Рискни, если сможешь

Блять. Этим словом, честно, можно описать всю непродолжительную шастуновскую жизнь. На каком-то далёком психологическом уровне он даже чувствует, что когда родился, первым делом подумал примерно это. И когда пошёл в школу. И когда школу заканчивал. И когда всякие Арсении Поповы топчутся перед дверями, в его голове тоже складывается именно то незамысловатое слово. Его, конечно, несказанно радует, что не он бегает к актёру, как маленький школьник к авторитету из одиннадцатого, или, что ещё хуже, как влюблённая девочка, по пятам гоняющаяся за объектом первой симпатии, лишь бы отловить хоть одну дополнительную секунду поблизости. Нет, Арсений сам приходит к Антону на тренировки. Но к тому, что он может придти не только на тренировки, но и навестить с гостинцами, и не только в фитнес-центр, но и домой, жизнь Шастуна не готовила совершенно. А ещё, у него капитальные пробелы в сфере принятия гостей, поэтому единственное, что он может выдавить, это: — А. — Да-да, это тот самый на «А». Почти такой же, как ты, но на две буквы длиннее, — Арсений неловко хмыкает. А Антону алмазно похуй, когда там этот ненормальный успел посчитать количество букв в их именах и зачем он это делал, но одно ясно до безобразия точно: он всё ещё переминается с ноги на ногу у порога и, вполне возможно, лишь сердечно верит, что его не вытолкнут за дверь. Или просто надеется, что Шастун не немой. Шастун не немой. Он всего-то вспоминает слова, простите, вы можете подождать окончательной загрузки данных этого индивида в комнате ожиданий, к сожалению, полное скачивание информации и обновление всех заржавелых настроек займёт не менее получаса, ещё раз приносим вам свои глубочайшие извинения за доставленные неудобства. — Извини, я уже пойду, отдыхай. — Прости, я чёт завис, проходи. Они говорят это одновременно — Арсений так и застывает у порога, Антон всё так же придерживает дверь. Оба продолжительно смотрят в глаза, непонятливо моргают и хихикают. — А? — Что? И это говорят одновременно тоже. Опять в непонимании часто моргают. Снова удерживают в груди подступающий смех. И скорее всего, выглядят как полнейшие идиоты. — Ты как в подъезд прошёл? — интересуется Антон, наконец отходя как от шока, так и от входной двери, жестом разрешая неожиданному гостю зайти хотя бы дальше порога. Гость разуваться не спешит: он явно ненадолго и точно сам не планирует задерживаться. — Нечаянно очаровал бабушку на лавочке, — тут же глаза Антона приобретают вид огромных шаров. — Тебе открыла тёть Галя?! — Не смогла противостоять моим чарам. — Знала бы она, к кому ты направлялся, — хихикает он, и на непонятливо изогнутую бровь поясняет: — Она меня недолюбливает. Опять улыбаются. Мнутся у порога. Разговор о тёте Гале не помогал. Ничего, честно говоря, не помогало, когда перед глазами маячил Попов. Самому Арсению, кажется, тоже не сильно легче. Ему бы передать побыстрее гостинцы свои и уйти восвояси на какие-нибудь очередные съёмки шоу или фильма, да вот только уходить не хочется, а съёмок сегодня нету и в помине, поэтому он зачем-то озвучивает первую всплывшую мысль. — Знаешь, как с итальянского переводится «Галина»? — он не дожидается отрицательного ответа или непонимающего взгляда, ответ выдаёт сразу. — «Курица». — Курица? — Шастун грозится остаться с треснутой губой от той идиотской улыбки, которой отсвечивает уже минуты две без перерыва. То, что улыбка идиотская, он знает точно: перед ним же Арсений, и оба они стоят, как настоящие дурачки, так и не отходя от прихожей, но и прощаться не особо собираясь. Да, это правда Арсений. Он вновь такой, будто только недавно вернулся с показа мод в каком-нибудь Милане. Он снова такой, что похож на какое-то удивительное существо вроде эльфа, русала или таинственного волшебника — но точно не на среднестатистического человека. Он просто такой, и этому нет объяснений или оправданий. Но в то же самое время его улыбка сравнима с выражением лица ребёнка, которому на Рождество подарили щенка. Настоящего, маленького такого, живого лающего щеночка с такими же настоящими ушками и хвостиком, виляющим