Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Тингол мерил шагами гостиную. Десять шагов от стены до камина, развернуться на пятках, десять шагов обратно, оттолкнуться от стены и все сначала. Мелиан, сидевшая за пяльцами, уже и не следила за ним — терпеливо ждала, пока ярость утихнет.       — Ты говорил с дочерью, верно? — когда Тингол замедлил шаг и стал напоминать уток в ткацком станке, а не загнанного волка, Мелиан наконец заговорила, — И она от своих слов не отступилась. Я права?       Ответом ей был полный гнева взгляд:        — О да, ты права! Я не выброшу его из головы, отец, я люблю его, отец, это мой выбор, ты не можешь изменить его!       — Разве можешь?       — Могу! — Тингол в ярости ударил по стене кулаком, попал по камину и зашипел, — Она — моя дочь, принцесса синдар, наследница Дориата! Ее долг — думать о благе своего государства, а не шариться по лесам со всякими… Всякими!       — А ты? — Мелиан нахмурилась. Стежок лег неровно — всего на волос, но узор испорчен.       — Что — я? — Тингол замер, сбитый с мысли.       — Когда ты бродил со мной по весенним лесам, о чем ты думал?       — Я…       — А когда ты просил меня стать твоей женой и клялся в любви — это было ради блага государства?       — Нет, но, — Тингол растерялся, — я люблю тебя, мой Соловей, и я тогда думать не мог ни о чем, кроме тебя, но…       — Но?       — Но ты видела это убожество?! Да его лицом только детей пугать! — минутное смущение прошло, и Тингол опять разъярился, — Будто Враг пытался превратить наугрим в медведя, но у него чары на середине закончились!       — Так-то ты говоришь о гномах? — Мелиан подняла глаза. Второй стежок вышел неровным. Придётся весь узор распускать и начинать заново, — Может быть, он лицом и не схож с эльда, но смел и силен духом. Я видела на его руках кровь слуг Врага, и твоего гнева он не испугался.       — Он грубиян и нахал! — Тингол распалился опять и искал теперь подтверждения во всем. Кажется, даже дышал Берен в его глаза как-то дерзко и без должного почтения, — Ты слышала, что он сказал? Что я торгую судьбой Лутиэн!       — А разве он не прав? — возразила Мелиан. Иглу она убрала и теперь аккуратно складывала вышивку, — Ты потребовал выкуп, и…       — Замолчи! — оборвал ее Тингол, — Это не выкуп! Я спасал Лутиэн от себя — она еще и благодарна будет! Поговори с ней! Убеди, что я прав, пусть забудет эту дурь!       — Нет.       Мелиан встала — тончайшее покрывало, которое она расшивала серебром, легло у ног, как ночная тень — выпрямилась во весь рост и глянула на мужа. С печалью и чем-то еще, чему сама не знала названия. Словно души Тингола коснулась тень Искажения, и Мелиан видела эту тень, и мучилась от этого.       — Ты же знаешь, супруг мой. Я не вправе — никто из нас, ни майар, ни Валар, не вправе влиять на судьбы эрухини. Я могу лишь любить вас и беречь вас советом и чарами. Я люблю тебя и Лутиэн больше, чем весь мир, и сейчас мне больно. От вашей ссоры и твоих слов. Скажи мне, Элу. Чем ты лучше наместников Врага, которые тиранят земли на севере? В чем провинилась Лутиэн, что ты держишь ее под замком, как преступницу?       Тингол хотел было возразить, но Мелиан остановила его жестом:       — Помолчи! В тебе говорит гнев и гордыня, и я наизусть знаю все, что они скажут. Ты опоздал, Элу. Я знаю, как ты боишься потерять дочь — но боюсь, ты ее потерял. И винить некого.       Она повернулась, опустила лицо и медленно пошла из комнаты. Забытое покрывало осталось лежать на полу.       А далеко, в доме на высоком дереве, запертом на колдовские замки, металась так же Лутиэн. Десять шагов от стены до стены, перешагнуть ткацкий станок, который сама же и уронила, оттолкнув в гневе, развернуться и те же десять шагов… Обида, непонимание — за что, отец, чем я тебя прогневала, чем оскорбила — горечь утихли. Остался только гнев, медленно отливавшийся в решимость — так раскалённый металл остывает в форме. В первые же дни Лутиэн обыскала свое узилище, но не нашла ничего, что могло бы помочь побегу. Ей даже шпильки не оставили, и посуду молчаливые слуги уносили сразу после еды, лестницу убирали, и под деревом стояла стража. Все, что было у Лутиэн — гребень, умывальная утварь, ткацкий станок да ножницы. Не то, с чем можно было б бежать. Даже если б смогла выбраться — ее бы обязательно заметили. Здесь бы только чары и помогли.       Чары… Лутиэн замерла среди очередного пируэта. Матушка учила ее ткать плащи из тонкого полотна и вплетать в ткань чары, дарующие тепло и незаметность. Здесь ткать было не из чего, нитей, которые оставил отец, не хватило бы, но… Лутиэн пропустила меж пальцев прядь волос. Косы были ее гордостью — нежнее шелка, крепче любой веревки. Если их распустить, Лутиэн могла ими укрыться, как плащом. И себя — а ведь волосы ее часть — проще зачаровать. Узница оглянулась на дверь, схватила ножницы, и лишь на миг поколебалась. Волосы легли на пол, как брошенное покрывало. Лутиэн не плакала — только провела рукой по непривычно коротким прядям. Поставила без усилия станок обратно, поправила раму. У нее было мало, очень мало времени.       Когда во главе стражи Тингол ворвался в горницу, окно было распахнуто настежь. На лоскуте ткани, прижатом ножницами, наспех было вышито «Прости, отец».