Синоним сексуальности

      Церемония бракосочетания готовилась прямо в штабе «А.Н.К.Л.» — в церкви, мэрии или уютном уголке природы Уэверли не разрешил. Двое оперативников тащили в брифинг-зал цветочную арку, ещё трое — вазы с гвоздиками и лилиями.              Англичанин смотрел на это, негодующе открыв рот.              — Что это? — немедля поинтересовался он у следовавшего за ними Наполеона.              — Украшаю помещение, — невозмутимо ответил Соло. И вскинул бровь. — Не хотите же вы, сэр, чтобы регистрация прошла по-коммунистически аскетично?              Англичанин скрипнул зубами, но промолчал.              — Не забудь создать сквозняк, — предупредил он и ушёл.              Соло проводил его взглядом и, войдя в большой светлый зал, взял на себя руководство по установке декора. Впрочем, цветами и аркой он и ограничился, не желая без должного повода испытывать терпение босса. Строгие оконные рамы, хорошего качества мебель, стильная символика агентства и так создавали торжественный антураж.              Когда выполнившие свою задачу коллеги ушли, Соло оглядел импровизированную свадебную площадку придирчивым взглядом, поправил гвоздику в одной вазе и лепесток лилии в другой и удовлетворённо кивнул. На самом деле на романтику ему было плевать, он мог обойтись и примитивной процедурой подписи документов, но Курякину важны условности. Внутри он уязвимый омега, хоть изо всех сил доказывает обратное.              Наполеона немного волновало, что вместо бесполого камнеподобного существа теперь он видит слабую особь, которую тянет защищать, но старался не зацикливаться на беспокоящем факте.              Он тряхнул головой и отправился собираться. Его холостой жизни оставалось ровно на сорок минут.              Переодеваться и наводить лоск приходилось прямо в рабочем кабинете: Уэверли даже не выделил выходной ради столь значимого события в биографии своих лучших агентов. Соло не роптал. Снял синий повседневный костюм и переоделся в специально пошитый к сегодняшнему мероприятию чёрный, дополнив белой рубашкой и галстуком в тонкую полоску. Начищенные до блеска туфли не менял, лишь контрольный раз прошёлся по ним щёткой. Гладко уложил волосы. Брызнулся одеколоном. Запонки, платок-паше — ему нравился свой образ в зеркале.              Наполеон глянул на настенные часы и покинул кабинет. В уме крутилось, что он творит нечто, противоречащее его убеждениям, но их теснили мысли о помощи другу и зубовном скрежете цэрэушного начальства.              Дойдя до кабинета Курякина, американец бесцеремонно повернул ручку, но дверь оказалась заперта. Значит, к алтарю они доберутся порознь. Наполеон пошёл дальше.              Ближе к брифинг-залу звучала лёгкая музыка. В широком коридоре у окон расслабленно болтали оторвавшиеся от дел гости, среди которых были и главы отделов, и оперативники, и секретари с архивистами. В широко распахнутые двери заходить никто не спешил, оно и понятно — несмотря на сквозняк, вонь стояла приличная. Течка русского вот-вот должна была прорваться, и компостная куча благоухала. Некомфортно, но они намеренно подогнали свадьбу под этот физиологический процесс, чтобы упростить себе брачную ночь.              При мысли о случке Соло замутило. Пройти второй раз через мучения — подвиг похлеще первого.              Игнорируя насмешливые фразочки альф и кислые взгляды омег, он проследовал в брифинг-зал. Там всё же находилось с десяток людей, и среди них Курякин. В светло-сером, почти белом костюме, заказанном у именитого итальянского кутюрье. Он на голову возвышался над всеми и делал вид, что безразличен, однако Наполеон с порога заметил, как тот растерян от чрезмерно-непривычного внимания к себе. Красивые или нет, а в день бракосочетания омеги всегда становятся королями бала.              Однако же… Соло подтвердил свои обонятельные догадки, скользнув взглядом по альфам… Однако ни один альфа не возжелал покрыть течного омегу — запах у всех был тихим и ровным.              Ладно, не беда, в следующую течку большевик будет пахнуть древесными стружками и смолой.              Наполеон направился к нему, выдёргивая из кучки болтающих с ним коллег.              Они отошли к окну, откуда дул тёплый сентябрьский ветерок.              — Всё в порядке, большевик? Настроился?              — Вполне. — Илья тушевался, смотрел куда угодно, только не в глаза. — Тут красиво.              — Нравится? — Наполеон глянул на цветочную арку, будто она была величайшим достижением его жизни. — Уэверли мне за неё чуть голову не открутил. Я его переубедил. Она сочетается с тоном мебели, не так ли?              Илья устремил взгляд на арку, потом на овальный стол, неопределённо повёл плечом. Неловкость можно было в кирпичи формировать и стены из них выкладывать. Сложно с ним. И зачем он в это влез?              Вслух Наполеон спросил другое:              — Илья, ты метку на церемонии хочешь или во время случки?              Ресницы русского вздрогнули, в зрачках застыл испуг. Нет, ответ у него был. Обдуманный далеко заранее, миллион раз в грёзах, мечтах. Но он стеснялся его произнести, будто такая мелочь мгновенно сделает его слабым и уязвимым, подставит под насмешки.              Однако вопрос не был праздным, требовал выбора прямо сейчас — церемония по плану начиналась через пару минут. Илья пересилил себя, зыркнул во все стороны глазами, убеждаясь, что никто не подслушивает. Выкрутился:              — Сейчас, наверно, некогда будет, Уэверли всего полчаса дал.              Наполеон кивнул. Значит, ночью. Хотя многие омеги предпочитали сменить статус при зрителях, и переростку не мешало бы покрасоваться, дать пометить себя под восторженные аплодисменты, на зависть всем влюблённым в его жениха омегам. Но Курякин есть Курякин, он робеет выставлять романтические моменты напоказ или, возможно, и вправду желает сделать их ещё интимнее, чтобы принадлежали только ему. Только им двоим. Даже хорошо — Наполеона не прельщало облизывать помойку при массе ехидного народа, только и ждущего повода для насмешек.              