часто-часто. Кажется, ещё немного, и Шастун сам почувствует, как от прилива удивления у него из стороны в сторону станет метаться этот самый метафорический хвост: точь в точь как у Рождественского щенка — он себя пока что именно им и ощущает. Настоящим и живым. Правда в том, что Антон не уверен, что Арс смотрит с такой улыбкой на него (а Арсений действительно выглядит так, будто очень рад встрече). Он вообще не особо верит в то, что Арс хоть как-то по-особенному может на него смотреть. Но сейчас происходит именно это. Вряд ли же все люди в глазах Попова похожи на очаровательных щенков, верно? — А что, мандариновый сезон уже в разгаре, Новый год на дворе, хуе-мое? — отшучивается Антон, желая вывести разговор в русло обычной среднестатистической беседы, а мысли вывезти из того болотистого говна, в которое они забрели. — В «разгаре» будешь ты, когда эти мандарины попробуешь — я едва сдержался, чтобы оставить тебе немного. Оставил Арсений много. Антон благодарен до небес. — Поверь, я уже в этом твоём «разгаре». Точнее в горяченьком таком раздрае, — делиться подробностями хода болезни Шастун не планировал, но обстановка и характер беседы, как казалось, располагали лучше некуда. Рядом с Арсением жутко хотелось каламбурить в ответ. — У меня темпа вчера ночью «разгорелась» и почти под сороковку задралась. — Тогда задирай футболку, банки будем ставить, — а разговор тем временем принимает всё большие обороты, и теперь Арсений в открытую флиртует. — А ты врач? — усмехается Антон. — Если ты любитель ролевых игр, то вполне да. Шастун понятия не имеет, какой отбитый на голову сценарист писал реплики их сегодняшнего диалога, но одно понятно точно: это или ромком, или артхаус, или гей-порно. Или просто сценарист наркоман, которого назавтра же уволят. — Нет, я, пожалуй, пока ограничусь обычными мандаринами. Знаешь, типичная ролевая «несчастный больной и его добрый друг-посетитель». Никаких непотребств и разврата, лишь благая помощь ближнему, — теперь вся эта дискуссия в принципе похожа на один большой прикол судьбы, рофл жизни или сбой в системе, потому что только что они оба побили все свои рекорды по количеству гейских шуток за полминуты. Конечно, без шуток не обходилось и раньше, но в фитнес-центре Арсений явно держал лицо и расслабляться настолько не планировал. А теперь он здесь — самый настоящий, такой спокойный и довольный, стоит и откровенно шутит, уже совсем ничего не стесняясь. Конечно, всё это — очередной сумасбродный сон без единой капли логики, и совсем скоро Антон проснётся весь сопливый и несчастный, и не будет в его доме ни Арсения, ни мандаринов, ни гейских шуток. Лишь тлен, боль и не накормленный Безик. — Тогда держи, — но Попов слишком реалистично для сна протягивает парню пакет с гостинцами. И кажется, что он наконец серьезен, но теперь перестать шутить уже не видится возможным. Вся жизнь — всё ещё один большой и непонятный пранк, который давно вышел из под контроля. — Я, оказывается, устроился на подработку курьером в почту России, но это лимитированная акция. Чаю тебе налить? Вообще-то, на чай у Шастуна сил предостаточно, он сам себе всё может и налить, и пролить, и обжечься, и убраться. Он мальчик самостоятельный. Но в груди уже разлилось ощущение неясного азарта, и этот странный баттл с шутками завершать не хочется точно. Он знает, как ответит. — Только если по вечерам ты подрабатываешь барменом в ночном клубе, — выделывается Антон, припоминая те самые Арсеньевские алкогольные эфиры и уже предвещая очередной прикол про ролевые, который так и рвётся с языка на свет. Но Попов оказывается оригинальней: картинно закатывает глаза и упирается руками в бока. — Какая пошлость! Я, вообще-то, максимум добропорядочная домохозяйка! — выдаёт он, заставляя Шастуна в который раз ухахатываться. Домохозяйка из Арсения так себе, но Антон его в этом не винит: он почти пинками отправляет актёра наконец мыть руки и сам уже летит сломя голову к кухне, чтобы навести там хоть какое-то подобие порядка — в отсутствие мамы наводить получалось только панику, не больше. Шастун не помнит, когда последний раз убирался