Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Келегорм, едва встав на ноги, выбирался из палатки и предпочитал сидеть снаружи. Так, чтобы видеть небо. Мерз, кутался в одеяло, но не уходил, пока не прибегал целитель и не отправлял наконец в шатер, к жаровне, ругаясь. А потом и те смирились, только смотрели, чтоб не мерз и сидел ближе к огню, а спать таки шел в тепло. И в это утро — холодное, но ясное — Куруфин нашел его у большого костра. Он сидел, завернувшись в меховой плащ, и смотрел вдаль. Туда, где чуть поодаль от общей суеты устроились Берен и Лутиэн. Они сидели рядом, как влюбленные юнцы, и говорили о чем-то тихо — Куруфин прислушиваться не стал — и так же тихо смеялись, никого и ничего вокруг не замечая.       — Она на него глядит, — Келегорм только на миг скосил глаза на брата, — как…       — Как мама смотрела на отца, — договорил за него Куруфин и сел рядом, — я помню. И время помню, когда она еще так смотрела.       — Неужели? Кажется, это было жизнь назад, — Келегорм опустил было взгляд, но поднял снова, и во взгляде этом мелькнула странная тоска, — а порой кажется, и вовсе приснилось.       — Не тебе одному, — Куруфин качнул головой, — я себя иногда спрашиваю, а было ли? Любил ли я Лаурайвэ? Правда ли мы дружили и с Финродом, и с Нэрвен?       — Ничего от той дружбы не осталось, — Келегорм только вздохнул, — только вот Ириссэ, наверное, и помнит — а ее увел Тургон.       Он помолчал, плотнее завернулся в плащ и проговорил тихо:       — А ведь мама… Она никогда не одобряла этот раздор. И разницы не делала между нами и кузенами.       Да уж, подумал Куруфин, и вспомнил. В детстве Нерданель и правда не разделяла детей и племянников — любого в ее доме ждало угощение и теплое слово — и с их матерями, женами мужниных братьев, водила дружбу. И всегда сердилась, стоило Феанору заговорить о родстве, наследстве и первенстве.       — А отцу всегда говорила, что он с братьями похожи на детей, которые из-за игрушки поссорились и бегают к отцу жаловаться. И делом бы этих детей занять, чтобы времени на глупости не было, — добавил Куруфин, — я думал, она не из дома Финвэ, вот и не понимает, а теперь… Теперь думаю, она слишком многое понимала. Потому и ушла.       Глупо, наверное — давно уже не мальчик, сам женат, сына вырастил — и все равно внутри что-то отдавалось не болью даже. Тихой выстывшей, как брошенная печь, печалью. Когда-то обижался и недоумевал, а теперь только печаль и осталась. И немного сожалений.       — Потому и ушла. Не хотела быть женой первого из дома Финвэ, — Келегорм все же заставил себя отвести взгляд от парочки, — я думаю. Когда вернемся… Стоит попытаться замириться с родичами. Майтимо вон пытался. Даже от короны отказался.       — Он всегда был похож на маму больше нас прочих, — Куруфин пожал плечами, — но ты прав. Будет новая война, и лучше б встретить ее союзниками, чем продолжать раздоры. Ещё бы получить в союзники Тингола и его синдар…       — Нас они не послушают, — Келегорм покачал головой.       — Нас — нет, — согласился с ним Куруфин, — а вот Финдарато очень даже. И свою принцессу — наверняка.       — Такую принцессу попробуй не послушать, — Келегорм улыбнулся слабо, но в глазах его вновь мелькнула все та же тоска.       Выходить решили, как только Келегорм немного поправится. И без того упустили слишком много времени, и приближалась зима. Финрод и вовсе приказал возвращаться, как только целители будут уверены, что все выжившие перенесут дорогу. Куруфин, честно говоря, был против — стоило подождать еще немного, пока брат окончательно не выздоровеет, но куда там. Келегорм рвался в дорогу так, будто мог опоздать. Словно Моргот вместе с короной, Сильмариллами и всей крепостью готов был откочевать куда-то, едва наступят холода, и поди найди его на той равнине. И Берен Келегорма в этом только поддерживал. Сколько можно-то сидеть на одном месте? Лутиэн, правда, была против и разрешила идти только когда убедилась, что эльф сможет пройти хоть половину дневного перехода и не свалиться, а у смертного в груди не клокочет.       — Ты куда так спешишь? — спросил его Куруфин в первый же день на привале, пока Лутиэн с Хуаном ушла поискать целебных трав, — Летишь, будто ноги горят. До зимы хочешь успеть?       — Хочу, — согласился Берен, — меня совершенно не тянет даже в вашем Нарготронде зимовать, не то что в лесу. И по снегу станет гораздо тяжелее.       Он хорошо помнил зимы в захваченном Дортонионе — когда холод пробирает до костей, забирается даже под тёплый волчий плащ и дерет горло, а костер разводить нельзя, потому что орки учуют дым. Каково это — пить ледяную воду, пробираться в сугробах и путать следы, потому что на свежем, таком издевательски белом снегу всегда остаётся след. И как далеко в замёрзшем лесу доносятся голоса и стоны.       — Звучишь как знаток, — в голосе эльфа не было насмешки, только интерес, — в Тар… Дортонионе холодные зимы были? Мы не знали смен сезонов до прихода сюда…       — Холодные, — Берен кивнул и подвинулся невольно к костру. Сейчас он не мерз, но память услужливо напомнила все ночи без тепла, — аж дыхание в горле стынет.       Он помедлил, глядя в огонь, и заговорил:       — Зимой было тяжелее всего. Последней зимой — вовсе невыносимо. Там и лета почти не осталось — только сырость и дождь. Ни добычи, ни еды, что не сгнило, замерзло, а что выросло, уже орки сожрали и загадили. Я из той зимы только холод и помню. Ни как жил, ни как горы перешёл — ничего не вспомню, хоть пытай. Только холод и орочьи туши на снегу. Они десятками насмерть замерзали. Хоть одна радость.       — Там даже орки, тебя послушать, жить не могли, — вернулся от ручья Келегорм и вмешался в разговор, — а ты не уходил до последнего. Почему?       — Клятва у меня была, — медленно ответил Берен, и должно быть, было в его лице что-то, от чего эльфы чуть не шарахнулись, — я отцовской памятью поклялся отомстить и бить орков, сколько смогу. Я отца схоронил — эти морготовы плевки его растерзали, и после смерти над телом издевались. Я собрал, похоронил — тогда земля уже мерзлая была, пришлось камнями завалить — и поклялся. Сколько моей жизни будет — мстить. За него и за всех. И ничего не было больше. Только клятва.       У костра стало так тихо, что слышно было, как рядом ветер играет в сухостое. И Куруфин заговорил очень, очень не скоро:       — Хорошо, что ты не умер там. Но как же ты выжил?       — А я с волков шкуры драл, — Берен улыбнулся, почти через силу, отгоняя память о стылой мгле, — у них к зиме шкуры добрые, хоть палатку шей. И суп из них ничего. Наваристый.       Теперь на него смотрели то ли с удивлением, то ли с упреком:       — Ты говоришь о таком времени, и тут же шутишь? Самому зубоскальство не надоело? — Знаешь, — Берен улыбнулся шире, — если есть выбор — то ли выть от горя, то ли скулить, я выберу скалить зубы.