Tonight I ain't stopping for nothing My devil is done, into oblivion Yeah, I had it coming Too close to the sun, into oblivion ©
Наоя хорошо помнит, как всё началось, но совершенно не помнит, как всё обрело странную, зависимую и болезненную форму. Вот он ещё бежит маленький по коридору, он ждёт, чтобы насмехаться над очередным слабым, беспомощным, заурядным родственником — и натыкается на Тоджи. Человека другого порядка. Человека, который заставляет сжаться горло, и сердце пропустить удар, даже не замечая твоего присутствия. Наоя помнит этот первобытный восторг, ранее ему незнакомый, это восхищение. Наоя и подумать не мог, что найдётся кто-то, кто поразит его, впечатлит, завлечёт. Тоджи ничто из этого не было нужно, он просто ходил по поместью, как все остальные, посещал додзё для тренировок, как все остальные, опускался на одно колено перед отцом Наои, как все остальные. И всё равно выглядел как-то особенно, как-то иначе. Наоя чувствовал честный трепет, когда смотрел на Тоджи и его статные жесты. А вот уже Наоя склоняется над унитазом в общей уборной, потому что нет сил идти до своей комнаты, и выплёвывает кроме жидкости и скромного завтрака ещё лепестки. Наоя абсолютно уверен, что не ел никаких цветов — кто он, травоядное? — и тем не менее, они были там. Наоя предпочитает много об этом не думать, хорошо поласкает рот, сплёвывает и забывает, что это вообще произошло. Он продолжает ловить редкие встречи, когда они с Тоджи пересекаются в коридоре, разок он смелеет настолько, что машет Тоджи рукой. И получив тяжёлый взгляд в ответ, обожает его. Наоя носит воспоминания об этом взгляде, как святыню внутри себя, и каждый раз, когда его воодушевление становится слишком большим, он чувствует, как задыхается. Несколько раз он даже кашляет, но снова не придаёт этому значения. Когда Тоджи однажды заговаривает с Наоей, Наоя уверен, что его сердце выпрыгнет из груди, он вспоминает, как дышать, чтобы ответить, но выходит несвязно и глупо, и по-детски. Тоджи хмыкает в ответ, и это не звучит агрессивно или расстроено, так что Наоя считает это успехом. Он возвращается в свою комнату приподнятым, в полном восторге, в такой приятной гамме нежных чувств. Его снова рвёт, и в этот раз Наоя видит в грязной воде в основном цветы. Почти полноценные соцветия, не какие-то пара лепестков, как раньше. Наоя пытается вспомнить, были ли в прошлый раз те же цветы, он присматривается со всех сторон, чтобы понять, что это вообще за цветы. Он ищет информацию про них: есть ли лечебные свойства, есть ли какие-то вещества в соке, что могут вызвать странные побочные эффекты, Наоя смотрит даже значение на языке цветов, но это не даёт никаких ответов. Не даёт ни конкретики, ни ясности. И Наоя даже отлавливает следы страха в том, как подрагивают пальцы. Вместо того чтобы заставлять себя и дальше что-то искать, пытаться что-то понять, поговорить с кем-то об этом (немыслимо), Наоя думает о Тоджи. Наоя воссоздаёт его образ в своей голове, вспоминает ощущения, которые испытывает рядом с ним. Наоя думает о том, какой Тоджи сильный и стойкий, и красивый, и во всём венец, образец для каждого существа на Земле. Наоя пытается найти в этом образе утешение и силы справиться со своей странной болезнью, и чем больше он думает — тем хуже ему становится. Поначалу всё это, безусловно, пугает, но, в конце концов, становится рутиной. Наоя просто привыкает к этому. Он принимает это как побочный эффект своей чистой любви. Проследить связь было несложно: стоит только Наое воспарить от чего угодно, связанного с Тоджи, — и прорывается кашель, лезут наружу цветы. Зная, как это работает, Наоя сразу решает ничего с этим не делать. Да даже если бы он и решил, что бы он сделал? Пошёл рассказал о своих чувствах семье, какому-нибудь стороннему магическому консультанту? Нет. Наоя не собирался ни выставлять себя в дурном свете, ни подставлять семью. Он принимал, что у его совершенно