на кухне, но точно до болезни. Кажется, даже до Всемирного потопа. Теперь же приходится в спешном порядке припрятать в раковину немытые кружки, выбросить фантики, смахнуть со стола крошки и носком замести их подальше под гарнитур — потом подметет, честное пионерское. Мы русские, с нами Бог знает что, — звучит в голове при виде сией тоскливой картины, и Антону на секунду даже становится неловко. На столе ещё много чего лежит, но с этим придётся разобраться по ходу дела — шум воды из ванной стих, щелкнул выключатель. — Ты прости ещё раз, что я без объявления войны... — вдруг произносит Арс, только проходя на кухню и неловко поправляя чёлку. Шаги у него невесомые, совсем тихие, и появляется он тоже незаметно, словно притаившийся лис. Он всегда так подходит, из-за спины и довольно неожиданно, но Шастун достиг невероятного уровня дзена: он даже не шугается. И, удивительно, даже не матерится, хотя появление любых людей за спиной и вне поля зрения с некоторых пор Антона очень напрягало. Будто в любой момент на землю повалят или по башке зарядят. Сейчас же Шастуну настолько спокойно, что он в который раз готовится к подвоху и не верит в реальность происходящего. Арсений в его хате. А сам он спокойнее морского штиля. Ахуеть. — Собираешься воевать? — хихикает парень, уже ставя чайник. — За мандарины? О да, — Попов с самой наглой улыбкой из всего арсенала возможных берёт из пакета один мандарин и уже самодовольно разворачивает кожуру: отвоевал, ничего не скажешь. — Так вот, извини. Серёжа занят, пришлось устроить сюрприз. Я был уверен, что он предупредил тебя, но, в общем… — Знаю. Всё правда норм, Арс, забей и не парься, — но Арсений до сих пор смотрит с некоторым сомнением и потерянностью. С тем самым выражением лица, которое предельно точно поясняет: «забить» Арс может только гвозди, «париться» планирует в баньке летом, а вот заниматься самокопанием собирается именно сейчас. Конечно, он же из прошлого века, телефонов ещё не изобрели, звонить заранее запрещено и все дела. Письмо с предупреждением о своём скором приезде в Шастуновскую губернию и недолговременном визите Арсений наверняка послал часом назад по какой-нибудь голубиной почте. Но Антон от шока давно уже отошёл — он не обижается. Совсем. Даже после настолько фееричного пробуждения. Сложно обижаться на того, за кого душу готов продать. А Антону в принципе всегда было сложно всерьёз и надолго обижаться; похоже, данная функция отключена у него где-то в заводских настройках. — Садись, коль пришёл. Я уже почти здоров, но клянусь на тебя не чихать и обниматься не лезть. — А жаль, — выёживается. — Мне типа на тебя сейчас начихать или что? — непонятливо усмехается Шастун. — Не, это необязательно, — актер мягко улыбается, но проходить не торопится: всё ещё мнётся недалеко от стола, пока Антон протирает кухонный, руки суёт в карманы узких джинсов, осматривает стены с любопытством маленького ребёнка — в который раз за день. Даром, что за каждый угол не заглядывает. Или всё-таки заглядывает. Может быть, невольно, но всё же… Собственной волей он, на удивление себе самому, подсобляет суетящемуся Антону в уборке кухонного стола, как истинная домохозяйка складывает вымытые приборы, выкладывает на полку принесённые лекарства, затем помогает поставить салфетницу и, теперь уже именно неволей, натыкается взглядом на стопку — жаль, не алкоголя, — документов на столе. А через секунду ещё большей неволей распознаёт и краткое содержание листов: счёт за горячую воду, холодную воду, счёт за свет, за страховку, за телефонную связь, за телевизор, за воздух, за жизнь, за уборку мусора во дворе, за свет в подъезде, за дворника, который подмёл один раз и ушёл в запой три года назад, за машину, которой у вас нет, и за врачей, которые не всегда помогают. Чеки за лекарства для сердца светились на самом видном месте. Также, как и документы, связанные с кредитом по квартире. Арсений знаком с подобным набором макулатуры счастливого молодого гражданина, а еще всегда не особо радовался идее разбираться с финансами, поэтому, теперь уж из приличия не глядя, просто передаёт бумаги