Ему было по барабану, а вот Илью подколы могли задеть. И он свернул бы приколистам шеи.              В зал с неизменной улыбкой вошёл Уэверли, за ним все, кто стоял в коридоре. Некоторые морщились от запаха и удирали к дальней стене или поближе к распахнутым окнам. Илью их маневры удручали, хотя и он подобающе случаю изгибал губы.              — Готовы? — осведомился у будущих молодожёнов англичанин. — Тогда не станем затягивать.              Соло подтолкнул своего жениха к арке, на которую как раз эстетично падал сноп солнечного света, встал рядом. Вперёд выступил священник в чёрной сутане, из собственной агентуры. Илья стиснул челюсти, но промолчал.              — Покороче, падре, — распорядился Уэверли, поправляя очки. — Самое основное.              Падре откашлялся. Встал в позу, прижимая священное писание к груди.              — Сегодня у альфы и омеги, которых мы прекрасно знаем, самый счастливый день. Они создают семью, и мы пришли засвидетельствовать…              — Кгм, — кашлянул Уэверли, подгоняя. Священник сию секунду перестроился:              — Илья Курякин, желаешь ли ты сочетаться браком с Наполеоном Соло?              Русский, медля, посмотрел на Соло, будто давая ему шанс передумать и не совершать опрометчивый поступок, из благородства привязывая себя к нелюбимому омеге. Агенты, оперативники, начальники отделов затаили дыхание. На их глазах самый неисправимый донжуан мира, серийный соблазнитель и истинный красавчик запирал себя в клетке с самым несуразным, неуравновешенным дылдой. Некоторые не верили, что он дойдёт до конца, а не превратит свадьбу в фарс.              Соло одолевали такие же сомнения, но он не срывался наутёк, улыбался, успокаивая то ли Илью, то ли себя. Отвратительный запах течки забивал ноздри, действуя на инстинкты.              Уэверли кашлянул.              — Да, — немедленно опомнился Илья.              — Наполеон Соло, желаешь ли ты сочетаться браком с Ильёй Курякиным?              На этот раз главе «А.Н.К.Л.» торопить не пришлось — Соло ответил без паузы:              — Да.              — Тогда объявляю вас супругами, — быстро сообщил священник, — обменивайтесь кольцами.              Уэверли, сжав губы, вытащил из внутреннего кармана пиджака бархатную коробочку, заранее переданную ему американцем, и поднёс раскрывая. На подушечке из белого шёлка лежали два тонких золотых ободка одинакового размера — пальцы нетипичного омеги не были хрупкими как у подавляющего большинства его собратьев.              Наполеон взял кольцо, поднёс к безымянному пальцу протянутой Курякиным руки и, придерживая её за запястье, плавно надел. Большевик дрожал, словно перед накатывающим приступом, пришлось коротко погладить жилки на пульсе и ободряюще моргнуть. Илья подсобрался, но пальцы всё равно только с третьего раза подцепили и подняли с подушечки другое кольцо. Наполеон подставил руку, оттопырив свой безымянный палец, и был с секундной заминкой окольцован. Илья поднял на него свои воловьи глаза с русой бахромой ресниц, спрашивая, всё ли правильно сделал.              Наполеон не знал. Касательно обряда всё происходило безупречно, а вот насчёт необходимого заключённого ими делового соглашения, потери, хотя бы частичной, личной свободы, взваливания ответственности за омегу — продолжал колебаться. Но теперь уже поздно откатывать назад.              Он белозубо улыбнулся Илье одному.              — Теперь мы женаты, — шепнул он, наклоняясь к нему, и чуть не отпрянул: вблизи помойных запах был просто ужасающий.              Слова потонули в жидком всплеске аплодисментов и улюлюканья. Уэверли уже успел ретироваться к стене.              — Можете поцеловаться, — повысив голос, провозгласил священник и тоже отошёл на несколько шагов.              Илья смутился, нескладный в своём огромном росте. Улюлюканье и подначки стали громче и гуще — все знали, что Соло женится из жалости или из вредности, назло недоброжелателям, и хотели посмотреть, как он выкрутится.              Лучшим способом заткнуть их было не пойти на поводу у их желаний.              Наполеон притянул к себе изумлённого большевика и, незаметно набрав в лёгкие побольше более-менее чистого воздуха, наклонил за затылок к себе и поцеловал. Медленно, смакуя, с языком. Это было чистой воды игрой, отработанной годами шпионской практики, но он с удивлением почувствовал, что дёрнувшийся поначалу Илья отвечает ему по-настоящему. Неуклюже, как девственник, но со старанием и самоотдачей.              Наполеона чуть не стошнило. И запасённый воздух кончился. Его хватило только на то, чтобы красиво закончить затянувшийся поцелуй и, отодвинувшись, вдохнуть полной грудью.              Послышались разочарованные возгласы — коллеги не получили унизительного шоу с игнорированием непривлекательного омеги, которого, к тому же, половина агентства побаивалась или избегала.              Уэверли хлопнул в ладоши, призывая к тишине.              — Поздравляем Соло и Курякина, однако пора возвращаться к работе. Расходимся по кабинетам, господа.              Сотрудники недовольно замычали, но их как ветром сдуло из пропитанного смрадом зала. Первыми сбежали начальники отделов и падре.              — Курякин, ты можешь ехать домой, — продолжил Уэверли, — а с тебя, Соло, ещё отчёт по последней миссии.              — Да, сэр, — ответил Наполеон и, повернувшись к Илье, добавил: — Я постараюсь поскорее. Встретимся вечером, большевик.              