we are all illuminated

Они развалились на полу, прижавшись друг к другу. Луи смотрел на шею Гарри, грудь, опускающуюся и поднимающуюся в такт дыханию, темные ресницы, напоминающие полумесяцы, нежный изгиб бедер. Гарри видел тусклый желтый и темный пурпурный цвета, кружащиеся в черно-красном водовороте. - В тебе нет нежности, - вдруг сказал он со смелостью, которую может дать только алкоголь. - Не знаю, - произнес Луи. Гарри умел читать его, как открытую книгу, и поймал ответ нет под закрытыми ресницами. - В тебе нет нежности. Луи пожал плечами. Гарри встал на колени и начал медленно приближаться к нему, ближе, ближе. На самом деле, быть друг к другу ближе, чем тогда, было невозможно, но они все равно ухитрились сделать это. Гарри ласкал тело Луи, словно стараясь понять, выведать что-то. - Я не понимаю, - сказал он, пробегая губами по щетине Луи, от чего те покраснели. Луи взял его руку в свою, другой обнимая Гарри за затылок, и прошептал, - я знаю. Он поцеловал Гарри в нос, и Гарри подумал, что ошибался, он бывает нежным, пусть и иногда, в ночь, когда время замедляется и воздух наполняется запахом бензина от проезжающих мимо машин. Он почувствовал, как румянец янтарного оттенка заливает щеки. Губы Луи столкнулись с его будто случайно; и самое невероятное было в том, как точно они подходили друг другу, - словно недостающие кусочки головоломки, с щелчком встающие на место, - и в этом было что-то необратимое. Никогда еще Гарри не был так уверен в том, что его творчество связано со всем вокруг, и эта ночь словно подарила ему эту мысль в ощущении языка Луи на своем языке, - как к собственной живописи, музыке можно добавить частичку себя, - негромкий стук зубов и неясный шепот ночи; как строчки стихов могут появиться из воздуха на неизведанных уголках его рта; как их переплетенные тени могут дразняще покачиваться на оконном стекле и перенестись на песок за ним, словно статуи, и раствориться в воздухе со свистом, похожим на смех; как целая пьеса может подойти к кульминации в тишине; как замки из песка могут оставаться величественными и крепкими и через мгновение уступить натиску морских волн. Гарри вздохнул, чувствуя улыбку Луи на губах, его ресницы щекотали щеку. Он отстранился, его тихий смех звенел, будто рассыпавшиеся жемчужины. Лицо Луи было прямо перед ним, какое-то время они просто дышали. Дыхание Луи рисовало узоры на коже Гарри. - Мы должны кое-что сделать, - сказал Гарри, поднимаясь с пола. Луи поднял на него удивленный взгляд. - Что? Гарри ухмыльнулся; в полумраке он напоминал языческого бога с тех времен, когда еще не существовало ни плохого, ни хорошего. Несколько секунд он рылся в чемодане, и наконец выудил какую-то коробку из темного дерева. Луи узнал ее. - Нам будут нужны краски? - спросил он. - Увидишь, - ответил Гарри и аккуратно открыл серебряный замок. Гарри заботился о своих красках так же сильно, насколько безразлично относился к своим рисункам; возможно, это парадокс —из всех тех, кто помог Гарри стать тем, кем он был, Луи был единственным, кто не мог понять этого. Гарри внезапно взглянул на него, и Луи поймал его взгляд, решительный, полный неподдельного чувства, похожего на любовь, чистую, громкую, молодую и дерзкую, ничего не скрывающую. Гарри протянул ладонь, и Луи, не думая, потянулся к ней, прижался щекой, - его тело раскрыто, как цветок, он почти лежал на полу. Гарри взглянул на него, темные глаза полны желания. Луи провел языком по изгибам ладони, по костяшкам и между пальцев, чувствуя вкус соли и краски. Он закрыл глаза, задумавшись, - а что, если он сможет увидеть в нем цвета, которых еще не видел (свои он знал наизусть, сказал он Гарри — он слишком долго находился рядом с ними, ощущал их вкус на кончиках пальцев, видел их следы на щеках и футболках, на краешках кружек за завтраком и на украшениях; живопись и жизнь не могут существовать раздельно. Гарри почувствовал слабый укол сожаления. Луи почти полностью лег на пол, прижимаясь щекой к деревянному полу, холодному и знакомому, как в доме, где пахнет морем и юношеской любовью. Гарри снял рубашку. Луи наблюдал за тем, как его торс появился из-под ткани, бледный и худой, с неясными очертаниями ребер. Он вздохнул и закрыл глаза, пряча улыбку. - Луи, - произнес Гарри, и имя замерло в воздухе, как бесформенное благословение, и