Шастуну, осторожно дотронувшись до плеча и сказав лишь: — Не думаю, что сейчас это нам пригодится. Антон оборачивается — кажется, он споласкивал мандарины — и не сразу понимает, о чем речь. А поняв, со скоростью пули выключает напор воды и, поспешно вытерев руки о футболку и сразу же жалея об отсутствии малейшего этикета, с благодарностью перенимает листы из рук в свои, стараясь, неведомо почему, не касаться пальцев Арсения. — О, это… прости, я уберу. Недавно разбирался с затратами, — добавляет он, помедлив, лишь бы добавить. Лишь бы разговор вновь не стал слишком неловким, а Арсений опять не захотел смыться так же быстро, как и ввалился. Арсений не смывается, но кожей и всем нутром своим чувствует, что узнал не совсем то, что должен был, даже если насчёт чека из аптеки у него ещё были сомнения. Тупо молчать, однако, он не хочет тоже. — Ты не говорил, что у тебя проблемы с квартирой. — Не говорил, — соглашается Антон и быстро кладёт листы в самый неприметный и дальний угол. Он не знает, как много Попов успел увидеть, но отрицать очевидное уже поздно. — И не сказал бы, если б ты сам не заметил, — Шастун замолкает, но взгляд напротив выглядит слишком заинтересованным. И Арсений совсем не пытается должным образом этого скрыть, так и смотрит в упор. Антон даже зачем-то сравнивает его с той самой несчастной любопытной Варварой с базара, в следствии оставшейся без носа: у Арсения нос смешной, как будто на его кончик хорошенько нажали пальцем и приподняли. Да, Антон разглядывал, он признаётся, и ему почти не стыдно. Не стыдно даже за то, что он сам уже хочет нажать на нос Арсения пальцем. Однако отсутствие чувства стыда не поможет ему в развитии данного диалога, а Попов выглядит так, что ему хочется рассказать всё на свете, выложить каждый секрет. Ему хочется открыться. А иногда (чаще всего) Попов приоткрывает сам и читает, как самую обыкновенную тетрадку в клетку на двенадцать листов. Поэтому Шастун со вздохом сдаётся, он в этом бою заведомо проиграл. — Отец после развода потребовал поровну разделить имущество и присвоил квартиру себе: именно у него были на нее документы о собственности, поэтому всё, вроде как, честно. Ну, и мы в спешном порядке искали новое место, влипли в кредит и, получается, ни о чем не жалеем, — Антон понимает, что в реалиях жизни рассказ получился слишком трагичным, и Арсений, судя по ошарашенному выражению лица, уже собирается его подбадривать, холить и лелеять, поэтому в конце концов Шастун дополняет всё неловким: — Потому что всё, что ни делается, к лучшему. И спокойно улыбается. Следом понимает — он мало кому рассказывал. Вернее, почти никому. Диме выложил правду в последствии пьянки и жалоб о том, что деньги, которых ни хуя, скоро придётся зарабатывать посредством работы в вебкаме. Илье Макарову выговорился тогда же — лагерь стал для них местом важных разговоров и обсуждений: в тот период жизни как количество нерешённых проблем, так и желание спиться и героически умереть в подворотне или под мостом росли в геометрической прогрессии. Серёге не говорил — серьёзное они редко обсуждали. Арсению говорить не собирался, но так получилось. Так получилось случайно, и Антон уже ни о чем не жалеет. Ведь всё, что ни делается — к лучшему. — Тош, ты невероятно сильный, — произносит Арсений, недолго подумав, и это, пожалуй, было лучше любой стандартной поддержки. Ещё немного, кажется, и они оба пойдут философствовать на балкон. Помолчат. Заплачут. И будут долго курить. Потому что Шастун от последних услышанных слов почти не метафорически расплывается в ещё более тёплой улыбке смущённой лужицей, а Арсения чувства переполняют. Он не понимает, откуда они, что с этими чувствами делать, куда их девать и как избавиться, но одно понимает предельно точно — Антон всё воспринимает с улыбкой. Для него вся жизнь — с улыбкой, даже если эта жизнь бьет наотмашь, топчет, вонзает нож в спину, больно кусается и пинает по лицу ногами. Антон всегда для всех открыт, он — генератор поддержки и заботы: Арсений хорошо помнит случай, когда Оксана неловко споткнулась и ударилась коленкой об угол