Курякин кивнул ему и боссу и, направившись к двери в своём светло-сером костюме, пристроился в хвост последних выходящих. Неосознанно держал кисть с кольцом чуть на излёте и потирал большим пальцем новый аксессуар.              Наполеон тоже поднял руку и посмотрел на кольцо. Оно с непривычки немного мешалось. Уэверли проследил за его движением, иронично изогнул губы:              — А ты от него отбрыкивался. Называл дирижаблем, антонимом сексуальности…              Англичанин даже не подумал понизить голос, очередь на выход из оставшихся пяти человек его, может, и не слышала, а вот у обернувшегося как раз в этот момент Курякина глаза стали как у побитой собаки. Он быстро их опустил и юркнул в освободившийся проход, плечи его поникли.              Вот чёрт.              — И убери тут всё, — указал на вазы не заметивший подложенной свиньи Уэверли и отправился восвояси.              — Конечно, сэр, — проговорил в пустой брифинг-зал Соло. С гвоздиками и лилиями он разберётся, а вот что теперь делать с упавшей ниже некуда самооценкой его отныне законного мужа?              Ладно, будет решать проблемы по мере их поступления. Соло покрутил мешающееся кольцо, ища ему более удобное положение, и пошёл звать тех, кто за пару фунтов стерлингов отнесёт цветы на мусорку.              Вопреки словам, он не спешил. Со свадебным декором разобрался быстро, а отчёт составлял подробно и перепроверяя, сев в машину, не гнал. Чем ближе становилась брачная ночь, тем сильнее крепло стремление сесть на самолёт и убраться из города, из страны. Днём от феромонов течки его слабо вело, но не до стояка, необходимость покрыть омегу, который опять обязательно будет зажиматься, вызывала изжогу.              Плюс предстоял тяжёлый разговор, спасибо Уэверли. Илья молча влюблён, получил надежду на взаимность, и вот узнал истинное отношение выбранного альфы к себе. Не то, чтобы он не догадывался, но одно дело догадываться, а другое — узнать наверняка, да ещё в день свадьбы.              Вот какого хрена надо было выходить за рамки дружбы? Кто за язык тянул предлагать брачный союз и помощь с течками? Курякин не понёс после случки, и на этом надо было закончить, отвести его к медикам, пусть бы лечили его гормональный срыв.              Ночевать сегодня условились в таунхаусе Курякина. Международная разведка отписала ему приличное двухэтажное жильё с удобствами и хорошей мебелью — кровать на прочность они проверили полтора месяца назад.              Подъезжая, Соло ругал себя и Уэверли, втянувшего его во всё это. Он припарковался на крошечной подъездной площадке под тусклым светом уличного фонаря. Заглушил двигатель, покопался в бардачке, забрал портфель с пассажирского сиденья. Выйдя из машины, не спеша закрыл на ключ, тщательно проверил. Дойдя до порога, покопался в карманах, достал сигареты. Закуривать передумал — как ни оттягивай, а выбора нет.              Пахло, как у забора мусоросортировочного завода, а когда вошёл внутрь, словно оказался на транспортировочной ленте в гнилых объедках. В зловонии каким-то чудом пробивались нотки жареного мяса, выпечки и чего-то ещё, свежего и съедобного.              — Илья! Я дома! — крикнул Наполеон, ставя портфель на тумбочку и думая, что в таком амбре не сможет закинуть в рот и ложку деликатеснейшей алмазной икры.              Через пару секунд Илья высунулся из кухни, едва не снеся макушкой дверную притолоку. В больших ладонях неловко комкал ситцевый фартук, которым, видимо, уберегал свадебные брюки и рубашку. Пиджак и галстук он на готовку снял, белые рукава закатал.              — Привет, — Илья спрятал фартук за спину, — я ужином занимаюсь. Десять минут ещё…              — Разденусь пока, — согласился Наполеон.              — Там свободные вешалки, — Курякин указал на массивный платяной шкаф в глубине гостиной и скрылся в кухне. Соло обвёл взглядом комнату, которую видел несколько раз, и пошёл к шкафу. Достав плечики, повесил на них пиджак, галстук накинул на специальный крючок. Потом тоже закатал рукава и направился на кухню. Стоявший у плиты Илья при виде его растерялся.              — Я руки вымыть, — махнул на раковину Наполеон.              — Да, — сказал Илья неожиданно севшим голосом. Глухо кашлянул, продолжая нарочито невозмутимо помешивать что-то скворчащее в сотейнике. Наполеон притворился, что ничего не заметил. Повернул вентиль с красной точкой, взял мыло и подставил кисти под тёплую тугую струю. Намыливая, через плечо рассматривал накрытый стол у окна.              Он был круглой формы, на светлой скатерти с кельтским орнаментом понизу умещались большие и маленькие блюда с мясными и сырными нарезками, котлетами, салатами, пшеничным хлебом, холодцом. В центре возвышалась трёхъярусная пирамида с фруктами, за ней прятались бутылки виски и водки. Сервировано, естественно, на двоих. Тарелки с цветочным рисунком явно были фарфоровыми, а вилки, ложки, ножи — серебряными, стаканы блестели как в рекламе, а алые, словно советский флаг, атласные салфетки складывались в идеальные треугольники.              — Ещё секунду! — сказал Илья, подбегая к столу с горячей ношей — зажаристой уткой, от которой валил пар. Уместил блюда на столе, раздвинув другие, побежал обратно к плите. Пока Наполеон вытирал руки полотенцем, стараясь не сойти с ума от какофонии запахов, тот притащил картофельное пюре и нечто из капусты и фарша, называемое голубцами. Месяцев десять назад они ели голубцы в уютном ресторане на польской границе, они были вкусными. Но тогда у Курякина не было вонючей течки.              — Ты решил побаловать меня всем разнообразием русской кухни?              — Не всем, — ответил Курякин, убегая за тем, что было в сотейнике. Пояснил, выкладывая оттуда в керамический салатник. — Я знаю только традиционные рецепты. Люблю готовить — дедушка научил. Но, сам понимаешь, с нашей работой некогда.              