Трое в Ангбанде, не считая собаки

      Это утро для Лутиэн началось непривычно поздно — уже успело и солнце встать, и утренний холод смениться неверным осенним теплом, а она только проснулась и выбралась из их убежища. Должно быть, вчера устала и истратила слишком много сил, вот и пропала во владениях Ирмо едва ли не до полудня.       — Очнулась, Соловушка? — окликнул ее Берен от разведенного костра. Он был бледен, но держался лучше вчерашнего и вроде б даже сидел прямо, не пытаясь завалиться. Только незаметно опирался на бок Хуана. — Келегорм с Куруфином ушли еды поискать. Как ты? Пить хочешь?       — Хочу, — согласилась Лютиэн, забрала у Берена свой же бурдючок и сделала несколько жадных глотков, — ты сам в порядке?       — Сказал бы, что да, но ты обидишься, что вру, — Берен покачал головой, — плечо болит и потерял много крови, но помереть не тороплюсь.       — Помереть он собрался, — Лутиэн погрозила ему пальцем, — никаких смертей до свадьбы! Смотри, от меня и там не скроешься!       — И пытаться не буду, — Берен обнял ее здоровой рукой, поцеловал под ухом, — надо же успеть побыть счастливым хоть немного?       Вернулись нолдор с флягой и свертком из ткани, и Келегорм почему-то встревоженно заговорил:       — Нам удалось набрать орехов и немного чилима. Я бы сходил на охоту, но за нами кто-то следит. Он шел от реки, но я не смог его разглядеть и даже засек с трудом. Вряд ли это орк, но…       — Я не орк, — от тропы раздался вполне человеческий голос, говоривший на синдарине с незнакомым акцентом. Берен вскинулся, и Хуан поднял голову, но остался лежать. Меж вязов показался юноша. Невысокий даже по человеческим меркам, одетый в плащ из множества цветных лоскутов, с лицом, расписанным серым, блекло-желтым и коричневым, он был и сейчас-то с трудом видим на фоне осеннего леса.       — Я Халор, сын Дирхана из дома Халет, — представился незнакомец, — это земли рода халадинов. Эльфы тут редкие.       Он оглядел всех — потрёпанных, Лутиэн (похоже, выглядела она дурнее, чем ей самой казалось), и Берена, у которого под курткой видно было разорванную рубаху и бинты. Покачал головой и продолжил:       — С вами женщина. И раненый. Назовите себя, и я провожу вас. Вам помощь нужна. Келегорм отчего-то нахмурился, но Куруфин остановил его жестом и заговорил сам:       — Благодарю тебя, Халор из дома Халет. Нам действительно нужна помощь, и мы не замышляем зла против тебя или твоего народа, клянусь своим клинком. Я Куруфин, сын Феанаро, со мной мой брат Келегорм, Лутиэн, дочь Тингола, принцесса Дориата, и Берен, сын Барахира из дома Беора.       Стоило прозвучать именам, как вся серьезность с халадина слетела, и стало ясно, что он еще очень молод. Халор распахнул пораженно глаза, открыл рот и смотрел на собравшихся у костра так, будто перед ним сам Ороме явился.       — Куруфин… И Берен! Тот самый Берен из Дортониона?! О тебе говорили. Здесь много говорили, ты много воевал!       — Я надеюсь, говорили хорошее, и не на поминальном пиру, — Берен заметно смутился и попытался это спрятать за ворчанием, — веди нас, Халор сын Дирхана. Я все готов отдать за горячую воду и горячую еду.       Халор повел их едва заметной меж деревьев тропой, умело скрытой то в ложбине, то кустами (не сразу понятно стало, что густой терн посажен нарочно, чтоб спрятать дорогу от чужих глаз), и все смотрел то на смертного, то на нолдор, пока Келегорм не выдержал: — Если уж хочешь спросить, спрашивай,       а не смотри, как лань. Что так интересно?       — А… — Халор смутился и глаза отвел, — Карантир, сын Феанаро, вам не брат? Говорили, он знал Халет.       — Что? — Келегорм запнулся, а следом вспомнил. Женщина из эдайн, Халет, о которой брат всегда говорил с уважением. И сначала — с восхищением, а потом с сожалением и даже тоской, особенно когда хмелел. Мол, жаль, что гордячка невозможная, но хоть замуж зови, и бесстрашная, и орков резала, и гордая, и косы до пояса…       — Знал, — честно ответил Келегорм, — до сих пор помнит и говорит о ней. Мол, такой раньше не видел. И жалел, что она ушла и увела своих людей. Говорил, что счёл бы за честь подарить ей землю.       