тренажёра, слегка ободрав кожу. Шастун десять минут сидел рядом и дул на ранку. Откопал в медицинском кабинете пластырь. Нарисовал на нем сердечки и котиков. Пообещал, что до свадьбы заживёт. И отдал ей последнюю в пачке клубничную жевачку. Арсений не знает, где Антон черпает поддержку сам. Арсений почти ничего о нем не знает — или не знал до нынешней минуты, — но Шастуна видит столь открытым и светлым, что это уже даже противозаконно. Непозволительно. Даже сейчас. Особенно сейчас. Шастун сидит в растянутых штанах и домашней футболке, изредка шмыгает носом, рассказывает обо всём насущном и слишком легко, слишком доверчиво открывается. Что уж говорить, он открыт вплоть до отсутствия каких-либо колец, а такое Попов наблюдает впервые и, кажется, лишь единожды в жизни: было навязчивое ощущение, что украшения к Антону приросли намертво и стали хорошим примером небезызвестной цитаты «часть корабля, часть команды». Всё это — действительно часть долго создаваемого образа, без которого Шастун уже никуда и нигде. Словно излишне толстые цепи и подчёркнутая брутальность как-то защитят его. А теперь тонкие пальцы, ничем не обвитая шея и худые запястья без привычных взгляду украшений выглядят совсем интимными, оголенными, слишком хрупкими, будто правда являются чем-то личным или сокровенным, и Арсений попал, потому что спустя минуту разглядывания уже хочет завопить на весь подъезд — прикройся, сил моих нет, это действительно должно быть запрещено законом! Но он продолжает сидеть. Продолжает болтать с парнем о чём-то, катастрофически далёком от его собственных мыслей. Продолжает внимать каждое услышанное слово. Честно, он не хотел задерживаться. В голове приятной целью висело лишь «проведать и перекинуться парой словечек». Любые отклонения и другие варианты развития событий в планы не входили совершенно; актер тратит около минуты, чтобы попытаться самого себя в этом убедить. Честно, Арсений зачем-то извинился ещё пару-тройку (десятков) раз за внезапное вторжение и сам себе наобещал, что сейчас же уйдёт. Даже обмолвился будто случайно про какие-то дела: Антон не сомневался, что дела у актера явно есть, но звучал тот неубедительно настолько, что захотелось специально придумать ему ещё немного дел на этот вечер — чтоб было, ради чего убегать. И честно, Арсений в конце концов остался на адекватное чаепитие абсолютно случайно. Он уже готов был раскланяться и оставить Шастуна наедине с его мандаринами, ради которых, по сути, данный театр абсурда и происходил, но внезапно из-за поворота выглядывает нахальная кошачья морда. — У тебя кошка?! — восклицает Попов так удивлённо, будто увидел за углом не меньше, чем велоцираптора со всей его семьей. — Может быть, кошка, — пожимает плечами Шастун, уже доставая кружки. Две, не спрашивая Арсения. — А может, что более вероятно, кот. Но черт его знает. — А имя есть? — Он без имени. Или она. Оно, — тем временем Антон уже роется в шкафчике в поисках всех возможных заварок: он наконец-то знает, чем может похвастаться без стеснения. — Что, серьезно? — Арсений отрывается от животного и оборачивается на Шастуна то ли с ярым осуждением, то ли со смутным восхищением, то ли с уверенностью в его неблагоразумии. А потом мельком заглядывает под хвост (кота, не Шаста) и выдаёт неутешительный вердикт. — Это он. Что ж, как и предполагалось, Антон уже тройку дней живет в квартире с мужчиной. Неплохо, ничего нового, именно этого он ждал от жизни все свои недолгие годы. — Ну, он безымянный. — Безик, короче. — Именно, — удовлетворённо кивает Антон, не переставая доставать из завала одну заварку за другой. Арсений всё ещё увлечён котом, но спустя минуту неясного шуршания за спиной додумывается обернуться и поинтересоваться: — Шаст, че ты там ищешь? — Своё счастливое будущее, — отвечает Антон, едва не роняя из рук все пачки чая. Это его личная сокровищница, и есть здесь абсолютно всё: зелёный чай, чёрный, синий, фруктовый, мятный, с мелиссой, ромашковый, бодрящий, успокаивающий, листовой-заварной, в пакетиках, в треугольных пакетиках... Всё это добро Шастун теперь с гордостью вываливает на стол и, в