Илья вроде бы оживился, наверно, кулинария действительно приносила ему удовольствие. Факт, что лучшими поварами во все времена признавались альфы, но в быту нагрузка по стряпанию всегда лежала на омегах, их и дома, и в школе приучали к этому.              Наполеон удивлялся, как мало о напарнике он знал. Лишь то, как лихо тот перемахивает через препятствия, стреляет без промаха с двух рук, тормозит машины за бампер и кидает чугунные крышки люков точно детское фрисби. То, что русский омега, как говорили в их фольклоре, коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт, применительно к Илье казалось мелочью по сравнению с его реальными способностями. А вот то, что своими лапищами он умеет не только пистолет перебирать…              — Нап? — вывел его от задумчивости Илья, ставя салатник на стол. — Белые грибы в сметане с обжаренным луком. Боровики считаются самыми вкусными и питательными.              Наполеон не стал затевать пустой спор, напоминая про трюфели. Отложил на раковину полотенце и сел за стол. Илья перестал хлопотать и занял место напротив.              — Картошки? — он поднял тарелку с пюре. — Или… сначала надо выпить? Да, наверно. Забегался, извини.              Наполеон, спохватившись, потянулся к бутылкам.              — Водка или виски?              — Виски.              — Тогда и я…              Соло плеснул обоим, взял стакан, открыл рот, чтобы произнести тост за их брачный союз, но Илья его опередил:              — За сотрудничество.              Наполеону нечего было возразить. Чокнувшись, пригубил напиток, поглядывая, как непьющий омега делает то же самое и морщится.              — Уэверли сильно придирался к отчёту? — спросил Курякин, щедро наваливая обоим пюре.              — Давай не будем сегодня о работе? — попросил Соло. К картошке в его тарелке добавились салат с консервированным горошком, котлета и ломтик холодца. Пахло, будто от мусорных баков советского ресторана.              — Хорошо. Как хочешь. Тогда предлагай ты.              Соло дёрнул бровями, берясь за вилку.              — Ну… у тебя есть любимый фильм?              — Любимый? — Илья, жуя, на миг ушёл в себя. — Много интересного снимают… Вот, например, «Полосатый рейс».              — Советский? — уточнил Соло, отщипывая котлету.              — Естественно. Года три назад в прокат вышел. Там на сухогрузе доставляют тигров из Африки в Одессу, и во время плавания клетки открылись — вот, представляешь, началась потеха!              — Да уж, смешно, — повёл бровью Наполеон. — Дрессировщика не было?              — Был, но он оказался самозванцем, незаконно проник на судно. Прямо как мы иногда поступаем, по легенде… А ещё буфетчик невзлюбил старшего помощника капитана.              Курякин рассказывал про симпатичного омегу-буфетчика, шимпанзе, заплыв в полосатых купальниках и бравого альфу-старпома. Соло слушал, копался вилкой в салате, отделяя горошек от кусочков мяса, белки от желтков, лук просто от лука, вмешивал кучки с пюре, размазывал майонез по котлете.              — Нап?              Илья внезапно замолчал, и Соло понял, что задумался. Вскинул голову:              — Да?              — Ковбой, — сказал Илья бесстрастно, — можешь не притворяться, что аппетитно: я же знаю, чем пахну. Возьми еду и иди в гостиную, там форточки открыты. А я уйду наверх, в дальнюю комнату.              Наполеон пристыжённо опустил глаза в выдавшую его тарелку.              — Всё нормально, Илья. Я тоже знал, на что шёл. Поужинаем здесь. Выпьем ещё? За нас?              Они чокнулись и выпили. Курякин вернулся к пюре, взял холодец, наколол на вилку сразу три ломтика сыра. Вряд ли он был зверски голоден, скорее лихорадочностью действий компенсировал нервы. Ёрзал.              — Течка началась? — предположил Соло, принюхиваясь, но куда уж сильнее стать запаху?              — Да, — выдавил Илья, — два часа назад…              И он ещё держится?! Обычно потёкший омега тут же слетает с катушек и набрасывается на альфу, а если такового нет рядом — мечется в поисках, кто бы покрыл. А упёртый русский застолье устраивает! Балбес! Он что, не помнит, чем его упрямство кончилось в прошлый раз? Разнесённой квартирой, дракой и принуждением!              Наполеон мысленно выдрал себе волосы. Вскочил, обогнул стол и потянул большевика со стула.              — Вставай!              Едва дылда встал, Соло обхватил его за талию правой рукой и потащил из кухни, заставляя быстро перебирать ногами и меньше при этом думать, не задавать вопросов. Через гостиную, на лестницу, по коридорчику, в спальню. Тело под его ладонью бил озноб, рубашка по позвоночнику пропиталась потом — видно, Илья и сам ощущал последствия своего глупого воздержания.              — Надо было сразу сказать, Илья! — Наполеон впихнул его в комнату, где были задёрнуты шторы, а кровать эталонно застелена шотландским пледом.              — Нет причин беспокоиться, — Курякин отстранился из объятий.              — И не мне ставить под сомнение твои методы? — Наполеон взглянул в его бледное лицо и забегал по комнате, включая лампу на тумбочке, стаскивая плед с кровати и, на ходу сворачивая, складывая его на стул, ставя пластинку. — Раздевайся, пожалуйста. Тебя ведёт?              Последний вопрос он задал с осторожностью, нарочито небрежно и по-деловому, но ответа всё равно пришлось дожидаться долгие три-четыре секунды.              — Сильно, — признался Илья, ни единой дрожащей нотой не выдавая своего катастрофического состояния. Неуверенно поднял руки, расстегнул верхнюю пуговицу, потом ту, что под ней, и опустил руки. — Нап, если ты не… я ещё успею принять подавитель. Он подействует. Нового срыва не будет. Наверное.              