Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Как-то быстро выяснилось, что говорить с эльфами, особенно с теми, кто носит на груди восьмиконечную звезду, Берену особо и не о чем и не за чем. Нет, вслух на смертного никто не фыркал, он нес свои вахты, кашеварил и ел вместе со всеми, но ощущение и чуждости его, и зыбкого перемирия никуда не девалось. Финрода, кажется, это огорчало, и его люди… то есть охрана с куда большим желанием говорила с Береном. Верные же феанорингов держались поодаль.       Сам смертный по этому поводу печали не испытывал и прямо Финроду и сказал:       — Мне с ними, мой король, свадьбу не играть и дом не строить. Увижу орочью засаду — скажу. Они увидят — скажут. Или ты скажешь. А так — не хотят и не хотят. Я боец, не посол.       Разговорчивым и правда Берен и до гибели отца не был, а теперь и вовсе предпочитал молчание. Пока он шастал в Дортонионе и орков бил, разговаривать и незачем было. Звериные повадки Берен понимал, людей с ним не осталось, а орки — а хер ли с ними разговаривать, топором по горлу и вся беседа.       И теперь, бывало, заговорил бы — но то слов не находится, то неохота. Потому и на короткий привал встал молча — спешился, отвёл коня к воде и устроился на поваленном стволе. Костёр разводить не стали — привал был короткий, только лошадей напоить да дождаться, пока вернутся разведчики — и ели холодное мясо с лепешками.       Берен жевал свою пайку, глядя на север, туда, где торчали Железные Горы, как частокол, и едва не вздрогнул, когда в плечо со спины кто-то его пихнул и раздалось негромкое «фух-ф». Это оказался пес. Его Берен приметил еще на выезде — кажется, Келегормова животина. Пес был хорош до невозможности — даже не слишком разбирающийся в собаках смертный это признавал. Огромный, размером, наверное, с молодую косулю, хоть верхом езди, белый с серым подбрюшьем, лохматый настолько, что морготовы волки рядом с ним казались драными и больными, и с по-человечески разумным взглядом. Берен готов поклясться был, что пес понимает каждое слово и не говорит лишь потому, что слова свои ценит. И вот и теперь стоял и смотрел с явным интересом и словно насмешкой — не испугаешься?       — Шутишь, да? — Берен протянул раскрытую ладонь, дал ее обнюхать, — А если б свалился, смеху было б у твоего хозяина. Ну смотри, смотри.       Кажется, ответ псу понравился — тот повторил свое «фух», сел и тщательно обнюхал и расстегнутую куртку, и рубаху под ней, и памятки на кожаном шнурке. Кольцо Барахира в ладанке синего шелка — Лутиэн шила — да резную деревянную бусину. На ткани остались шерстинки.       — Интересно? — Берен потрогал шнурок и вздохнул, — Все, что осталось.       Он подумал, отломил от своей пайки кусок и предложил псу. Тот внимательно обнюхал угощение и принял с королевским достоинством, а потом опять коснулся ладанки носом и дернул ухом, когда рядом раздался чей-то смех.       — С этими эльдар за день на всю жизнь наговоришься, да? — Берен зацепился взглядом за ухо и машинально снял с того колючку. Сколько ж эту тушу вычёсывать-то надо? Весь день и убьешь.       — Хуууф, — это мнение пес, похоже, не разделял.       — Хорошо, прости, — Берен сдержал смешок и осторожно шею собаке почесал, перебирая длинную, удивительно мягкую шерсть. Собеседник явно был не против и шею подставил, сдержанно вильнув хвостом, — ты тоже эльфийский пес. Не привык я болтать. И с хозяином твоим у меня не ладится.       — Уф-фу?       — Может, и сам виноват. Да только я им не мальчик безродный, — помрачнел адан, — я сын Барахира, первого из Дома Беора. А что теперь бродяга — так это дело морготовых рук. И сам он, вон, приживалкой сидит. А гонору…       — Вуф! — пес опять боднул его в плечо, прерывая рассказ, и ткнулся носом в руку с лепёшкой.       — Ну ладно, ладно, — Берену вовсе не хотелось чтобы пес уходил, и он спешно смял все, что хотел сказать, а псу предложил еще кусок мяса, — будет тебе. Ты-то не виноват. Ты вон какой красавец… И умный, шерсть не шерсть, чистый шелк, и вон клыки какие, небось волки разбегаются, хвосты забыв? Где ж такие красивые водятся?       — В Валиноре, — оказывается, от лошадей и Келегорм подошёл, и Берену неловко стало. Сколько успел услышать? Но виду адан не подал и продолжал чесать пса. Тем более что и тот не возражал, только повернул к хозяину лобастую голову и хвостом махнул. Но Келегорм, кажется, и не думал сердиться. Подошел, сел рядом и погладил, может, с лёгкой ревностью пса по хребту. Тот тотчас застучал по земле хвостом.       — У нас тоже жили собаки, — пояснил Берен, — сторожевые и охотничьи. И на ваших заставах псов видел, но таких хороших — ни разу. Вот и интересно стало, откуда ж такое чудо.       — Его совсем щенком подарил мне вала Ороме, — пояснил Келегорм, — его зовут Хуан и он и правда умен, как эрухини. Только не разговаривает.       — Ороме? — Берен головой покачал, — Волшебный, небось, пес? А я его зайчатиной кормил.       — Фуф-х, — подтвердил Хуан. Вкусная, мол, зайчатина была.       Келегорм посмотрел на пса, на шерстинки на рубахе Берена, на брошенную тут же колючку, к которой тоже клок шерсти пристал, и задумчиво проговорил:       — Не знаю, почему, но ты ему нравишься.