привычном жесте смахивая набок чёлку, принимает вид официанта из ресторане с пятью звёздами Мишлен: — Что пожелаете выпить? Арсений с прищуром оглядывает всё Шастуновское богатство и едва сдерживает улыбку: опять придумал, как пошутить. — Я, пожалуй, не откажусь от чашечки крепкого кофе, — прыскает он теперь, уже не стесняясь, и Антон с радостью влепил бы ему подзатыльник или тыкнул бы под рёбра, если бы кофе не был его страстью тоже. Страстью с одной незначительной деталью. — Кофе-машины у нас нет. Растворимый за двадцать рубасов не предлагаю, поэтому, ну, брат, отсоси, потом проси, — Шастун разочарованно разводит руками, строя наигранно-опечаленную гримасу. Арсений заливисто смеётся. — Тогда давай пока зелёный, — хитро улыбается он, и в глазах его в этот момент точно неугомонные чертята пляшут свои дикие танцы. «Пока» из его уст звучит слишком уж многообещающе. На том и остановились: теперь Шастун уже как пять минут чистил и запихивал в рот по счету третий мандарин, а Арсений, как тот самый мальчик, получивший питомца в подарок, периодически довольный заседал на корточках и игрался с Безиком, самозабвенно гладя его по пушистому пузику, почёсывая за ушками и отдёргивая руку с какими-то слишком детскими радостными визгами, когда когтистая лапа на него покушалась. Как оказалось, Попов был кошатником. Ярым. Ну, как говорится, чем бы дитё не тешилось… — Ай, блять, — морщится Антон, слегка отпив из чашки и обжегшись — забыл разбавить. А ещё забыл следить за языком и выражениями: его лицо тут же меняется на вопросительное, а взгляд обращается к Арсению, наконец в кои-то веки оставившему кота в покое и облюбовавшему какую-то маломальскую конфетку в блестящей обёртке. — Стой, я же могу при тебе материться, да? Тебе норм? Попов спокойно кивает. — Абсолютно точно норм. Я не твой отец, чтобы без предупреждения припереться и начать отчитывать, и не мать, чтоб запретить материться. И не суженный, чтобы осуждать, — так и хочет ответить Антон, но вместо этого уже расслабленней выдыхает и выдаёт забавное: — Блять, ну слава богу! — интересно, а он сейчас сильно похож на верующего?.. Вряд ли, но всё же, слава Богу. Слава богу, потому что ты уже приперся, и поучительных лекций сверх этого Антон бы не перенёс. Слава богу, потому что Антон совершенно не удивится, если выяснит, что Арсений только полчаса назад вернулся со светского бала и спешился с коня где-нибудь подальше от этого засранного подъезда. И вообще, материться он не умеет, это всё не для него, он — хрупкий цветочек с ромашковой поляны и вянет от грубых слов, которые его оскверняют. Слава богу, что ты не мой отец, думает Шастун, потому что по уши влюбиться в своего отца было бы самым худшим из возможных и невозможных вариаций развития событий. И Антон, пожалуй, даже не хочет обдумывать свои действия, случись оно так. Он рад, что всё в его жизни случилось, как случилось на деле, даже если бывает ему иногда сложно и непонятно. Даже если через боль и сдерживаемые слёзы. Это лучше, чем влюбиться в своего отца, — мысленно хихикает он и наконец понемногу отпивает остывающий чай. А позже чай в кружках предательски заканчивается, и чайник кипятится вновь. Еще позже Антон устаёт чистить мандарины и, залипнув невидящим взглядом на столе, гипнотизирует ярко-оранжевую горку фруктов. — Чего, утомился? — следует вопрос. — Мгм, — невнятно угукает Шастун, и актёру остаётся только хмыкнуть. Арсений месяца два назад об этом даже и подумать бы не смел, но сейчас он… Нет, помилуйте, ему требуется время, чтобы вдоволь всё это осмыслить. Сейчас он что, действительно уже как минут двадцать сидит в чужой квартире обычной хрущёвки и, ни о чем не жалея, чистит от кожуры мандаринки своему больному тренеру по фитнесу просто потому, что тому стало лень? Тренеру девятнадцать. Тренер этот ему, кажется, нравится. Самый, сука, обыкновенный тренер самого среднестатистического фитнес-центра с самой средней зарплатой и самой лучезарной улыбкой из всех возможных улыбок мира. Да, именно так. Арсений, вы идиот. А ещё вы сошли с ума, примите наши искренние поздравления (соболезнования).