Игла упала на дорожку. Грянула эстрадная музыка, ударила по ушам. Наполеон убавил громкость и повернулся. Терпеливо вздохнул. Указал на кровать.              — Раздевайся. Мы условились. И сегодня моя первая брачная ночь, я хочу запомнить её.              Взгляд, которым ответил Курякин, был благодарным.              — Когда ты встретишь омегу, которого полюбишь, — произнёс он вслух, всё же продолжив расстёгивать рубаху, — женишься, и с ним у тебя будет настоящая первая брачная ночь.              Наполеону захотелось ударить его, наорать или высмеять. Ну как агенту, непревзойдённому оперативнику можно иметь такую низкую самооценку? Но он в последнее время лучше понимал русского — почему тот обрастил себя скорлупой и боится высунуться из неё. И тоже умел быть упрямым. И ценить дружбу. Как бы ни сладка была возможность избежать случки.              Илья смотрел на него с надеждой отчаянно нуждающегося в тепле омеги. Замер посреди комнаты в трусах, свёрнутыми брюками прикрывая возбуждённый пенис. Огромный и нелепый. Грубоватый в оранжевом сумраке. Ошибка природы. Но и он жаждал любви, был раним.              Наполеон дёрнул бровями, изогнул губы:              — Значит, сейчас будет моя первая первая брачная ночь, и я тем более хочу её запомнить.              Илья ждал ещё каких-нибудь «но», а когда их не последовало, моргнул. Сразу засуетился, вешая брюки на спинку стула, снимая носки, откидывая одеяло. Соло спокойно разделся до плавок, убрал одежду в шкаф и повернулся к торчащему у кровати Илье.              — У тебя есть пожелания, предпочтения? В прошлый раз я не спрашивал, не до этого было. Но сегодня мы не дерёмся, и я… был бы рад, чтобы брачная ночь запомнилась и тебе тоже. Есть что-то, что принесёт тебе удовольствие? Что мне надо сделать?              Курякин сглотнул. Заморгал часто, руки пришли в хаотичное движение. Ну же, большевик, поживее, а то задохнёмся от вони!              Илья, мелко топчась, отвернулся к кровати, откинул одеяло и, когда надежда на ответ почти иссякла, проговорил:              — Прикуси меня.              Прикусить? Наполеон не понял. Омег прикусывают за загривок, когда те сопротивляются, когда альфы устанавливают право сильного… А! Господи! Могучий и устрашающий сверхчеловек хочет почувствовать себя слабым.              — Ладно, — бодро согласился Соло, хотя ему не улыбалось повторять опыт по облизыванию помойки, он после прошлой случки три тюбика пасты извёл, чтобы вычистить компостную кучу изо рта. — Ещё что-нибудь?              — Нет, — покачал головой Илья. Сел на кровать. — Нап… Противозачаточные я тоже купил.              Опять те же самоуничижение, попытки не навязываться и тот же крик о помощи.              — Напрасно потратил деньги, большевик, твоему организму полезно воздержаться от любых таблеток.              Илья расслабился. Соло кивнул ему лезть на кровать и сам, на ходу избавляясь от трусов, забрался поверх одеяла. Неминуемого не избежать, и чем скорее покроет омегу, тем быстрее уедет домой, он устал подбирать слова, чтобы гордость не привыкшего к заботе напарника не пострадала. Феромоны течки всё глубже проникали в поры, член потяжелел, и ему уже было всё равно в Квазимодо его впихнут или в Дориана Грея, лишь бы внутри сладко хлюпало.              Курякин с непроницаемым лицом снял трусы и выдернул тампон. Заблагоухало.              То есть так говорили про нормальных омег, к русскому было применимо «засмердело». Он опустился на матрас на четвереньках и сразу развернулся задом, подставляя сочащуюся смазкой дырку. Вот что с ним будешь делать? С его грёбанной выдержкой?              — Илья, — попросил Соло мягко, — не сдерживай себя. Будь собой, будь… омегой. Всё, что происходит здесь, останется только между нами.              Илья выдохнул и качнул задом. Наверно, это было согласием. Наполеон очень на это надеялся. Он провёл ладонью по подрагивающему, горячему бедру.              — Предупредить, когда я соберусь тебя метить или сделать это неожиданно?              Хоть на этот вопрос не придётся гадать самому?              — Не предупреждай, — глухо, от подушки выбрал Курякин.              — Хорошо, — всхлипнул Наполеон, завершая кулаком то, что его альфья природа сделала в полсилы. Член окончательно затвердел, прощупывалась граница узла. — Тогда иди ко мне.              Он закрыл глаза, наклонился над взмокшей спиной и втянул носом побольше воздуха, стараясь абстрагироваться от вони и накачаться под завязку феромонами, а после напористо, не давая себе возможности передумать, впихнул. Любого другого омегу, прежде чем покрыть, он бы осыпал нетерпеливыми поцелуями, куснул за соски, облапал вдоль и поперёк. Если омега особо привлекательный, с запахом, сводящим с ума, вероятно, припал бы языком к отверстию и вылизал смазку. С Ильёй ничего такого провернуть не смог, хотя размышлял об этом, искал способ обмануть противящиеся органы чувств.              Не нашёл.              Смазка выделялась обильно, лишь немногим меньше, чем полтора месяца назад. Член вошёл в тугую дырку плавно и попал словно в тёплое море. По правде, это единственное радовало — Наполеон любил, когда смазка течёт ручьём, а не все омеги могли похвастаться таким количеством. Хоть что-то приятное.              Разум заволокло туманом. Наполеон сделал пару раскачивающихся движений и подтянул Илью к своей груди. Повторил мягко:              — Иди ко мне.              Как и в первую случку обхватил левой поперёк торса, только нежнее, потому что в этот раз Илья не сопротивлялся. Илья льнул. Жался липкой спиной. Тихо-тихо скулил. Правой Наполеон гладил его бок и бедро, стараясь пореже дышать. Смазка хлюпала и вытекала, щекоча яички.              — Наша первая брачная случка, — поддразнил Соло и, собравшись с духом, впился зубами в маячащий рядом загривок. Гигант мигом напрягся, осел ему на грудь, издав задушенный сладостный стон. Стал беспомощным во власти сильной особи.              