***
— Сколько тебе осталось? Выглядишь отвратительно, — по-доброму подкалывает Арсений, у входа в помещение натыкаясь взглядом на друга. — Я тоже рад тебя видеть, Арс. Знал, что теперь со мной занимаешься? — Серёжа ставит его перед фактом сразу, как только он пересекает порог тренажёрного зала. Арсений не догоняет. — Чё, пока не догоняешь? — Да ты, вроде, и не убегал, — неловко посмеивается Арсений. Но отрицать прозрачно ясный факт бессмысленно: он действительно ни хуя, во всех значениях и трактовках, не догоняет. — Сегодня занимаешься, в смысле? — и слегка хмурится, на секунду глянув на экран телефона: да, действительно среда, он ничего не напутал. — В смысле, кажется, всегда, — а Серёжа протяжно вздыхает. Арсению же от этого понятнее не становится: он проходит на беговую и начинает разминаться, надеясь тем самым размять мозги заодно и понять хоть что-то. — Не пытайся что-то понять, я сам нихера не понял, — весьма обнадеживающе. — Антон простудился. И или Шастун был реально бухой, или накуренный, или в конец больной и лежит там в бреду, но объяснить он ничего не удосужился. Забирай, говорит, Арса своего со всеми его потрохами. Антон не так говорил. Но у Серёжи сейчас, правда, сил на сглаживание углов и разрешение проблем нет никаких — а у кого сейчас вообще есть силы? Любые поблажки, которые он готов делать, будут сделаны ради Арса. — Да ладно тебе, Серж, ну что ты такой рассерженный, а? — Арсений хихикает на бурчание Серёжи, заставляя Матвиенко коротко прыснуть с каламбура. Вот у Попова, видимо, силы всё-таки есть. Они у него с виду всегда на всё и всех имеются. — Ну спросонья парень ляпнул… — Ага, с передоза терафлю и нурофеном, — фыркает Матвиенко как-то слишком утомлённо. Арсу с ним заниматься, конечно, хорошо. Серёга простой, говорит он кратко и по делу, а если самому Арсению хочется выговориться и излить душу (что очень маловероятно и безумно редко, но всё же) — перед глазами сразу появится готовое слушать заинтересованное лицо, в руке материализуется алкогольный коктейль, а сами они вдруг окажутся или в баре, или дома, или в любом другом месте, которое показалось бы им весьма пригодным для душещипательных бесед. Но без привычно-солнечной улыбки и светящихся шутливыми огоньками глаз ему постоянно чего-то недостаёт, и это сумбурное «что-то» не даёт покоя Арсению и пять минут, и двадцать, и до конца тренировки, пока он не задерживается вместе с другом перекусить в его законный перерыв и не наблюдает, как оплачивающий перекус Матвиенко набирает Шастуна. И нет, конечно же Арсению не интересно ничего знать о своем тренере. Конечно ему всё равно. Всё равно же?.. И конечно же он знает, что телефонные разговоры подслушивать весьма неэтично. — Тох, ты жив? — и Арсений почему-то тут же весь обращается в слух. Серега уверен: Попов думает, что он придвинулся на кресле ближе абсолютно незаметно и вообще не подозрительно. Матвиенко пока не понимает, что видит. Не понимает, что именно творится у его друга и Шастуна — а творится, как казалось, настоящая история, — однако это что-то однозначно есть — в перерывах он имел краткую возможность лицезреть их тренировки. Тренировки и то, что между парнями происходит. Это заметно невооружённым глазом, это очевидно по взглядам и той хаотичной искре. «Буря, безумие, страсть» — с удовольствием пошутил бы Матвиенко, но здесь не до шуток. Это их общие подколы и беседы по три раза в неделю. Это тот самый случай, когда Антон готов получить нагоняй за бездельничество от Паши, лишь бы подольше поболтать с Арсением после занятия. Это горящие глаза Шастуна, когда Арс говорит про очередной донельзя странный артхаусный фильм, и его искренняя радость в тот момент, когда Попов обещает написать ему об этом позже и рассказать поподробней. Это тёплая и, Серёжа готов поклясться всем своим состоянием, впервые за долгое время настоящая, не наигранная улыбка актёра. Сколько они там занимаются, напомните, пару-тройку месяцев?.. Серёжа в ахуе. Видимо, именно эта история будет твориться со скоростью сгорающего астероида. С той скоростью, с которой Серёженькин ахуй пробивает всё большее дно. А в том, что история эта в итоге сотворится, он почти уверен. Это всё понятно по тому, как добрый десяток лет назад Арсений почти таким же взглядом мог смотреть на Захарьина — давнишнего приятеля из театрального. А потом и на свою бывшую девушку. Да вот только в первом взгляде улавливалось преимущественно уважение и восхищение талантом, во втором — бесконечная осторожность и нежность, а теперь… Теперь есть всё и сразу. У Матвиенко в голове медленно складывается если не пазл, то минимум план ближайших действий точно. Он уверен, Шастун ещё скажет ему «спасибо» чуть позже. — Да ничё, — Антон на другом конце воображаемого провода громко кашляет. — Скоро выйду, — и пару раз шмыгает носом. — Слышу я, как ты там «ничё», — цокает Серёжа. — Лечись иди, тебя даже слушать херово. Да-да, потом отблагодаришь меня за радушие и поддержку, — Шаст отвечает что-то ещё, не особо членораздельное, и по взгляду Матвиенко отлично понятно, что чувствует парень себя не шибко лучше и вряд ли вылазит из квартиры в последние сутки. Да что уж там говорить, он и из комнаты с ощутимым