***

Час проходит случайно. Нечаянно. Будто был он — моргнул, секунда — и нету больше. И даже теперь, стоя у порога, Попов понимает — уходить не сильно хочется. Пока что вообще не хочется. Да вот только он уже обулся, на скорую руку намотал шарф (хотя сейчас понимает, что торопиться не стоило абсолютно) и тянется к пальто на вешалке. — Лекарства пей и поправляйся, Тоха, давай, я приду проверю, — уверяет он, и Шастун многозначительно кивает: понял, будет лечиться, все мандарины съест и даже косточек не оставит — сорт попался удачный, без косточек. И когда Арсений уже держится за ручку двери, он вспоминает о важном. О том, для чего пришёл лично и что хотел спросить с самого начала. Возможно, ему просто не хватило бесед о жизни, может, он не наговорился, но даже если так… — О, и ещё! — он оборачивается. — Слушай, я не хочу, чтобы это прозвучало как-то странно, лишь интересуюсь, но… — Но? — Шастун едва заметно напрягается. Иногда он всё ещё уверен, что в любую секунду на голову ему вывалят бестактное «ты гей?», что это проявляется во всех его чертах и поведении, что это видит каждый встречный и уже готов тыкать пальцем. Но Арсений задается другим вопросом. — Сережа сказал, что теперь он будет моим тренером. Почему? Ты уходишь? — Нет, я всё ещё работаю, просто… — Утомляешься от количества нагрузки? Да — мог сказать Шастун и забыл бы о всяких проблемах. Да — сказал бы он и открыл бы пропуск в жизнь без сложных объяснений. Но — очивка! — вы слишком честный правдоруб для данного манёвра и исчерпали лимит вранья несколькими днями ранее без возможности восполнения, поэтому эта функция заблокирована для вас на нынешний момент. — Да не, — отмахивается Антон с таким пренебрежением, будто утомить его — задача невыполнимая. — Это всё только на период больничного, не знаю, просто… — если уж и рубить правду, то только наполовину и только издалека. Всё-таки к откровениям из разряда «да, я действительно гей» Антон пока не готов, он ещё столько не выпил. Более того, он вообще не выпил. — Просто кто я, типа, я же обычный пацан, а ты весь крутой и знаменитый, чувствую себя иногда, ну, не знаю, непонятно, сечёшь?.. Будто не дотягиваю до какого-то уровня. Шастун успевает столько раз повторить своё потерянное «просто», «не знаю» и «ну», что Арсений на секунду теряется. И вылавливает из этого монолога то, что успел выцепить. — Ты считаешь, что я крутой и знаменитый? — Не в этом суть, я… — Считаешь себя обычным? — Это не то, что я хотел до тебя донести, — Антон незаметно вздыхает. А Арсений не знает, как правильнее преподнести тот факт, что Шаст — не обычный. Ни разу не обычный. — Слушай. В течении всего времени вне съёмочной площадки я такой же человек, как и ты. Да, может быть, ты и младше, но ведь и я в девятнадцать не звездой был. Поэтому… если вся проблема лишь в этом и ты правда не против, то я был бы рад продолжить занятия именно с тобой. Проблема не только в этом. Но теперь пора Антона обдумывать услышанные откровения. — Почему? Мне казалось, что с Серёжей вы ладите очень хорошо. — В таком случае мой вечер в спортзале заканчивался бы пьяной ночью в баре. Или в полицейском участке. — Я не хочу даже спрашивать. — Это слишком долгая история. А Серж иногда слишком импульсивный. — Ну а Оксана? — предпринимает последние попытки Антон. Словно пытается убедить, что «есть варианты лучше меня, я правда самый обычный, я неловкий и стеснительный, я размазня и слабак, проходи мимо. Я — не то, что тебе нужно. Ты достоин большего.» — Ты ей нравишься, вроде. — С девушками у меня рабочие вопросы не строились, — ситуацию с судом Арсений предпочитает не вспоминать. — А налаживать контакты с новыми людьми… Я не всегда очень хорош в этом. Шастун едва не закатывает глаза. Он не верит, что Арсений в чем-то может быть «не всегда хорош». — Но со мной-то ты ладишь. — С тобой да, — кивает Арсений. «С тобой комфортно», думает он. С тобой лучше всего, с тобой-то я бы и остался. Арсений сглатывает. Панически ищет причину появления подобных мыслей. И произносит только: — Без изменений, получается? Шастун тепло улыбается и, кажется, вновь случайно растапливает очередную ледяную преграду в сердце, душе и мыслях. Улыбка у Антона — +30 градусов по Цельсию, в глазах летняя расцветшая поляна, а на голове гнездо, но такое очаровательное, что Арсений, будь он птицей, точно бы поселился без возможности и желания улететь. — Получается. И всё у них обязательно получится.