затем, - нарисуй меня. Луи моргнул. Гарри улыбнулся. - Ну давай же, - сказал он и прилег на пол, подкладывая под голову диванную подушку. Луи не спросил, что он в действительности имеет ввиду, - я хочу понять тебя и кто ты? - его голубые глаза ярко блестели, и Гарри на локтях придвинулся к нему, чтобы поцеловать, вытянув руки, балансируя. Луи притянул его к себе, вовлекая в беспорядочный поцелуй, с языком и зубами. - Нарисуй меня, - настойчиво повторил Гарри ему в ухо, и Луи ничего не мог поделать, кроме как взять кисть и вдохнуть с воздухом его цвета (потому что они были здесь, где-то в этом беспорядке, и он знал, что это именно то, что хочет Гарри.) - Хорошо, - сказал он, поднимаясь. Он принес свою коробку с красками, грязнее, чем у Гарри, кисточки, палитру. - Хорошо. - Он сделал шаг назад, и Гарри заметил страх в его движениях. С закрытыми глазами Гарри напоминал статую, и первым делом Луи набросал эскиз его век, скул, ресниц, опустившихся на щеки. Опасность, звенел голос в его голове, но Луи игнорировал его, погрузившись в процесс рисования. Юная любовь выдыхает пламя, гласила старая поэма. Луи подумал о прекрасной безымянной француженке. Кое-что от нее он однажды заметил в одной настоящей девушке. Но у нее было имя, ее звали Элеанор, она не была француженкой, не была молчаливой, ее волосы не были красными, но она была красивой. Он любил ее издалека — так люди любят мечты (на самом деле нет.) Луи пытался сдержать себя, пытался не класть руку Гарри на грудь, чтобы почувствовать сердцебиение, быстрое и трепещущее, но он не мог найти причину, чтобы не делать этого. Сердце Гарри стучало как бешеное. - Шшш, - шепнул Луи прежде, чем смог остановить себя, тихое бормотание сорвалось с его губ. - Все хорошо. Он стянул с него джинсы, оставив белье. Он не мог решить, с чего начать, и какое-то время просто смотрел на белую кожу Гарри, не в состоянии отвести взгляд и наконец начать. Как тяжело приходится писателям, промелькнула глупая, безрассудная мысль в мозгу, - верно подобрать первое слово, чтобы начать произведение?.. В первом прикосновении скрывался рай на грани с адом, и Гарри подался вперед, когда кисть впервые коснулась его тела. Луи тихо хихикнул, дотронувшись пальцами до его подбородка. - Да, - произнес он, не думая о том, что сейчас лучше хранить молчание, - да, я понимаю. Гарри опустил голову, пряча улыбку на плече, и их глаза встретились. Всегда, когда их взгляды пересекались, должна звучать музыка. Кисть выпала из пальцев Луи, и, возможно, они заметили это, но ни один не произнес ни звука, - Луи провел рукой по коже Гарри. У него перехватило дыхание. Конечно, то был красный — краски, размазанные по коже и переплетенные тени у их ног. Гарри зачерпнул краску пальцами, и она ярко светилась на коже, въедаясь в нее и причиняя боль, как если бы это была кровь. Но этот оттенок красного был бледным; он выглядел болезненно и нежно, как кровь, разбавленная водой, как красный, смешанный с молоком. Это был оттенок из коробки Луи. И после этого начался шторм: ключицы Гарри покрылись ярко-фиолетовым — там, где кожа натянутая и тонкая; ребра — холодным оттенком желтого, сочный зеленый разлился по разрезу бедер; нежно нанесенные капли розового блестели на ресницах, голубые — на губах, будто он замерз после долгого пребывания в море. Луи рисовал до тех пор, пока Гарри не стал похож на один из его рисунков: молчаливый, со спокойным выражением на лице, возможно, прячущий улыбку. Они не знали, сколько времени прошло, когда Луи произнес: - Хорошо, - и это означало «я закончил» - часы ничего для них не значили, даже если должны были, потому что между секундами было много того, о чем они решили не думать, - капризы, присущие только влюбленным подросткам. Гарри сел, выпрямившись. Он не был похож на себя, не улыбался, возможно, потому, что это не соответствовало образу, который придумал для него Луи. Он вытянул ноги, положив одну на другую, слыша, как щелкнули суставы. Закрыл глаза. Сделал вдох. Воздух — сырой, с острым запахом краски и привкусом соли. Он слышал шум моря. Открыв глаза, он улыбнулся, и розовые капли скатились на щеки. Его зубы выглядели слишком белыми на фоне красок. Он медленно потянулся вперед, осторожно дотронулся кончиками пальцев до взмокших волос на затылке Луи. Притянул его ближе для