трудом выползает только тогда, когда сильно приспичит пожрать. — У тебя лекарства есть хоть? Жаропонижающее? Полезная еда, хотя бы? Хочешь, мандаринов тебе доставлю? На последний вопрос Антон реагирует донельзя оживлённо — это слышно даже с соседнего места, на котором Арс и расположился, — категорически игнорируя все предыдущие вопросы, но ожидать этого стоило: единственным действенным лечением по мнению Шастуна считался подорожник. Подорожник и новогодние мандарины. — Да, охуенно, Серёг, очень… апчхи! Очень хочу, мне, сука, только их для полного счастья и не хватает. Серёжа молчит всего секунду, мельком взглянув в этот момент на Арсения с немым вопросом в глазах. Тот часто хлопает ресницами, друга понимает без слов с лёгкостью, с которой сможет сложить два и два, и кивает. — Жди тогда посылочку от чебурашки, — произносит в телефон Матвиенко с абсолютно серьёзным лицом — или с попытками в серьёзность, потому что Попов уже нечаянно посыпался. — От кого, блять?! — слышно из мобильного весьма более громко, чем прежде. Дурацкая привычка — сбрасывать, не дав договорить. Дурацкая, и Серый клятвенно обещал так не делать, но Антон всё равно уже слышит только мерные гудки вместо адекватного ответа и валится обратно на подушку, абсолютно обессилив; Арсений теперь неловко ведёт плечами, а потом вдруг хихикает, заставляя друга поднять взор в недоумении, и лишь затем поясняет: — У меня настолько большие уши? — отсылается он к ранее озвученному «чебурашке». — Вот вы с Шастуном и посоревнуетесь, — хмыкает Матвиенко, вновь принимаясь за еду. — Но эй, он меня обыграет! — картинно возмущается Попов (актёр же, как никак). — Ты только ему это не скажи, — Арсений послушно кивает и всё ещё слишком довольно улыбается. Он любит Серёжу за это: тот действительно не лез и не мучал насильными расспросами, если Арсений сам не хотел говорить о личном. Но когда-нибудь, когда Арс сам сможет оформить все мысли в своей голове во что-то менее сумбурное, он расскажет. Он ведь любит своего друга.***
В квартире тишина стоит настолько звенящая, что кажется, пролежишь так ещё хоть секунду и взаправду поверишь, что все вдруг вымерли. Испарились, с концами исчезли. Тишь, да гладь, да божья благодать! Антону нравится. Даже Безик на время притих, уловив то сонливое настроение и разнежившись в лежачем положении заодно с непутёвым хозяином. Он валяется в кровати с самого утра — с самого утра прошлых суток — и отвлекался лишь на телефонные звонки, человеческие нужны и зов природы. По такому отдыху он соскучился, поэтому теперь, временно оставшись без дел, не скучает точно. Сны у него, как можно было понять, регулярные и довольно увлекательные, да и в мысли часто заезжает гастролирующий цирк, устраивая там сущий сумбур. Антону эти клоуны в его голове уже как родные, но с ними приходится на время распрощаться, когда в дверь вдруг слышится короткий звонок. Шастун уверен, что это мама вернулась с командировки. Она же обещала приехать вечером среды, да? Или ночью? Или завтра?.. Да хуй знает. Шастун уверен, что в глазок смотреть нет смысла — он никого чужого не ждёт. Шастун был уверен, что в утреннем разговоре про мандарины Сережа просто пошутил: у самого Матвиенко тренировки до позднего вечера, и он, без вариантов, до сих пор тусуется с Оксаной на работе, а других «чебурашек» Антон не знает и знать пока не хочет. В любом случае, Серёжа точно в курсе, что с голоду парень не помрёт — он пока и сам вполне в состоянии доползти до ближайшего магазина в пятнадцати метрах от подъезда и купить себе хоть мандарины, хоть апельсины, хоть манго или заморскую маракую. Не больше и не меньше, но в дверь до сих пор ненавязчиво, с осторожностью звонили, хотя мама давно могла бы и открыть самостоятельно. И действительно открыла бы сама, если бы это была она, конечно. Однако, Шастун по наивности душевной и по причине жуткой сонливости всё ещё во всех своих убеждениях уверен стопроцентно; зря, вероятно. В затуманенной голове не возникает никаких вопросов и сомнений; Антон поднимает свою тушу и тащит ее к входной двери, откашливаясь и бурча только: — Да, ма, ща открою. Замок щёлкает, дверь распахивается, Шастун поднимает глаза, фокусируется на посетителе и чувствует, как волосок за волоском на голове стремительно седеет вся его крышесносная шевелюра: ситуация оказывается не менее крышесносной. — Ну привет, сыночек, — кажется, это не мама: смолистые волосы, острые черты лица и пронзительного цвета глаза на её описание никак не походили. Кажется, это обещанный Серёжей чебурашка стоит теперь у порога с полным пакетом мандаринов и даже парочкой лекарств, если приглядеться. Но Антон сильно приглядываться боится: он всё ещё не уверен, что не спит, всё ещё не уверен, что не накурен, и всё ещё имеет невыносимое желание хорошенько на всю глотку проораться. Вот же, блять, анекдот. Шастун ставит этому анекдоту ноль звёзд из десяти и уже готов строчить жалобу — скажите только, куда именно, кому и на какой почтовый адрес. Все основные жалобы в конце концов идут на адрес жизни, а маты так и застревают посреди горла — сколько бы Антон не моргал и как бы не пытался себя ущипнуть, картинка перед взором не менялась. Ну ахуеть, че.