Нухэрни

Что можно узреть в Степи? Обычный фабричный не увидит дальше станции с рельсами, ведь его жизнь напрямую связана с мертвыми железными стенами и путями. Степняк узрит янтарные земли, облаченные золотой рябью лучей солнца, и травы с холмами затмят вид холодных строений. Но ни фабричный, ни степняк не будут способны увидеть в сотне разных травинок, как две из многих сплетаются воедино. Что можно услышать в Степи? Приезжий будет глух к ней, лишь собственные удары сердца по ребрам и тяжелое дыхание будет служить ему путеводной звездой. Менху внемлет каждому лепестку то бурой, то кровавой, а то и черной твири. Перешептываться будут, доводить свои маленькие сплетни до рыдающих да кричащих издали плети с сечью. А савьюр замолчит, придавленный черной кожей, лишь вынимая из-под нее единственный цветок. — Наконец-то, — шипящий голос разошелся вокруг. Но не Степь то говорила. Она покорно молчала, наблюдая за тем, как одно из живых существ легло на змеиный плащ. То молчало, покорно вглядываясь в большие каштановые глаза, что почти поглотили алые искры скрытого желания и возбуждения. Обладатель волшебных очей заметил, как слегка приоткрыл рот лежащий перед ним, и успел накрыть ладонью, заставляя замолчать. — Тише, Бурах. — пролепетал мужчина, проводя большим пальцем по пухлым губам. Те стали еще более пышными и заалели, стоило начать целовать их и прикусывать, нервозно переступая ногами, дабы уйти от Города прочь. — Еще немного. Немного, и ты хоть кричи. Потерпи. — Не хочу кричать, Дань, — сказал твердо Артемий, тем не менее, рвано вдыхая твириновый аромат от того, как острые бедра ладно ложились на пах. — Услышат. — Никто нас в этой глуши не услышит! — возмутился Даниил, цепко хватаясь за ремни. Хотелось их содрать с горячего тела. Пытаясь освободить Бураха от плена, он забыл про себя, и вспомнил только тогда, когда ощутил, как приятно ощущался воздух на оголенной шее, как щекотал торс под свисающей рубашкой. — Раньше тебя это не волновало, где в каждой щели, в каждой дыре случайная птица. А здесь? — Дань… — Бурах положил ладонь на чужой затылок, наклонил голову к себе, заставив смотреть прямо в глаза, прижался — грудь к груди. — Что есть Город, если не стая птиц, скажи? О их мнении я не волнуюсь. Не забеспокоюсь, коль узнают. Помалюют и останутся довольны. Слово — воробей. — Видно было, как Данковский оставался непреклонен в своем вопросе, все еще ожидая разумного ответа. Артемий вздохнул, укладывая голову на плащ, утягивая за собой и укладывая на себя. Провел подушечками пальцев по морщинкам, что легли под волшебными глазами. — Знание не вечно, в один день какое либо да покинет светлую человеческую черепушку. А Степь слышит. Услышит она и крик, и пение и шепот. Сокроет в себе. — Тогда и мне тоже кричать не стоит, хочешь сказать? Боишься, что ваша Бодхо отнимет у меня голос? — Даниил повел бровью. Плохо ему давались верования степняков. Но он хотя бы старался понять, от того сейчас получил снисходительную и очаровательную улыбку, приправленную затуманившимся взглядом. — Боюсь. Отнимет тебя у меня. В один день это случится… — Бурах ласково прижал свою широкую ладонь к впалой щеке. — Но не сегодня. Ты кричи и пой. Только мне. — Ха, — выдохнул Данковский. Он уж думал услышать байку о многих жертвах, что сгинули в Степи, воспевая ей почести. — Только тебе? Идешь против желаний своего превеликого божества. — Артемий довольно прикрыл глаза, когда рука Данковского провела тропу от скул до ключиц, минуя расстегнутые, но так и не снятые ремешки. — Жадный я. — твердо произнес он, попутно стягивая белоснежную ткань с бледных плеч. Зря Бурах боялся, думал Данковский. Не отнимет его Степь от Бураха, не будет в силах разлучить. Что сейчас, что в будущем. Но его жадность, желание овладеть Данковским настолько, что не захочется даже отдавать излюбленной Бодхо… Она так льстила. Сам не хотел отдаваться в костлявые лапы смерти, а теперь и Бурах старался удержать, на этот раз от той, в чью обитель они ворвались. Эта уверенная хватка на его бедрах ощущалась и на сердце, что обрел он недавно. Все стараниями одного деревенского дурака или служителя — это как посмотреть. Когда он остался здесь, его не прогнали прочь. Его оставили, позволили жить под одной крышей. Спать на одной постели, в тесных объятиях, от которых потом пол ночи ворочаешься в духоте. Даниил знал, что гнать его было не за что, он сделал все, что мог. А вот ненавидеть было за что. Одержимость Многогранником, убитый посыльный и сожженные письма… «Ворах»… И вместо ненависти он получал ласковые слова на ухо, что разбивали тишину на несколько осколков, стоило им улечься где-нибудь одним. Он затруднялся ответить, подходили ли они под понятие «душа в душу». Они все так же устраивали словесные перепалки. Даже доходило до драк. Но они не скрывали своих обид, извинялись, как умели. Бурах сурово сжимал кулаки, проговаривая «ну извини», а Данковский так извинялся, что было это скорее похоже на компромисс. Ему было приятно понимание Артемия, что он просто не умел иначе и старался изо всех сил. Он не заметил, как единственной вещью, что можно было натянуть на тело, осталась под их телами. Остальное будто испарилось среди янтарно-бледной травы. выжженной солнцем. Только голая кожа соприкасалась, пуская импульсы по всему