Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Крепость пылала. Пламя, кажется, пожирало сами камни и землю, на которой они стояли. Огонь бесновался, пожирая и живое, и неживое — Тол-Сирион умирал, и это было странно милосердно. Такие деяния Белег, отводя взгляд, называл милосердием войны. Слишком много было здесь зла, слишком много сил вложил Саурон в то, чтоб изуродовать остров, и отрава пропитала его до кости. И теперь, когда пламя выжигало этот яд, больше не оставалось ничего.       Лутиэн бежала через двор, едва не задыхаясь. Она слышала смерть каждой морготовой твари — те, брошенные хозяином на произвол судьбы, сгорали заживо, гибли под обломками, задыхались в дыму и убивали друг друга, стремясь вырваться из ловушки — и знала. Никто из них не выйдет отсюда. И жуткое дело — ей было никого из них не жаль. Другое билось в голове. «Потерпи, — умоляла Лутиэн то ли крепость, то ли себя саму, — там, внизу — пленники. Невиновные. Такие же мученики. Мне бы только их вывести. Я должна».       Вперёд, в обвалившиеся ворота, через огромный холл, заваленный обломками. За спиной с треском рухнула колонна, но ни Лутиэн, ни Хуана не задело. Еще немного. Вниз, оскальзываясь на ноголомных ступенях (Эру, как он сам здесь ходил и шею свернуть не боялся?!). Орка, выскочившего из какого-то отнорка навстречу, Хуан сшиб, не замедлив бега. Ниже, ещё ниже — туда, где нестройно, но ясно звучат чужие жизни. Она слышала Берена, его надломенную, но крепкую волю, и слышала других — и многие из этих жизней были слабы, а одна и вовсе затихала с каждым мгновением.       Нет уж, сказала себе Лутиэн. Никто из них сегодня не умрет.       В темницах, где должен был царить мрак, было теперь светло от пламени и дымно. Засовы разлетались от одного ее касания, двери пожирал огонь, и цепи рассыпались.       — Уходите! — наверное, она кричала. — Уходите, потому что крепость рушится! Скорее!       Хуан отстал у слишком узкой лестницы, заскулил жалобно — ему было не спуститься, даже лапы не поставить — и Лутиэн обернулась:       — Я приведу их. Обещаю. Выведи остальных! — и бросилась дальше, не боясь упасть.       И ещё ниже, и еще — до самого дна, туда, где звучит единственно важная сейчас мелодия, туда, где остались только ямы, полные мрака и зловония…       … Они бежали навстречу и волокли на плечах тех, кто уже не мог ни бежать, ни идти, и первый сжимал в руках кривой орочий нож, верно, готовился драться. И Берен был там же, черный от грязи и крови, и тащил кого-то, зажимая ему страшную рану.       — Берен!       — Соловушка?!       Наверное, это была бы хорошая смерть — нелепая и горькая, вот так, в цепях, как раб, и во мраке. Но не бесполезная хотя бы — и не от рук своих же. Это утешало, хоть и не умеряло боль, и Келегорм скорчился на камне, пытаясь не взвыть.       — Турко! Турко, ты, болванка полая, что ты сделал?! — да, это Куруфин. Он вечно задавался, будто это он среди всех самый старший. Отцовский сын… Келегорм хотел сказать, что у них мало времени, что лучше б надсмотрщика с ключами караулил, но не успел. Крепость вдруг словно в судороге содрогнулась, камни пошли трещинами, и стало можно дышать.       — Что за вражьи пляски?! — а это Берен, опять злословит.       — Не знаю и знать не хочу, но это шанс! Дверь открыта! — снова Куруфин. Приподнявшись, Келегорм заметил, как тот рванул цепь. Раз, другой… И заклятая сталь лопнула, как гнилая веревка. А следом и вторая, и третья — кто-то вырвался сам, чьи-то оковы разорвали соседи… Крепость дрожала.       — Уходим! — приказал Куруфин. — Кто покрепче, со мной вперёд, прочие — помогите… Другим.       Оставьте, хотел было сказать Келегорм, я не дойду. Не хотелось умирать здесь, в темноте, когда шанс совсем рядом, но…       Наверное, Берен догадался, или Келегорм все же смог заговорить, потому что смертный зло рявкнул:       — Даже не думай мне тут сдохнуть, слышишь?! Вставай, чудило заморское. Мы выберемся. Все выберемся! И       подхватил нолдо, пошатнулся под тяжестью и потащил за всеми, второй рукой зажимая рану на плече.       — Не надо, — сказал было Келегорм, но в ответ получил только свирепое:       — Дом Беора своих не оставит. Ни живыми, ни мертвыми!       Орка-надсмотрщика, бросившегося наперерез, Куруфин голыми руками убил — схватил за горло и приложил о стену, и замедлил шаг только для того, чтобы вырвать из лапы кривой нож. Все лучше, чем безоружным.       Они рвались наверх и через узкие коридоры подземелий, а вокруг словно снова развернулся Дагор Браголлах. Вой, крики боли и ужаса, орки, дым и пламя. Только на этот раз пламя было слепяще белым и сжигало слуг Врага. А эльфов и смертного, через этот кошмар бежавших — не трогало. Берен заходился кашлем, пошатывался, но шага не сбавлял и ругался последними словами:       — Только попробуй, понял? Надо будет, за уши наружу вытащу! Принц ты или крыса лысая? Раз принц, так держись! — и уже тише. — Умирать, так под небом. Под небом, согласился молча Келегорм, и тут среди воя и грохота раздался женский голос, и Берен прянул вперед с криком «Соловушка!». Какие соловьи, подумал Келегорм, я в горячке, и он тоже… И поднял глаза.       На верху лестницы стояла женщина, и была вся — пламя. Высокая, прекрасная и сероглазая, она была полна этого огня, как лампада — света, и тот бил во все стороны. Это, верно, должен был быть морок или козни врага, но женщина была настоящей. И протягивала к ним руки, смеясь и плача.       — Я успела, — сказала она, — Берен, я успела! Но надо уходить. Крепость рушится!       Так это и есть твоя Лутиэн, подумал Келегорм. Хорошую ты себе невесту нашел, безумную, как мы все тут.       Они поднялись выше, по узкой лестнице, где едва было куда ногу поставить — Лутиэн спешила впереди, и и пламя шло перед ней, и Келегорм услышал знакомый радостный и отчаянный лай. Хуан, родной Хуан, вылетевший из огня и дыма, ткнулся в бедро лбом, заскулил, забил хвостом, прижался, как мог.        — Хуан! — Келегорм запустил пальцы в шерсть, оперся на холку, — Ты молодец, Хуан! Ты здесь!       И тут боль стала совсем уж невыносимой, пол поплыл, шум в голове заглушил все, и Келегорм начал падать.       — Он умирает! — крикнул кто-то, но поди разбери, чей это голос был. Это проклятие, хотел было сказать Келегорм. Судьба такая, Намо проклял, умирать нам нелепо и страшно. Но не успел. Упал в темноту, где не было ни боли, ни запаха горелой плоти.       Он падал, и падал, и, кажется, слышал уже, как рвётся нить, связующая фэа и тело, и тут женский голос, живой и звонкий, как птичий гомон по весне, приказал:       — Держись! Не смей уходить!