we are all illuminated

Живопись — занятие для слепых. Слепой изображает не то, что он видит, но то, что он чувствует, то, что он думает о том, что когда-то видел. - Pablo Picasso Когда ему было девять, Луи отправился с родителями в Париж. Он вошел в Музей Орсе, держа в одной руке три карандаша — голубой, красный, зеленый — и другой цепляясь за руку отца, его голубые глаза светились от изумления. Грозный вид охранников чуть не довел его до слез. Сейчас его единственными воспоминаниями о Париже были Сена — длинная извилистая река с огромными рукавами и заливами, в любую минуту готовыми проглотить его целиком, большие каменные мосты и эта картина. На ней была изображена девушка. Луи мало беспокоили девочки, когда он впервые взглянул на нее, - но она была непохожа на других (не приставала к нему, не разговаривала и не настаивала на том, чтобы он поцеловал ее губы, липкие от сахара.) Она казалась непокорной (из-за волос, красных, словно пламя), усталой и очень красивой. Его отец с тоской взглянул на него, когда Луи остановился перед картиной и спросил: - Кто она? - У нее нет имени, дорогой, - прощебетала мама, кладя руку ему на плечо. - Разве не у каждого есть имя? - У нее нет. Луи видел неуверенность в ее глазах — видел, что она могла бы рассказать ему о ней больше, о том, как она была девушкой с картины, и у нее были красные волосы, и, может быть, художник сам ничего не знал о ней, кроме этого — вида ее обнаженной спины, гладкой кожи, заплетенных волос, - и остальное уже не имело значения, потому что человек с картины и настоящий человек никогда не будут означать одно и то же, потому что быть бессмертным иногда значит быть безымянным. Она не была такой. Она ушла со словами «Я заберу тебя позже», и Луи остался сидеть на скамье, и когда она вернулась, он все еще сидел там, пристально разглядывая плетеные кресла. Она взяла его за руку, и когда они уходили, он прошептал прощай, и затем — Rousse. Вот так Луи открыл для себя живопись — когда ему было девять, родители взяли его с собой в Париж, и он влюбился в картину, и мысль вот оно пронеслась в его голове. *** Гарри открыл для себя живопись потому, что он был привлекательным, к тому же — геем, а это занятие, по его мнению, идеально подходило таким, как он. Они предпочитали рисовать чересчур вычурные картины, флиртовали в кофе-шопах и проводили время в библиотеках, делясь сплетнями между полками из тонкого дерева. Гарри не собирался влюбляться в картину, но это все равно произошло, потому что ничего никогда не происходит так, как вы того ожидали. Когда он впервые вошел в класс, вдохнул запах терпентина и увидел белые холсты, его первым порывом было убежать прочь. Но Гарри не сделал этого — на самом деле, он никогда не шел на поводу у инстинкта самосохранения. Он шагнул вперед, прикоснулся к чистой ткани холста и подумал — это не приведет ни к чему хорошему. Он начал рисовать. Лиам предупреждал его не начинать — лучше продолжать заниматься музыкой, так безопасней — но Гарри не послушал его, поставил свою подпись в списке присутствующих и спросил: «Так как вы это делаете?» и начал учиться. Это было похоже на чувство, когда вы влюбляетесь в слова в книге, медленно и слегка болезненно, но они заставляли его учить наизусть, и он учил. И он совсем не удивился, когда все в самом деле закончилось плохо. Он ожидал этого, но предпочитал думать, что все произошедшее того стоило, даже если иногда сомневался в этом. *** Их первая встреча — первое все, на самом деле — бестелесное ощущение легкого прикосновения ресниц Луи к его щекам, призрачное и нежное, как перышко. Он наблюдал за круговыми движениями кисти в руке Луи, пытаясь понять, что изображено на холсте. Позади них день плавно перетекал в розовый закат с оттенком оранжевого, разделяясь на квадраты, как на картинах Ротко. Гарри подошел чуть ближе. - Что ты рисуешь? - спросил он. Луи вздрогнул; он поднял голову, и Гарри подумал, - цвета. Нечто между бледно-голубым и индиго, осколки золотого и образы, придуманные им. - Это копия Rousse Тулуз-Лотрека, - ответил Луи. Французские слова давались ему довольно легко. - Ты знаешь