светлых, совершенно нежных чувств, таких сильных, что вместо бабочек в его животе распускаются цветы, есть и своя уродливая сторона, как у всего в мире. Всего, кроме Тоджи. Потом Тоджи покидает дом, и Наоя долго-долго смеётся над этим, чтобы отложить осознание, что больше не случится видеть его тёмную завораживающую фигуру в коридорах. У Наои уходит несколько дней, чтобы принять неизбежное. Тоджи больше нет в этом доме. Тугой узел в груди Наои сжимается ещё сильней, и дышать впервые становится настолько больно, Наоя не уверен, что сможет справиться с этим. Но ещё через пару дней становится легче — ему так грустно, что физическое состояние воспринимается таким естественным, таким подходящим, таким отражающим. Единственное, что меняется, — подход Наои к еде. Он ест меньше и более мягкую еду, это его сделка с собой, чтобы продолжать ничего не делать с побочным действием его болезненной сосредоточенности на Тоджи. Наое хочется, чтобы все эти приступы кашля и рвоты проходили как можно проще — и можно было вернуться к обычной жизни. Как водится, время не лечит. Чем дальше — тем больше тоска Наои обостряется, и в какой-то момент Наоя обнаруживает себя на полу, всего в цветах и крови, и его горло так саднит, словно там побывало раскалённое железо. Наоя едва помнит, как оказался здесь, в этом помещении, в таком положении. Наоя совершенно точно не помнит мысль, которая привела к такому резкому приступу. Наоя начинает бояться своих мыслей, по-настоящему бояться. Он никогда бы не подумал, что он, с презрением относящийся к подавляющему большинству людей, что он умрёт от светлых, приятных чувств. Его спасает только то, что цветы и кровь нужно убирать, что Наоя не делает это своими руками. Он знает, что прислуга обычно не распространяется о странностях, которые видит, — это может стоить ей жизни. Наоя не переживает, что его раскроют и уличат, но это происходит. Вероятно, Наоя не учёл тот факт, что, кроме прислуги, глаза и уши есть у стен и конкретной группы родственников, которые не годятся ни на что другое. Когда отец приходит к нему для беседы, Наоя сразу понимает, о чём это будет: понимает и продумывает, как уйти от темы. Отец возвышается над Наоей и выглядит даже грозно, но даже близко не как Тоджи — Тоджи был мощью в приземлённом человеческом теле, а отец — человек, стремящийся к мощи. Наоя успевает улыбнуться перед очередным приступом кашля — это только упрощает отцу задачу. — Что за дела с кашлем и цветами, и кровью? — Я пока не мастер в магических делах, — Наоя отвечает с кровати, — я не знаю, что это за проклятье. Это наполовину ложь, но она хорошо работает. Отец кивает в ответ, поддевает подбородок Наои небрежным жестом и уходит. Наое становится хуже очень быстро. Раньше он так хорошо игнорировал последствия, но теперь он еле поднимается с кровати, он пропускает все семейные дела, он только пьёт сладкие напитки, которые приносят ему в комнату, и совсем ничего не ест. Он не ходит даже до туалета, когда случается усиление тошноты, потому что желчь из желудка постоянно стоит где-то в пищеводе, першит в горле, и дышать ну очень тяжело. Наоя просто склоняется над полом, выплёвывает всё, что может, и возвращается на подушку. Когда отец приносит артефакт, который должен бы помочь, Наоя уже совсем плох: он не видит, потому что ему сложно двигаться, но чувствует рукой бутон под своей рукой. И удивляется, как он оказался там — неужели он не успел наклониться и сплюнуть на пол? И если так, почему не чувствует ни неприятного запаха, ни влаги? Наоя только сейчас отмечает, что не думает о Тоджи уже несколько дней — потому что у него нет столько силы воли: пробираться через эти чудовищные последствия из-за простой приятной мысли. Артефакт совсем крошечный, похожий на косточку абрикоса, размером не больше большой карамельной конфеты. Его закрепляют на плотном длинном шнуре и одевают Наое на шею. Наоя в это время чувствует себя