. - Ну и не буду, - ворчит Клаус. Потягиваясь, топает в кухню. Гремит кастрюлями, чайником. Дров принести Ивушкин ему не дает – боязно потерять немца из виду хоть на минуточку – идет сам. Немец только качает головой. Догадывается, что ночью видел Николай, он и сам с таким маялся частенько. Чего только ночь на хвосте не притащит… И все равно чуял – какое-то слово Николая за пазухой держит, все чаще Клаус ловил на себе его задумчивый взгляд. Спрашивать робел. Прикипев щенячьей любовью к русскому танкисту, страшнее всего стало для него ощущение скорой утраты. Клаус был и оставался человеком трезвого ума, разумел – противоестественна эта их любовь. Самой природе враждебна. А узнает кто – кончена вся жизнь. И что ведь он только не придумывал. Даже в петлю залез, мать ее черт. Ну не дура же в самом деле эта самая Судьба? Чего ж она этих двоих чуть ли нос к носу сталкивала? Передумав все мысли, перебрав все известные сердцу пути, доверился Клаус тому, что будет. Только на подкромках душу надеялся остаться здесь с Николаем. Навсегда. Работать на земле, пить свежее молоко, купаться в речке, а ночью согреваться жаром желанного тела, подставлять лицо солнцу и исступленным поцелуям. И чтобы никто – никто на всем свете! – о них не знал. Чтобы все забыли, не видели, не замечали. Так Ягер мнил теперь свой Рай на земле и иной жизни не просил. Замер, задумавшись, с тряпкой и золой в руках. Тряхнув головой, остервенело принялся тереть заслонку. - Эй, - Ивушкин треплет его по щеке холодной с улицы рукой, - третий раз тебя зову. О чем думаешь? Опустив дрова на пол, привлекает Клауса к себе. У того заняты руки, и он стоит, нелепо распластав их в стороны. С минуту вглядывается в лицо Ивушкина и все равно не решается завести разговор. Вырываясь, сердито бормочет: - Пустое. Да отстань ты, вот прилип. Мы есть сегодня будем или как? На реку Ивушкин его все-таки утащил. За полдень уже сияло солнце, юный апрель звенел поздней капелью, уносил легким южным ветром лед куда-нибудь подальше, снимая оковы с быстроногой речки. Клаус, не страшась еще непрогретой земли, разлегся на бережку, подложив под голову стащенный с себя тулуп. Ивушкин – поблизости, он глаз не поднимал, но чуял дым его папироски и затхлый запах старой куртки. - Слушай, Клаус, а сколько тебе лет? – вдруг спрашивает Ивушкин, подкрадываясь ближе. - А тебе то что? – вскидывается немец. - Из интереса, - Ивушкин будто бы случайно кладет ладно на его колено. - Обойдешься без всякого интереса, - из вредности говорит немец, дергая ногой. - Жалко тебе что ли? – Ивушкин сжимает чуть сильнее. Склоняется ближе, пользуясь тем, что Клаус не открыл глаз. - А вот и жалко, - бросает Ягер, - пусти, дурень! Увидят, что скажут. - А ты отвечай тогда, - бесноватой улыбкой улыбается Ивушкин, кладя другую руку Клаусу на грудь, играясь с пуговицей. Желание схватить немца в объятия становится несносным. Вот такого вот: теплого, вредного, жмурящегося не то от солнца, не то от ласки. - Отстань, тебе говорят, - Клаус вырывается чуть настойчивей. - Ответь – отстану, - Николай трется носом о немцеву щеку. - Врешь ведь, не отстанешь, - выдыхает Клаус. И помолчав с секунду, все же отвечает, - двадцать семь. Ответ выбивает из Ивушкина всю игривость. Не то, чтобы Ягер выглядел старше, но уж звание слишком велико для такой-то вот зелени. А он то в свои двадцать пять всего лишь младший лейтенант. Обидно, черт побери. - Как ж ты до такого звания то дошел? Такой молодой и вдруг…, - Николай отстраняется. Выпрямившись, раздраженно ищет по карманам спички. - Ты, русский, никак мне завидуешь? – Клаус тоже поднимается, улыбаясь. - Еще что выдумал, - ворчит Ивушкин, стараясь не показать своей досады. Клаус ненадолго замолкает. Без разрешения выуживает из чужого кармана папироску. Прикурить ему не предлагают – Ивушкин весь погружен в мрачные думы – прикуривает сам. Выдыхая дым и закусив губу, с грустной тоской проговаривает: - Ты не завидуй, нечему. Не за хорошие заслуги, ты уж поверь. - Это как это? Клаус горько усмехнулся: - А вот так. Это вы тут