его? Гарри кивнул. Он был слегка разочарован — этот парень не был похож на тех, кто создает копии. - Могу я взглянуть? - спросил он. Он не был уверен, что хочет этого — импрессионисты никогда не интересовали его — но ему хотелось встать рядом с этим парнем, насладиться его теплом, в котором, казалось, можно утонуть. - Она еще не закончена, - сказал Луи, разворачивая мольберт. Гарри шагнул вперед. В близости с Луи было что-то странное — словно прыжок в холодную воду, трава под горящим солнцем, теплый дождь или океан. Он взглянул на картину. Она действительно была не закончена, как и сказал Луи, но он уже изобразил фон, плетеные кресла и обстановку, присущую девятнадцатому веку. И, конечно, здесь были цвета. Гарри не любил такие оттенки. Они были слишком мягкие для него, слишком естественные, слишком простые и серые и черные и белые и тускло-кремовые, золотые, персиковые, - полу-цвета. В центре холста он увидел контуры женского тела, аккуратно нанесенные карандашом. Он задумался, какой цвет он выберет для нее — подойдет ли он ей, подойдет ли она ему. Луи ошибочно понял молчание как восхищение. - Она прекрасна, не правда ли? - восторженно произнес он. Он не нуждался в похвалах — Гарри видел очертания девушки в его глазах, такой же идеальной, какой он ее, несомненно, считал. - Да, - солгал Гарри. Он не сказал, ее здесь нет, даже если ее действительно там не было. (Это была их первая встреча, первое ощущение. Луна сверху по-матерински следила за ними, - слегка разочарованно, потому что ей уже был известен конец этой истории (ей известен конец всех историй на свете.) Она была похожа на дракона, растянувшегося высоко в угольно-черном небе, и она знала, что судьба уготовила этим двоим, и в одиночестве пела песни, которые никто никогда не услышит.) *** Они вместе покинули комнату, выключив свет, и стали друзьями. Они прикасались друг к другу, не задумываясь об этом, и чувствовали связь, будто знали друг друга много лет, и смеялись, когда кто-нибудь называл их «женатой парочкой», - рука Гарри лежала на плече Луи, пальцы Луи переплетены с его. Они чувствовали себя уютно - как дома. (Но даже теперь Гарри видел их в ярких бликах красного и солнечного желтого с оттенком голубого, а Луи — в легких касаниях кисти импрессиониста и пастельных облаках с оттенком бледно-розового.) Но все это отступило, растворилось в их ошеломляющем единстве, они были слепы, и они шли вперед с легким смехом, сбегающим с губ подобно океанским волнам. Они смотрели друг на друга из-под опущенных ресниц, стараясь не слишком увлекаться, но это было невозможно, потому что они были спонтанными, им было семнадцать — и существует французская поэма, в которой говорится, что вы не можете быть серьезным, когда вам семнадцать лет. Однажды они решили уехать к морю на все выходные. Они не строили каких-то особенных планов — и в один жаркий полдень просто валялись на песке в объятиях друг друга, утопая в счастливом безразличии к тому, что другие называют «границами», и Гарри внезапно произнес: - Я хочу нарисовать море. Луи, засмеявшись, взглянул на него и поднялся на ноги. Он протянул руку, чтобы помочь Гарри встать. - Ну, тогда пойдем. Гарри тоже засмеялся, слегка озадаченно. - Куда? К морю? Луи кивнул. - Да. Сейчас выходные. У нас два дня. Ты можешь нарисовать море. Его глаза говорили - я хочу, чтобы у тебя было все, и он протянул руку, и Гарри заметил на ней крошечные отметины — шрам между средним и указательным пальцем, который он получил в семь лет, пытаясь вырезать свои инициалы на дереве, и капли кармина на ладони. Гарри поднялся на ноги, они стояли лицом друг к другу. Луи тут же обвил его плечи руками. Все в тот день было жарким — солнце, их тела и море, зовущее их, и любовь, сладкая, с фальшивым привкусом вечности. Они засмеялись. - Пойдем, - повторил Луи. Гарри поцеловал его в уголок рта - он не просил о большем. И они пошли к морю. *** Они приехали налегке. Они не могли быть хорошими путешественниками, потому что им были неизвестны понятия как долго и зачем, так что они просто побросали случайные вещи в чемоданы — выпрямитель для волос, которым