Наполеона не прельщало долго утыкаться носом в вонючую кожу, и челюсть неумолимо сводило, но он терпел. Ради друга, ради Ильи, которому в жизни выпало мало приятного от представителей противоположного вида. Да и омеги не больно жаловали крупных и некрасивых собратьев.              Заботой Наполеон извинялся за них всех. И за себя, не замечавшего, как несколько месяцев напарник молча страдает по нему. Нет, он не обязан был отвечать взаимностью, но хорошим тоном было бы разглядеть в Илье омегу и относиться самую капельку внимательнее, галантнее, не флиртовать на его глазах с манекенщиками и стюардами.              Играла музыка, плыл оранжевый сумрак, а физиология брала своё. Член толкался глубже и интенсивнее, виски покрылись испариной, дыхание стало чаще и поверхностнее. Клыки удлинились и давили на кожу сильнее, едва не прокусывая её. Соло даже не замечал, что единолично удерживает немалый вес обоих и направляет в слаженный ритм. Хорошо ли Илье? Он, прикушенный, скулил.              Пик был близко. Приятные волны носились по нервам, узел пульсировал, готовый набухнуть. Мерзость запаха отошла на второй план. Смазка чавкала и капала на простыню, на ноги.              Илья… Илья… Илья… хорошо ли тебе?              Наполеон вонзил клыки. Глубоко, все четыре. Верхние и нижние.              Омега вскрикнул, вытянулся в струну, затрясся в его объятиях. Сжался вокруг члена и обмяк.              — В порядке, Илья? — выпустил загривок Соло и через плечо заглянул ему в лицо, ища признаки обморока, в который нередко падают омеги при метке. Взгляд случайно задел другое: член русского. Крупный покрасневший пенис пошлой биссектрисой торчал между широко разведённых коленей, и из раскрытой прорези лениво тянулась белёсая нитка. Простыню густо покрывали вязкие капли.              Соло несколько секунд неверяще смотрел на скрытый тенями профиль блаженствующего русского, потом на исторгающую последнюю сперму уретру.              Курякин кончил во время метки. Не прикасаясь к себе. Настолько был напряжён, что спустил, едва боль резанула по нервам?              — Я выносливый, — наконец хрипло выдал Илья, скосил глаза.              — Вижу, — проворчал американец и убрался обратно за его затылок. Во рту ощущался вкус чужой крови и секрета собственных желез. На прокушенном загривке вздулись багровые пузырьки. Наполеон сконфуженно зализал рану, возобновляя скольжение. Заминка вырвала его из дурмана соития, но теперь опьянение возвращалось. Мокрая дырка туго принимала, обволакивая со всех сторон, выброс феромонов кончившего омеги достиг альфьих рецепторов, впитался.              Соло обвил Илью руками плотнее, притиснул к себе и, наплевав на отвратный запах, уткнувшись лбом ему в плечо, в несколько размашистых движений довёл себя до оргазма. Застонал в голос и глубже насадил омегу на себя. Узел, щекотно выкачивая сперму, рос прямо внутри, распирая и запечатывая.              Набухание и закупоривание было приятным для обоих, но несносный русский молчал, только вцепился в прижимающие его предплечья. Вот что с ним будешь делать?              — Илья? — позвал Наполеон, когда они связались. — Ляжем? Ты устал?              — Я в норме, ковбой.              — А вот я устал.              Они переместились в горизонтальное положение. Но не слишком удачно — лампа светила в глаза. Перевернуться на другой бок было сродни акробатству и Соло решил наплевать на эту мысль, пониже улёгся на подушку в тень от громадных плеч русского. Поколебавшись, накрыл его рукой. Только устроился удобнее, узел запульсировал и унёс их в оргазм. Яркий и сочный, аж звёзды под веками вспыхнули. Сквозь вату в ушах Наполеону расслышались даже всхлипы Ильи.              — Тебе уже легче? — спросил он, как только ум прояснился. Два впрыска альфьей спермы должны уменьшить омежий зуд.              — Да, — севшим голосом подтвердил Курякин. Прочистил горло. — Сегодня сколько?              — Ты о вязке? Я не знаю. Я действительно это не контролирую. Время сложно предугадать.              Не считая того, что чем привлекательнее партнёр, чем развратнее желания возбуждает, тем дольше держится узел. Чудо, что сейчас он вообще набух.              Они помолчали и пережили второй оргазм. Тоже яркий, но преснее, будто из гаммы исключили одну ноту, а из радуги один цвет. Верный признак того, что рекордов продолжительности не будет.              Пластинка играла вальсы, мимо окон проехала машина.              Илья сопел. Тёр лицо, чесал ногу об ногу. Изящество в нём отсутствовало, распутство подавно. В вязку хорошо целоваться, ласкать, правда, это происходит у нормальных пар. Они же — друзья.       — Теперь мы женаты, дорогой, — бодро съехидничал Наполеон, который с закрытым ртом чувствовал себя неуютно. Задержав дыхание, вылизал запекшиеся ранки на загривке.              Курякин сжался в блаженный комок, но как только язык с кожи исчез, фыркнул, высмеивая.              — Однако ты помечен, Илюша, — не поддался Соло. — Ты мой.              Курякин зафыркал снова, поёрзал, потом, не оборачиваясь, на полном серьёзе сказал:              — Спасибо, Нап.              У Наполеона пропало желание веселиться. Напарник был задорным малым — часто травил анекдоты, регулярно злился, иногда отмачивал приколы, с ним не удавалось соскучиться ни на заданиях, ни между ними. А вот омегой он был тоскливым. Тоскливее некуда. Несчастного неудачника было жаль.              — Илья, — Соло тронул его за плечо, — ты помечен. Твой запах завтра начнёт меняться. Вся твоя жизнь изменится. И я рад помочь тебе в этом.              Курякин кивнул, что означало повторную благодарность.              — Ты уже метил кого-нибудь? — спросил он через десяток секунд, и подоспел следующий оргазм, скрутивший в сладкой судороге.              — Нет, — придя в себя, ответил Соло.              — Почему?              Теперь помедлил Наполеон. Вопрос был задан лениво, как будто для поддержания диалога, только как на него ответить, чтобы не обидеть? Почему? Да потому что не собирался привязывать себя к кому-то, сажать на свою шею обузу.              К сожалению, Илья заметил заминку, от него, как от лучшего агента, ничего нельзя было утаить.              — Не хочешь, не отвечай, ковбой, я просто так спросил.              — Чего уж… — Наполеон заворочался, взбивая подушку. — Понимаешь, для альфы метка — это ответственность, а не с нашей работой брать на себя ответственность за кого-то, сам знаешь. Да и, как ты часто мне говоришь, я слишком самовлюблён и эгоистичен. Мне одному легче.              — Ковбой… извини, что втянул тебя во всё это…              — Нет-нет, большевик, ты другое дело. Мы работаем вместе. Ты всегда у меня на виду, ну а когда меня нет рядом, ты вполне способен позаботиться о себе сам — мы это уже сотню раз выяснили, да? К тому же ты свыкся с моими недостатками, коими ты считаешь мои достоинства… Нет, Илья, я сам предложил тебе заключить договор и не сожалею. Ничего плохого не вижу в том, чтобы ты пах мной. Даже интересно посмотреть на реакцию людей, когда они будут сознавать, что советская машина для убийств поддалась капиталисту.              Вместо рыка Соло услышал сдавленный стон, мышцы прохода невероятно туго сжались вокруг наливающегося пульсацией узла. То ли от этого, то ли нет накрыл оргазм. Побледневшей волной пронёсся по нервам и отступил, не отняв ясность сознания. Наполеон успел додумать мысль, подтверждающую чуть более раннее открытие: Илья остро нуждается быть зависимым и подчинённым.              Нет, для омег желание подчёркивать свою слабость обычная вещь, просто… просто с русским роботом оно как-то не соотносилось. Вот совсем. Где Илья, а где слабость.              Наполеон встряхнулся. Улыбнулся во все тридцать два:              — Наша вторая вязка, большевик! Приятнее ведь, чем подавителями травиться?              — Я не по своей прихоти травился.              — Ну вот, — картинно вздохнул американец, — опять ты всё испортил. Не даёшь внести позитива.              — Ну прости, ковбой. Ты тоже знал, с кем связался.              Илья двинул задом, намекая на переносный и самый прямой смысл. Обжатие узла оставалось прочным, тот сидел внутри как влитой и пока не думал расслабляться. Времени, правда, прошло всего ничего — меньше часа.              Наполеон, приподнявшись на локте, кинул взгляд на циферблат и снова спрятался от слепящей лампы. Неуверенно занёс ладонь над отливающим оранжевым бедром Ильи и, собравшись с духом, опустил поверх тазовой косточки. То, что он собирался сказать, целый вечер терзало занозой. Конечно, можно было забыть, проигнорировать, подождать, пока само рассосётся, но следовало быть альфой и оберегать психику своего омеги.       — Илья… пожалуйста, прости меня.              — За что? — удивился Курякин и даже обернулся через плечо.              Наполеон облизал губы.              — За то, что… назвал тебя антонимом сексуальности. И дирижаблем. Прости, ты не должен был слышать этого.              — Это сказал Уэверли, а не ты.              — Он повторил мои слова. Я так сказал. Но у меня они выскочили в запале. Потому что я не хотел покрывать лучшего друга. У меня не было цели оскорбить или задеть тебя. Уэверли иногда бывает чудовищно бестактным.              — Ерунда, ковбой. Ничего нового он мне не сообщил, Америки не открыл. Не кори себя и не забивай голову.              От бодрости Ильи чётко веяло огорчением. Наполеон радовался, что сейчас смотрит ему в затылок, а не в глаза. Смущённо провёл ладонью по изгибу его бедра.       — Илья, как ты справляешься? Всю жизнь терпеть неприязнь… такое страшно даже представить.              Незаметно подобравшийся оргазм отвлёк их на несколько секунд, выбив всего пару глухих стонов.              — Не хочешь, не отвечай, — поспешил добавить Наполеон после.              — Не всю жизнь, — отозвался Илья, нравоучительно и мрачновато, — в детстве у меня было много друзей-альф. Дети не пахнут. А когда началось половое созревание, тогда… — он замолчал, давая возможность додумать самому про наступивший кошмар и беспардонность подростков. — Со мной общались. Ребята со двора, однокурсники. Кому-то математику дать списать, кого-то по физике подтянуть. В самодеятельности участвовали вместе, на самбо ходили… Но всё это, знаешь, в пределах учёбы, общественной работы, а на свидания… никто не звал.              — У тебя же были случки…              — Это так, единичные смельчаки. С одним познакомился по переписке, другой, оказалось, на меня проспорил и побоялся прослыть слабаком. Был один, он искренне предложил встречаться, а когда дело подошло к течке, и я запах во всю силу, он едва не удрал. Сделал всё быстро, и больше я его не видел, — Илья усмехнулся. — Так что меня покрывали из вежливости, ковбой, или, того хуже, из жалости. Или потому что больше им никто не давал. А вязка все три раза была случайностью — не успевали вовремя вытащить. Фактически ты единственный альфа, который отважился покрыть меня дважды. Пусть сначала и по приказу Уэверли.              Наполеон опустил глаза, хоть перед ними был лишь растрёпанный русый затылок.              — Теперь я твой муж, я буду с тобой каждую течку… Но почему ты позволял тем гадам так обращаться с собой?              Илья повернул голову, смерил взглядом, будто оценивая, стоит ли говорить. Спросил:              — Ты когда-нибудь испытывал гон, ковбой?              — Испытывал, — признался Наполеон. Раз уж замкнутый большевик разоткровенничался, будет правильным отплатить ему тем же. — Естественный и вызванный. У нас все подростки так развлекались — вводя себя в гон. И я, ещё до фронта. В гоне ощущения обостряются. Яркие до невыносимости, как после травки. Только вот в гоне перестаёшь быть человеком. От тебя остаётся животное, основной инстинкт… Постой, Илья, я понял… я дурак! Вы такое испытываете каждую течку, нельзя противостоять…              — Похвальная сообразительность, ковбой. Ты уж должен был заметить, что омеги каждую течку теряют контроль, с твоим-то послужным списком.              — Я заметил, не издевайся. Но ты не теряешь. Ты и покрытый ведёшь себя как фригидный. Извини.              — Раньше терял. В первые годы. Требовал альфу, а когда не получал, срывался, крушил всё. Отсюда и приступы, не только из-за ареста отца. Родня и врачи успокаивали, что любовные неудачи у подростков — это нормально, всё образуется. Я верил, терпел, пытался, пока добрые люди мне не открыли глаза, что я урод.              — Ты не урод! — возмутился Соло. Курякин словно не услышал, продолжая:              — В двадцать два я стал постоянно принимать подавители. К тому же в школе КГБ учили справляться с инстинктами, я был лучшим в выдержке. Мне не повезло с внешностью и запахом, но я наделён другими талантами — сила, выносливость, аналитический ум. Так что не смей жалеть меня, ковбой.              — И не думал! — автоматически отозвался Наполеон, поглощённый перевариванием откровений. — А ты не понёс от них, от тех альф? Или… делал аборт?              — После войны аборты запретили. Я пил противозачаточные средства. Их не приветствовали, но они продавались в открытом доступе.               — Ну слава богу, — наигранно выдохнул Соло, хотя в душе царило смятение, — а то я реально начал бояться, что тебе пришлось хлебнуть сполна.              — Хватит вести себя, как мой альфа, ковбой.              — Но я и есть твой альфа!              Они рассмеялись и следом содрогнулись в оргазме, коротком и тихом, ужалившим тонко, как комар. Вязка подходила к концу, узел почти не качал сперму. Часы отмерили всего час двадцать. Мусорный запах скрадывал эффект феромонов.              Музыка взяла высокую ноту и затихла, проигрыватель щёлкнул, отключаясь.       — Тебе действительно пора рожать, — добавил Соло, пока ещё находился внутри. — Извини, если это грубо, но тебе исполнилось тридцать два, пора. И не сомневайся, я не брошу тебя с ребёнком. Только если меня убьют, а, уж поверь, я всеми силами постараюсь избежать этого.              — Верю, — фыркнул Илья. — Только в прошлый раз у нас не получилось.              — Сегодня должно. Я уверен, ты понесёшь. Предвкушаешь новую жизнь? Новый запах, беременность, статус помеченного?              — Звучит, будто где-то здесь подвох.              — Побудь хоть немного оптимистом, большевик!              Узел заколол мелкими приятными иглами, словно его щекотали лебяжьим пёрышком изнутри. Час тридцать. Антирекорд. Ни с кем так мало не было. Соло затаил дыхание и молился продлить случку ещё хотя бы на полчаса и вовсе не для собственной гордости — ради Курякина. Омега он неопытный, но агент квалифицированный, наверняка знает, от чего зависит время вязки. И уж точно запомнил, что у любимого человека в среднем пять-шесть часов и в максимуме до одиннадцати.              Никчёмные полтора часа добавят ему комплексов.              Но поделать что-то с организмом, невоспринимающим отталкивающий запах, Соло не мог.              — Нап, ослабевает? — почувствовал Курякин, завозился, пытаясь понять.              — Да, — поглаживанием успокоил его Соло. — Полежи ещё минутку, сейчас всё закончится.              Илья послушно затих. Они лежали в тишине, думая о своём. Лампа мерцала, по улице ходили подвыпившие люди, пели нестройными голосами. В кровати было тепло, морил сон. Вот если бы не запах…              Когда узел сдулся, Наполеон вытащил, с удовольствием перевернулся на спину.              — Наша первая брачная случка. Ты удовлетворён? Зуд уменьшился?              — Почти исчез, — Курякин дотянулся до тумбочки и достал полотенца для обоих. Собрался сесть, но Соло его придержал.              — Не вставай. Пусть вся сперма побудет в тебе.              Курякин неловко кивнул и лёг, принялся вытираться, потом накрылся одеялом. Наполеон тоже обтёрся, не зная, что делать дальше. Кольцо опять жгло палец.              — Ты иди, Нап, — угадал его мысли напарник. — В дальней спальне постелено. Или езжай домой.              — Я могу провести ночь с тобой.              — В этом нет необходимости, я люблю спать один. Езжай.              Оба знали, что это вежливость. Оба знали, что Илья хочет спать вместе, и что Наполеон мечтает уйти. Но никто никого не разоблачил.              — Если ты настаиваешь, — засобирался Соло. Встал, взял трусы, брюки.              — Всё в порядке, ковбой, встретимся утром.              Соло оделся, повертелся у зеркала и повернулся к русскому. Сунул руки в карманы.              — Илья. Тебе хоть немного понравилось?              — Это лучшее, что со мной происходило, Нап. Правда. А теперь иди. До свидания.              — До завтра, — ответил Соло и ушёл. Быстро спустился с лестницы, забрал в гостиной портфель с пиджаком и, покинув дом, закрыл дверь на замок. На улице голова закружилась от свежести. Он-то думал, что принюхался к вони и не замечает её, а впечатления были обманчивы. Ладно, теперь он подарил дылде свой манящий запах.              Американец сел в машину и, бросив взгляд на окна, завёл мотор. У него тоже начиналась новая жизнь. У него есть проблемный муж, появится ребёнок. Их двоих придётся заслонять от Уэверли, КГБ, всего мира. Он взвалил на себя обузу, тяжелее, чем когда-либо мог представить. Он надеялся, что готов и осилит бороться.