совсем безвольным, он совершенно потерял контроль над телом. В первые дни кажется, что ничего не поменялось, и Наое ещё дурно, но после состояние всё же выравнивается. Наое не хорошо, но лучше, чем последний месяц. Ещё тяжело дышать и двигаться, и тошнота продолжает стоять в горле, но Наоя уже поднимается с кровати, он пытается есть, он дважды даже присутствует на семейных собраниях — чтобы его не теряли из виду и не сбрасывали со счетов. Когда он адаптируется к новому состоянию — родственникам лучше придержать язвительные комментарии. С улучшением состояния возвращаются и старые привычки. Наоя осторожно позволяет себе вспомнить Тоджи и его утончённые черты лица и характера. Когда Наоя убеждается, что такие мысли не приводят его прямиком к падению и выплёвыванию собственных внутренностей, он идёт дальше и разрешает себе даже подумать о шраме на губах Тоджи. Эта мысль завораживает, и предсказуемо, его тошнит, но никаких бутонов не вываливается наружу — может, они там растут в желудке и кишечнике, и в тугом складе рёбер, потому что в рёбрах вечно жмёт. Но Наоя их не видит и со временем привыкает к новой реальности. А потом Тоджи умирает. Новость приходит скупым письмом, и Наоя ходит ещё несколько дней, не веря. Он ожидает, что его просто вывернет наизнанку, когда в голове всё уместится, и накроют эмоции, но ничего не происходит. Эмоции не накрывают, тело закономерно не отвечает. Наою тошнит сильнее, чем обычно, но и всё на этом. Этот факт Наое отвратителен. Ему кажется, что он словно и не человек — он не может поскорбеть о Тоджи. Это хуже, чем когда он лежал безвольной куклой в своей кровати. Наоя снимает артефакт со своей шеи и кладёт рядом с подушкой, он забирается в тайник отца, чтобы стащить две бутылки самого крепкого алкоголя, который он увидел, и возвращается к себе. Алкоголь оказывается почти бесполезен — к его обычным симптомам добавляется только лёгкое головокружение, и он даже не обжигает внутренности, и совершенно точно не притупляет боль. Наоя вспоминает Тоджи, он пытается соединить все маленькие случаи, когда они виделись, Наоя пытается представить, каково было Тоджи, когда он ушёл — был ли он счастлив там? Наое так больно от этих мыслей, от осознания того факта, что Тоджи больше нет, что его безупречного идола больше нет. Наоя пьёт по наитию, чтобы чем-то заполнить пустоту, и сначала понимает, что плачет, а потом проваливается в какое-то бессознательное состояние. Наоя даже не помнит себя, когда находит себя снова на полу. Он весь в каких-то мерзких, быстро остывающих жидкостях, и ещё на полу есть цветы. Наоя касается их кончиками пальцев и не может почувствовать нежность лепестков, словно все его чувства отбило, но он знает, какие они на ощупь, он это помнит. В глазах темнеет, и встать очень тяжело, но Наоя чувствует это ясно, как никогда: если он не вернёт артефакт, то умрёт сегодня же вечером. А ему не хотелось умирать, ему просто хотелось быть честным в своих чувствах к Тоджи. И по-своему почтить его память — восстановить всё о нём в памяти. С трудом Наоя поднимается на ноги, надевает артефакт, пытается отдышаться. Он идёт в душ, чтобы смыть с себя все лишние жидкости и, наверняка, ужасный запах. И ужасную перспективу никогда не восстановиться. Наоя держит цветок под водой, потом долго держит под водой себя, сидя на полу, и, когда ему кажется, что он достаточно чистый, чтобы лечь в кровать, на слабых ногах он возвращается в комнату. Подушка и футон, и тёплое одеяло ждут его и выглядят привлекательно. Грудь жжёт на том месте, где прикасается артефакт, но Наоя всё равно позволяет себе мысль: «Если бы Тоджи когда-то обнял меня, было бы это так же приятно? Так же тепло? Готов поспорить, что было бы…» Он проваливается в сон с этой мыслью и знает, что точно проснётся с утра, но если бы не проснулся — чёрт с ним, Наоя ни о чём не жалеет, он не жалеет, что любит Тоджи.Наоя
6 ноября 2021 г. в 06:00