телу. Ощущение было такое, что хотелось подпрыгнуть и улететь ввысь, остынуть, а затем сгинуть в недрах, вновь ощутить жар в теле. Такой непривычный, такой желанный. Не первый раз Даниил старался ощутить внутри себя все внушительное степнячье естество. Бураха не обделила природа, от того так распирало его изнутри, когда Данковский приподнял бедра и стал садиться снова. От того он немел, с открытым ртом и сбившимся дыханием пытался уловить хоть одну здравую мысль в голове. Мысли не удерживались долго, покидая золотую столичную голову. Не ново было ощущение, но чувство такое, будто все происходило в первый раз. И единственный. Не хотелось быть разъединенными, не хотелось быть по разные стороны лишь от того, что вздох вожделения пронесут на себе лепестки твири по всей округе. Бурах упирался в него, вжимая пальцы в его бока. Хотелось петь и кричать. Но то единственное, на что Даниилу хватило сил — тихий стон, заглушенный сжатыми губами, как он почувствовал мелкий толчок. Даниил был страстным любовником. Не сдерживая себя, он мог заявить на всю округу, как же ему хорошо. Он знал, что Бурах такой же. Его стоны ласкали уши и душу. Но их округа сейчас это лишь голое серое небо, на котором проскакивали капли солнца, и жухлая трава. Перед кем бахвалиться? Перед самой Степью, скажет Бурах. Хорошо. Пусть слушает. Но Данковский ей ничего не отдаст. Наклонившись вперед, он обхватил Артемия за шею, заглядывая в голодные глаза. Тот убрал руки с бедер, вместо этого обнимая за пояс и прижимая к животу. Примкнул он к пышным губам, ощущая привкус старой крови на едва зажитых покусанных ранках. Не мог Даниил никак принять позу, что была бы ему сейчас удобна. Хотелось двигаться самому, управлять процессом, заставлять Бураха стонать каждым своим скачком, выбивая из него все человеческое. Хотел, чтобы Бурах животно толкал в него, не жалея. От того расцепил хватку на крепкой шее, и, задыхаясь, стал двигаться бедрами, лишь опираясь ладонями на дрожащую грудь. В тот же момент ему хотелось жаться к Артемию, как к своей единственной причине на достойного существования. И это чувство было ему непривычно. Ни к кому он не желал прижиматься так, словно их сжимали четыре стены, а души начинали друг друга слышать. В Столице каждый раз был единственным, чувства не сохранялись, они не имели важности. Холодный расчет, которым он предпочитал действовать по сей день. Но что-то поменялось, вторглось в него и забрало с собой частицу его самого, предпочитая восполнить пустое пространство собой. То был Артемий Бурах, что когда-то спал в Омуте весь в крови и грязи. Он первый. Единственный. Этот город меняет Данковского. Он дома. Едва из Данковского вырвался отчаянный стон, он мигом ощутил под собой холод черной кожи. Аж вздрогнул. А затем приподнял брови, уловив выдох Артемия губами, что так близко граничил с вожделенным стоном. Чувство того, как внутри него двинулся Бурах, стоило поменять положение, заставило Данковского до боли прикусить губу. — Ох, Артемий, вот заберет вас Степь, — с усмешкой начал проговаривать Даниил. Не дали договорить, резко толкнувшись вперед. Тот подавился собственными словами, более не в состоянии продолжить. — Лишнее болтаешь. — на эти слова Данковский тихо и хрипло рассмеялся. Ощущали Артемий с Даниилом себя словно в мороке, покрытые твириновым дурманом и липким потом. Едва раскрывая, а затем зажмуривая от удовольствия, тяжело дышали во рты друг друга. Тихие стоны грели и без того горячее дыхание. Это были те стоны, что были предназначены ни для кого или чего либо другого, кроме них самих. Только Даниил знал, как Артемий начинал поскуливать, когда напряженные мышцы стенок сжимались вокруг него. Только Артемий знал, как Данковский задыхался, не силясь и двух слов связать. Тот цеплялся за крепкие плечи, как за спасательный якорь, а широкие ладони легли на талию, где после явно оставят синяки. Это, на удивление, будет единственный след, который останется на ком либо из них. Не хотелось метить. Хотелось видеть и слышать. Хотелось чувствовать. Артемий сказал, что знание исчезает со временем. И все же одно коркой засядет у них в подсознании. Они — две разные нити, которые невозможно было не связать. Приезжий, сколько бы он не находился в Городе-на-Горхоне, Степь слышать не мог. Но тогда почему он слышит такие тяжелые удары? Слышит, как гнется трава? Данковский открыл глаза. И на момент решил, что умер. Сердце не выдержало. Только затем моргнул несколько раз своими широко раскрытыми глазами. Затем заметил, как схватил Бураха за шею, будто собрался удушить, а ноги скрестил у него на пояснице. — Слишком резко? — Бурах тут же опомнился. Протрезвел, будто мгновение назад не был чертовски пьян. — Дань…? — он увидел, куда Даниил устремил свой взгляд. Решил подействовать его примеру. Огромный черный бык стоял над ними, жуя траву и глядя на них большими заинтересованными глазищами. — Нухэр! Вышел из дворика в степи погулять? Молодец, мальчик. — дружелюбно заулыбался Артемий быку, да так, словно не держал в страстных тисках Даниила. Его присутствие животного явно не смущало. Ну да, не Бодхо ведь, и не Суок. Даниил, тяжело вздохнув, ударился головой об землю, уже обреченно и слабо держась за плечи Артемия. Прошипел: — Заебало. Нухэр, махнув хвостом и двинув челюстью, фыркнул: — Ага.