Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Берен думал, что до самой смерти, а может и после, запомнит этот побег. Или это спасение. Как они рвались наверх, через огонь и дым, грудь разрывал кашель, и хватка Келегорма на его плече слабела, а сквозь пальцы все бежала и бежала кровь. А потом в лицо ударил холодный воздух, и это было удивительно. В яме, кажется, они и вовсе успели забыть, каково это — дышать без бесконечной вони, забивающей лёгкие. И, едва последние из пленников оказались на мосту, крепость рухнула.       Это было страшно и торжественно — объятый белым пламенем, окутанный черным дымом, Тол-Сирион обманчиво медленно, под грохот и вопли умирающих орков, под отчаянный вой волкодлаков осыпался грудой пылающих камней. Как замок из песка, который топчут, наигравшись, дети.       И когда последней обвалилась дамба, перекрывшая реку, пришла волна. Высотой с крепость, едва не доставшаяся неба, она ударила так, что Сирион вышел из берегов, захлестнула ров, смыла и серый ил, и развалины дамбы, и заграждения. И Берен готов был поклясться — в реве воды слышался чей-то торжествующий смех.       И все закончилось. Остались только река, присмиревшая, стоило волне уйти, руины да живые, сбившиеся в кучу. И для них все только началось — да, они выжили, но осенняя ночь была холодна, а у них не было ничего, кроме обносков. Нож и тот один на всех. Тот, который Куруфин у орка отобрал. Многие едва на ногах стояли, и не одному Келегорму Намо в лицо заглядывал, и сам Берен хорошо если шагов десять мог пройти и не рухнуть.       Но — они были живы. Живы и свободны. Когда-то Берену хватало и этого.       Ночь решили провести на острове — не рискнули перебираться через реку в темноте, и так было безопаснее. На острове слуг Саурона не осталось, а те, что были в долине, вряд ли рискнули бы пересечь освобожденный Сирион. Берен попросил у Лутиэн ее плащ и спустился к воде — намочить его и хоть так самым слабым воды принести. Было неловко использовать так чудесную ткань, но бурдючка, у Лутиэн же взятого, не хватало всем, а другой чистой вещи не нашлось. Опустился на одно колено, окунул плащ… И задохнулся от приступа кашля, рвущего горло. Да что ж такое, верно, он теперь до конца жизни будет, как старик. Это было глупо, зло подумал Берен. Глупо и смешно — надеяться, что сумеешь одолеть самого Врага. Ты с его шавкой-то не справился, только всех под смерть подвел! Это ты должен был горло под волчьи зубы подставить, выигрывая другим время!       … Зашуршала за спиной мертвая трава — это подошла Лутиэн. Она умела ходить легко, как лунный свет, но с ним всегда обозначала себя. Шагами, шелестом платья, шорохом листвы. Знала, что не любит, когда подкрадываются.       — Берен? — она села рядом и заглянула в лицо. — Берен, ты ушел, долго не возвращался, и я заволновалась.       Берен выпрямился, спешно вытер ладонь о штанину, надеясь, что на той крови нет, и заставил себя взглянуть Лутиэн в лицо. Нелегко ей далась победа — и без того светлокожая, в лунном свете она казалась вовсе белой, и глаза не так сияли, как раньше. Все хорошо, хотел сказать Берен, я просто хочу отдышаться. Иди, тебе нужен сон и отдых, я сейчас приду. А вместо этого сказал:       — Прости меня, Соловушка.       — За что? — Лутиэн удивлённо склонила голову. Была у нее такая привычка.       — Я подвел тебя. Я подвел и всех, — слова хлынули потоком, будто это в нем дамбу сломали, — это я должен был прийти с победой, а вышло… Попался, как сопляк последний, и ты меня вытащила. Прости. Ты боялась за меня, верно? Прости, что заставил. Что ты все это видела. Это я тебя впутал во всю дрянь. Я дурак, Соловушка, и прощения мне нет.       — Ты дурак, — Лутиэн выпрямилась и сверкнула сердито глазами, — но не потому что отправился сюда. Не потому что решил держать клятву, взятую из глупости и жестокости. Нет, ты дурак, потому что винишь себя за то, в чем твоей вины нет! Это я в доброй воле и здравом уме поклялась делить с тобой судьбу, какой бы она ни была. Я знала, что не будет простого пути. Я могла, как отец, закрыть глаза и сделать вид, что нет ни тебя, ни зла за границами Дориата. Я могла отречься, но не стала. Это мой выбор, Берен, и я приму его с честью. Или ты тоже видишь во мне дитя, неспособное решить за себя?       — Что ты? — Берен даже отшатнулся от такой отповеди. — Ты кто угодно, но не дитя. Прости. Я… Я отчаялся. Я столько зла видел, что едва не разучился видеть что-то кроме. И испугался за тебя. Я бы обнял тебя, но я грязнее орка.       — Медведь, — Лутиэн сама обняла его, нежно и крепко, — я же говорила. Я с тобой. Я за тебя против Врага, против самой смерти встану. И знаю, ты за меня тоже.       — Против самой смерти, — Берен коснулся ее плеча и понял, что улыбается, — обещаю. Идем? Раненым нужно воды принести.       Келегорм проснулся от того, что в лицо ему светило солнце. Откуда солнце здесь, в ямах Саурона, удивился он и вспомнил. Нет, ни волк, едва не сожравший его, ни чудесное спасение не были сном — иначе б откуда взялся и далёкий шум реки, и знакомая теплая тяжесть рядом, и боль в плече? Нолдо осторожно открыл глаза и тут же прищурился — свет и прям бил в лицо.       — Проснулся, убийца волков? — сбоку раздался голос смертного, и Келегорм осторожно повернул голову. Да, это Берен — сидит рядом, сгорбившись, но смотрит ясно и даже улыбается. — Пить хочешь?       Самого Келегорма голос не слушался, поэтому нолдо молча кивнул и крепче зарылся пальцами в шерсть, скосив глаза. Хуан и правда лежал рядом — вытянулся во весь рост, уткнулся головой в здоровое плечо, лапы под голову сунул, да ещё и хвостом хозяина укрыл.       — Он от тебя не отходит, — Берен проследил за взглядом Келегорма, приподнял эльфу голову и приложил к губам горло бурдюка, — мог бы, дышал бы за тебя. Пей, только осторожно.       Келегорм припал к бурдюку и сделал глоток. Вода, свежая и холодная, была вкуснее всего, что он в жизни пил.       Умерила жажду, смыла вкус гари и крови во рту и даже голос вернула. Отчасти.       — Мы…?       — Выбрались. Крепость развалилась по камешку, — Берен его с полуслова понял, — но все, кто в подвалах был, здесь. И все пережили ночь.       — Хорошо, — Келегорм помедлил, — но где Куруфин?       — Взял двоих, кто покрепче стоит на ногах, и ушел в руины. Надеется найти что-нибудь полезное. Лежи, — Берен не дал приподняться, уложил обратно, — тебе нельзя вставать. Лутиэн говорит, Намо тебе уже руки протягивал, едва не коснулся.       — Почти коснулся, — подтвердил кто-то тем же голосом, что приказывал держаться, — еще один вдох был бы последний.       Келегорм моргнул, поднял глаза… И понял, что пропал. Лутиэн стояла над ним, окутанная светом, и была прекрасна. Там, в крепости, она была чудесным видением из огня, и казалась неземной и чуждой, как майа из свиты Варды. И красота невозможная, и долго смотреть не выйдет, ослепнуть страшно. Теперь, среди дня, она была удивительно земной, и можно было смотреть, сколько хочется. У нее были серые и при том удивительно светлые глаза с ободком вокруг зрачка, как бывает в опалах. Из-под синей косынки — она-то ей зачем — выбился на лоб черный локон и лег завитком. Лутиэн не портила ни эта несчастная косынка, ни простая одежда в пятнах гари — нет, на ней и лохмотья смотрелись бы королевским платьем. Она была невозможно красива, и от этой красоты заныло сердце. Незнакомо, мучительно, но от чего-то хорошо.       Он бы, наверное, до вечера так и смотрел, как заколдованный, но Лутиэн заговорила, не заметив взгляда (или мудро сделав вид, что не заметила?):       — Но я пришла не за тем. Мне нужно осмотреть твои раны, и я видела, как Куруфин возвращается.       — Ты… Знаешь? — ему стало холодно. Верно, она ж наверняка спросила у верных, и видела на лохмотьях звезду Первого Дома. Что думает о них Лутиэн — что они братоубийцы, безумцы? Что ей рассказал отец?       — Знаю, — Лутиэн чуть улыбнулась, и солнце словно света прибавило, — я знаю, кто вы. Но раздоры моего отца — не мои раздоры. И сейчас я вижу просто эльдар, что нуждаются в помощи. Хороша бы я была, если б вместо этого вспоминала былое над раненым.       Келегорм залился краской, замолчал и отвёл глаза, да так и лежал, пока не подошел Куруфин с узлом из чего-то.       — Ты очнулся, волчий страх? — он звучал сердито, но Келегорм уловил в этом и беспокойство, и радость, и облегчение.       — Очнулся, — Келегорм поморщился, когда Лутиэн распутала повязки, — выживу.       — Это хорошо, — Куруфин сел на землю и сгреб грязные бинты, чтобы унести. Те насквозь кровью пропитались, но видно, что ткань некогда была синей, — потому что за такое я тебе, братец, уши надеру и не посмотрю, что ты старше! Ты о чем думал?       — Ни о чем, — честно сказал Келегорм. Куруфин в ответ посмотрел очень отцовским взглядом, но продолжать ругань не стал. Вздохнул и перевел тему:       — От Тол-Сириона не осталось ничего. В подвалы мы не полезли, даже входа не нашли. Удалось что-то насобирать по верхам. Повезло, что трофеи он предпочитал держать там, где мог ими любоваться, не бегая по десять раз на дню в сокровищницу. Мы нашли мечи, плащи… Даже ножи. И, Берен, лови. Он бросил что-то, смертный неловко брошенное поймал и потрясённо воскликнул:       — Это… Это же памятки мои! И кольцо, и бусина! Все цело! Спасибо, но где, где это нашел?!       — У моста, — Куруфин пожал плечами, — орк их у тебя отобрал, Саурон отобрал у орка. Наверное, на голову хотел надеть или хозяину послать. И выронил в драке.