поцелуя, словно запечатывая их губы голубым. - Теперь ты любишь меня больше? - прошептал он в губы Луи, аквамарин сверкал на зубах. Луи долго смотрел на него, проводил пальцами по впадинам между ребрами. Наступила звонкая тишина, и в ней звенели отголоски бесед пожилых пар, живущих здесь до них. - Мне нужна сигарета, - внезапно произнес он и встал, открыл пошире окно, чувствуя, как опустевшие легкие наполняются воздухом. Гарри мягко вздохнул и позволил себе упасть на пол, раскинув руки; он походил на творение какого-то французского художника, опьяненного солнцем, апельсинами и Энди Уорхолом, думал Луи, стараясь не смотреть на него, не давая смеху сорваться с языка. *** Они никогда не рисовали вместе. Назовите их идиотами — и, возможно, вы будете правы, но они были молоды, морские волны нежно касались их ног, и все это словно умоляло о капле сумасшедшего оптимизма, желании закричать во весь голос, что тебе принадлежит весь мир. Многие делали это раньше. Надежда очень неустойчивая вещь, - она росла в их сердце, и песок вокруг был золотым. Гарри терял веру в себя по двадцать раз на дню, и так же легко ее восстанавливал. Он забегал в душ, опустив плечи, только чтобы Луи присоединился к нему, наблюдая, как он заходит в воду до колен. Абсурдная мысль — бог есть — проносилась в голове Гарри, когда он поднимал взгляд. Но самую сильную боль приносили извинения. Может, это и помогало им уживаться вместе, говорили они себе, когда день проходил спокойно; а когда нет, они думали, что это то, что им мешает. Но они хотели нарисовать море, и — они рисовали. Сидя на террасе, делились друг с другом омлетом и вздрагивали, чувствуя на зубах песок, несмотря на то, что были предельно аккуратны. В их поцелуях было все - тихая любовь и громкая любовь и переплетенные пальцы, освобождающиеся только тогда, когда нужно было поменять кисть или запечатлеть волну в тот определенный момент, когда кто-то решил окунуть в воду солнце и тем самым заставив ее пылать. Оба чувствовали покой и умиротворение, складывая чемоданы обратно в машину, кожа у обоих загорела и блестела от пота после усердной работы, но их холсты больше не были чистыми, палитры опустели, а губы чуть распухли, и если бы вы просили о большем - то вы просто сошли с ума. *** Луи возобновил работу над Rousse через два дня после возвращения домой. Его тело все еще было загорелым, губы — изумительно красными; Гарри нарисовал бы его, если бы так сильно этого не боялся и не знал, как сладок вкус его кожи на языке. - Ты можешь позволить ей отдохнуть немного? - спросил он. Луи резко повернулся к нему. Море должно было сделать его более нежным, каким оно сделало Гарри, смягчило бы контуры его лица, но вместо этого только обострило голубизну его глаз и прядки, падающие на лоб. Он выглядел так, словно его написал Гарри, а он сам — словно сошел с картины Луи. - Почему я должен сделать это? - недоверчиво спросил Луи. Гарри почувствовал себя дураком, словно над ним насмехались. - Не знаю. - Пожал плечами, заполняя пустоту, которую следовало заполнить словами я не люблю её. Луи улыбнулся, - словно невидимая нить растянула губы и обнажила зубы. - Не говори глупостей, Хаз, - засмеялся он, взъерошивая волосы Гарри кончиками пальцев, запачканных графитом. Гарри пошел на вечеринку с Зейном и Лиамом. Почувствовал знакомое обжигающее чувство алкоголя на языке, - оно ему нравилось, всегда нравилось. Правда, в конце он уже не мог смотреть на Зейна, пальцами ласкающего шею Лиама и его тихий смех, который заглушала музыка. Он не сказал им, что уходит, зная, что должен был это сделать и что Лиам, скорее всего, пришлет ему взволнованное сообщение, когда увидит, что он ушел. Он пришел к себе домой и тут же автоматически установил мольберт, тот, который он привез с пляжа и не успел распаковать. Резкие цвета на картине выглядели странно, будто он был настоящим художником с разбитым сердцем и еле работающими пальцами. Он не был уверен, что теперь нравится себе больше. На следующей неделе ему показалось, что на картине все не так, и он рисовал поверх нее, один раз, дважды, десять раз, пока на ней не осталось ни одного красного пятна, говоря себе, что, если ее когда-нибудь найдут, она будет походить на дерево, которое нужно разрезать, чтобы узнать, сколько ему лет — или сколько раз его сердце было разбито.