Халор довольно кивнул, явно польщенный, и поделился: — У нас рассказывают. Карантир, — чужое имя он выговаривал очень старательно, — был поражен волей Халет. Но та не хотела быть вассалом.       — Карантир об этом, кажется, до сих пор в печали, — добавил Келегорм, — особенно как выпьет.       Они были совсем близко к деревне, Лутиэн уже могла впереди разглядеть просвет между деревьев и столбы дыма, когда Берен вдруг замер, глядя на вешку на стволе вяза, метнулся к ней и бережно, как привет из дома, погладил кончиками пальцев.       — Что с тобой? — окликнула его Лутиэн. — Берен, ты в порядке?       Берен повернулся к ней. Глаза у него странно блестели, а когда он заговорил, голос дрожал:       — Это наша вешка. Мы так в Дортонионе тропы метили. Орк не прочтет, а кому надо, тот поймет. И тут… И она… Откуда?!       — Научили, — пояснил Халор, — люди Беора. Оказалось удобно. Они будут рады тебе. Пойдем.       — Да что ж ты сразу не сказал! — не удержался Берен, погладил вешку ласково, как любимого зверя, и зашагал следом за всеми. Лутиэн положила ему руку на плечо и ощутила, как-то напряжено.       — Боишься? — тихо спросила она. — Ты много лет не видел никого из своего народа. Это должно быть страшно. Но они точно будут рады. Я бы была.       Берен глянул в ответ с благодарностью и улыбнулся, накрыв ее ладонь своей, но не ответил. Он молчал и тогда, когда все вышли к частоколу, окружённому рвом, и когда в ответ на имена за этим частоколом зашумели, и когда вошли…       И только когда из-за ближайшего дома выбежала женщина — молодая, а косы полуседые — и бросилась ему на шею, смеясь и плача, Берен не удержал возгласа:       — Хириль! Хириль, ты жива!       Он обнял Хириль, закружил, а та все не могла успокоить и смех, и слезы, и то причитала, то радовалась на талиске:       — Берен, ты вернулся! Я верила, все говорили, что невозможно, а я верила, что ты живой! Посмотри, ты седой совсем, что они с тобой сделали! Но вернулся. Я так ждала, так верила! Ты ведь останешься? Ты теперь останешься?       Лутиэн отошла, не желая мешать встрече, а Келегорм спросил как-то ревниво:       — Кто ты, госпожа Хириль? Имя у тебя не здешнее, и выговор тоже.       — Это сестра моя, — ответил за нее Берен, — Хириль Легконогая, лучшая бегунья и плясунья во всем Ладросе. Хириль, это лорд Куруфин, лорд Келегорм и Хуан, мои друзья. А это Лутиэн, дочь Тингола, принцесса Дориата и моя невеста. Уже практически жена. Я им жизнью обязан. Особенно — Лутиэн.       Хириль разжала объятия и поклонилась эльфам:       — Лорд Куруфин, лорд Келегорм. Благодарю вас за жизнь моего брата и счастлива приветствовать вас, — а потом шагнула к Лутиэн и взяла ее руки в свои, — госпожа Лутиэн, по нашему обычаю жена брата — как родная сестра. Позволишь считать тебя сестрой?       — Конечно, госпожа Хириль, — кивнула Лутиэн и обняла мягко, как давнюю подругу, — буду счастлива.       Хириль улыбнулась в ответ — у них с братом одна улыбка была на двоих, светлая сквозь старую боль, как трава на пожарище — и тоже в ответ обняла Лутиэн:       — Прошу вас быть гостями в моем доме. Вам бы отдохнуть с дороги и подлечить раны. Я попрошу затопить баню, накормлю вас, выспитесь хоть в постелях… А завтра устроим пир. Если желаете.       — Желаем, — ответил ей Берен, — веди.       Дом, где жила Хириль, оказался не просто избушкой, но добротной избой на каменном подклете, слишком большим для одной женщины. Высокое крыльцо, украшенное вырезанными кошками, низкая дверь. Внутри сначала сени, где не было бардака — только утварь, уложенная на полки или развешанная по стенам, и бочка, из которой пахло квашеной капустой, и две двери. Хириль повела всех направо, в неожиданно большую и светлую комнату. Одну стену почти всю занимал бок печи, чисто выбеленный, а в двух других прорубили окна. Большие и светлые, карниз украшен резьбой, а на карнизе вышитые занавески. На полу — тканый коврик для тепла, такие же между окнами, для тепла, у стены сундук, украшенный птицами, и даже рушник, над столом висящий, вышит в три цвета. И посреди широкий стол, с двумя лавками, а на столе — осенние цветы в глиняной вазе.       — Сейчас, сейчас, — Хириль убрала цветы, достала из сундука скатерть и расстелила ее на столе — одним привычным взмахом — садитесь. Я с утра пекла, печь еще не остыла.       Лутиэн смотрела во все глаза — она никогда раньше не видела людского быта и теперь удивлялась всему. Одно дело, слушать рассказы, другое — сидеть в светлице (так звалась эта комната, она помнила) и разглядывать вживую. Беоринги не меньше эльфов любили украшать быт, но делали это совсем иначе. Синдар стремились подражать природе, нолдор — превзойти, а люди… Люди улавливали главное, превращали его в символ и воплощали в рукоделии. Медведи на задних лапах, вытканные на стенных ковриках, на первый взгляд казались простыми. Всего лишь несколько линий, да два цвета, красный и синий по белому. Но простота эта была обманчива — мастерица сумела в эти несколько линий передать саму суть медведя. Обманчивую неповоротливость, мощь и почти человеческую внимательность, и превратить ветви сосны и шишки вокруг в узор. Вроде и упрощённый, и при том узнаваемый — ни с елью, ни с можжевельником не спутаешь.       Лутиэн обвела пальцем птицу, вышитую на скатерти — в той легко было узнать пёструю синичку. В убранство было вложено немало труда, но неужели все это беглецы принесли с собой? Берен говорил, деревни жгли, и удалось спасти немногое, да и идти проще налегке…       — Скажи, Хириль, — не удержала Лутиэн любопытства, — вы принесли это с собой из Ладроса или уже здесь шили?       — Здесь, конечно, — невесело качнула головой Хириль, — нам удалось унести немного, и спасали самое ценное. Не будешь же рушник на себе тащить! А потом устроились… И жили, как в сарае. Ни занавески, ни коврика под ноги подстелить. Нельзя ж так, да и руки занять надо. Позвольте, я пойду обед соберу?       — Я помогу, — спешно отозвался Берен и замахал рукой, когда Куруфин поднялся помочь.       Он и сестра скрылись за дверью, на которой был вырезан узор из тех же сосновых ветвей, а Лутиэн попыталась представить. Едва оправившись от потерь и перехода, не зная, увидит ли брата и отца, оплакав погибших… Эта женщина расшивала скатерть птицами. Просто от того, что нельзя же жить как в сарае, без скатерти.       В горнице, где готовили, было темно, пахло дымом и печёным хлебом, и стояли на полках горшки. Все было как дома — большая печь, стол, добела выскобленный, маленькие окошки и в углу шкапчик для парадной посуды, которую только по праздникам и достают. Можно было бы представить, что он дома, в Дортонионе, и помогает сестре накрыть на стол, пока родители не вернулись, но у Хириль в волосах теперь пополам было темного золота и белого, и смотрела она не по-девичьи горько. Хириль снова всхлипнула, обняла Берена и уткнулась лицо ему в плечо:       — Мы здесь… Столько лет. Я все эти годы верила, что ты жив. Даже когда мама умерла. Я ее обмывала, и одевала… Берен, ты знаешь, что мама умерла?       — Знаю, сестренка, — Берен неловко погладил ее по волосам, — я был на ее кургане. Там звездчатка цветет.       — Был, — Хириль вздохнула, и в этом вздохе померещился укор, почему, мол, не нашел меня, — а отец, прочие… Кто остался?       — Нет, — Берен помотал головой, и сам ощутил, как вскипают слезы на глазах. Думал, что все выплакал, но нет, еще остались, еще живо горе, — я остался последний.       — Их убили? — шепотом спросила Хириль, и Берен понял, что не сможет рассказать об этом. Просто не найдет сил рассказать, как встретил призрак Горлима, как вернулся к растерзанным телам, над которыми надругались, вымещая злость на мертвецах. Как хоронил их в мёрзлой земле. Нет, никогда не расскажет. Пусть остальные помнят их героями, бросившими вызов Врагу, ставшими ночным кошмаром его слуг… Даже Горлима.       — Они погибли как герои, и забрали с собой множество вражьих выкормышей, — ответил Берен, — назвать детей их именами будет честью. Расскажи менестрелям, пусть сложат песни и споют им славу, они заслужили, все до единого.       «Доброй вам долгой дороги, сыны Дортониона. Доброй дороги тебе, Горлим, ты прощен».