Гарри пользовался только раз и поклялся больше никогда к нему не притрагиваться, несколько школьных книжек, открытка с изображенными на ней балконами Гауди, наугад выбранные штаны, рубашки и боксеры. Луи с нежностью положил холст в багажник. Они выбрали самый длинный путь, и подпевали ABBA и Мадонне и The Beatles и всему, что слышали по радио, плохому и хорошему, иногда двигая руками в такт песни и громко смеясь. В полдень они остановились, чтобы поесть, - картошка фри, кетчуп, глупые улыбки и «смотри, этот парень похож на Матисса». В какой-то момент Луи притянул Гарри к себе и слизнул кетчуп с его губ. Они целовались, не придавая этому особого значения; и не задумывались над тем, встречаются ли они или просто дружат. Им было семнадцать, и на тот момент этого было достаточно, по крайней мере, для них самих. Они ехали дальше, переплетя пальцы на панели приборов, и, приехав к морю, сняли рубашки, бросив их на землю, и побежали. Было прохладно, но им было все равно, - они целовались, стуча зубами. Ночью Гарри рисовал море, выскользнув из объятий Луи и установив мольберт на песке. Он чувствовал себя свободным, свободнее, чем когда-либо себя чувствовал, и очень счастливым. Его руки поднимались и опускались, напоминая руки маэстро, дирижирующего симфонией, квартет оттенков красного и соло зелено-голубого после белого молчания. Он улыбнулся луне и добавил ее эскиз в центре, словно в благодарность за защиту. Гарри знал, что Луи не поймет красоту его картины, но это не имело значения — пока. Он никогда не думал, что влюбится в живопись, и не жалел об этом, - обо всем этом он размышлял, пока рука скользила по поверхности моря, пальцы аккуратно и точно растушевывали голубые волны. Что бы там ни думал Луи, и в точности можно найти страсть. Позже, скользнув под одеяло, он услышал, как Луи слегка пошевелился, и Гарри успокаивал его, ласково щебеча ему на ухо: «засыпай, засыпай». - Спи, - уже громче произнес он, слыша скрежет песка под ногтями, - а когда проснешься, я буду рядом. Оба спали как убитые и проснулись отдохнувшими, полными сил. Позволили утру медленно пролететь мимо; солнечные лучи рисовали на обнаженных спинах узоры, которые они не могли понять. Луи пожаловался, что в кровати много песка, и Гарри засмеялся. Они вынесли простыни на балкон и вытряхнули из них весь песок, и они развевались на ветру, напоминая белые паруса. Во всем этом чувствовалась нежность и глубокая близость. Днем они позавтракали, - джем, намазанный на хлеб, чай, тосты и все, пока они не смогли заставить себя встать. Луи поцеловал губы Гарри, чувствуя вкус апельсина, они пели французскую песенку и перепутали все слова, чувствуя себя молодыми. Они не разговаривали о живописи. Гарри не показывал картину Луи. Его мольберт стоял у кровати, прикрытый белой тканью, и Луи не просил Гарри показать его. *** Картина Луи выглядела так, словно ее нарисовал кто-то другой. Луи был громким и дерзким, - чуть хриплый смех и яркие голубые глаза. Гарри казалось, что он вобрал в себя все цвета палитры — видел их на его коже, глубоко в сердце. Но Луи рисовал так, словно был старым, увядающим, и, как ни старался, Гарри не мог понять этого. - Почему ты так рисуешь? - спросил он однажды утром, когда они сидели на балконе и болтали ногами — где-то в пространстве между небом и морем. Он не хотел, чтобы его вопрос прозвучал грубо, так, будто скрывал под собой что-то темное и постыдное, что-то, предвещающее беду. - Как — так? - спросил Луи, голос звучал мягко, как сигаретный дым или солнечный свет. Гарри обвел взглядом все вокруг, выискивая цвета, окружавшие их, - деревянные ставни дома, пятна бледной лаванды на фоне серой стены, линия горизонта вдалеке. - Так. Молчание. Гарри показалось, что Луи похож на ястреба, готового в любую минуту сорваться с его руки и улететь прочь. - Я не знаю, - наконец сказал он. - Я всегда так рисовал. Это не было похоже на причину, но все же лучше, чем ничего. Жизнь продолжалась, и Гарри положил голову на плечо Луи, закрыл глаза и слушал его смех, разрезавший тишину, резкого, красного оттенка, который у него никогда не получится изобразить.