георгиевскими крестами да танками себе звания вырываете. - А у вас что, не так? – Ивушкин жалеет, что вообще начал этот разговор. - Бывает и так. Но чаще – по-другому, - Клаус склоняет голову. Кубыть чьи-то неумелые пальцы пробежались по старой ране, заставили заново раскровиться, раплели, разбередили швы. Больше он ничего не говорит, а Ивушкин спросить не решается. Хватило ему горькой печали в серых глазах, разговаривать на эту тему больше не хочется. Вместо этого он утыкается лбом немцу в плечо: - Прости. - На обиженных воду возят, - улыбается Клаус. Но улыбается все так же горько, щеки разгорелись – чисто полымя. И вдруг встрепенулся, - Погляди-ка, Коль. Это не Пантелей там несется? Николай поворачивает голову. Чрез негустой полесок и впрямь что-то виднелось. Чей-то нечеткий силуэт, за ним – другой, побольше, но не так шустер. - Да что б ему тут делать-то? – Николай заслоняет рукой глаза от хлещущего солнца. - Да ей-Богу он, приглядись, - Клаус поднимается на ноги. Тот, кто бежал впереди – худая тень – бежал уж больно не сноровисто, не то хромая, не то спотыкаясь через пуд. А проглядывающаяся за ним тень несла в довесок что-то в руках. Длинное и темное. Оступившись, вскочила снова, прибавляя шагу, вскинула тонкую ношу – и свистящий выстрел. Силуэт впереди плетью рухнул на земь. Не сговариваясь, Ивушкин и Клаус рванулись к полеску, на ходу цепляя на себя одежду. Вприпрыжку преодолевая проталины и ветвистые корни. К своему стыду, Николай понял, что немцев глаз в разы зорче его собственного оказался. На земле, прижав к груди винтовку, сидел Пантелей, тяжело дыша. Вместо приветствия, кивнул на раскинувшееся рядом тело: - Немец, мать его черт. Шустрый, скотина, на второй раз только попал. Первый смазало. - Ты винтовку-то положи, дяденька, - говорит Ивушкин. Не дождавшись, сам выдирает из стариковых рук ружье. Аккуратно кладет на землю, переводит взгляд на опустившегося на землю Клауса. Тот осматривает рану, переворачивает не сумевшего удрать немца на спину. Кривится – мальчишка совсем. Ребенок из зеленых, горделивых курсантиков. - Жив, - выдыхает, - ранен. Но жив. - Ну это дело поправимо, - Пантелей, скрипя зубами, тянется было к винтовке, но натыкается на сапог Николая. - Успеется, - цедит он сквозь зубы, - ты лучше скажи, откель ж у нас тут такая дичь диковинная завелась? Пантелей чешет затылок, оправляет на себе одежду, машет куда-то вдаль, где посев. - Да мы с Григорьичем утром заспорились, сукин сын упрямый. Поди – мне говорит – глянь-ка, не поднялась ли земля. А я ему – что, с ума ты спятил на старость-то лет. Апрель ж еще на дворе, мать его суку. Так нет же, прилип, банный лист. Ну я, стало быть, туда. А по челночному пруду далеко, так я в обход. Гляжу, энтот вот красавец там разгуливает. Меня увидал и бежать. Рванул бы в лес – не догнал бы. - А винтовку ты что, с собой, что ли таскаешь? – Клаус содрал с себя тулуп. Затем рубаху, ловко перевязывая в жгуты. - А то как же. Куда я, туда и она. Времена ноне, сами знаете, - Пантелей, отдышавшись, закуривает. - Ладно уж, - раздраженно ворчит Ивушкин, вспоминая про ночной кошмар, - чего с ним там? - Да ничего. Подвел тебя глазок-то, дядь Пантелей. Едва по хребту зацепил. Он падать начал еще до выстрела, в рубашке родился, - ехидно проговаривает Ягер, - мне тут одному не справится. Надо в дом нести. - Еще чего! – ревет Пантелей, румянея от возмущения. - Да подожди ты, - Ивушкин хватает старика за плечо, - скор ты на расправу стал. А ну их тут с десяток? Поспрашать бы сперва, а уж потом… Невольно Николай переходит на шепот. Чувствует, как Клаус буравит ему спину взглядом. Нацепив самое спокойной выражение лица, оборачивается: - Давай, дотащим. - Ну…поспрашать так поспрашать. Что ж я, против что ли? – ворчит Пантелей, поднимая незваного гостя под руки, - куды тащить-то? - У меня это…сарай нынче рухнул. К тебе потащим, там подежурим, - замявшись, отвечает Ивушкин. И подогревает внутри надежду, что этот незадачливый разведчик – если, конечно, разведчик – не имеет никакого отношения к его снам.