Миазмы Котара

Он не помнил момента, когда взгляд матери изменился, и это стало спусковым рычагом для последующих событий. Потом его преморбидная личность будет шептать, что всё вело к этому моменту, но он не будет её слушать, потому что никогда и не слышал на самом деле. Всё закружилось настолько быстро и смазано, что он уже не помнил себя настоящего, когда оказался в первый раз в психлечебнице после попытки суицида. Мэри не гладила его по голове, не хвалила и не поощряла хорошее поведение, только тянула за волосы и заставляла всё время молчать и сливаться с обстановкой. У Натаниэля не было бы связано с ней ни одного хорошего воспоминания, если бы в память раз за разом не врезались картинки того, как она читала ему перед сном или помогала обработать раны. Она не проявляла к нему жалости, но в некоторых моментах всё же оставалась мягкой, из-за чего в итоге её постигло наказание. Отец преподносил это как семейный вечер. Время близилось к полуночи, когда Натан Веснински схватил Мэри за волосы и потащил в сторону подвала, приказывая сыну идти следом. В тот момент Натаниэль не понимал происходящего, но помнил наставления матери, которые всегда твердили не противиться отцу в гневном состоянии. Он не противился. Мама не кричала. Она пыталась что-то сказать, когда тело ещё не было связано, а язык был целым и не кровоточил, но Натан быстро воспользовался ножом, и часть мышц упала недалеко от женщины. Тогда отец быстро подошёл к мальчику и приказал ему молчать и внимательно смотреть на происходящее, рассказывая о том, что это будет прекрасное семейное собрание в честь его десятилетия. В конце концов, обычно он работал с Лолой или Димаччио, но сегодня те отсутствовали. Натаниэль и сам не заметил как кричал до этого, пока мужчина не накрыл его рот окровавленной ладонью и внимательно посмотрел в идентичные глаза напротив. Мальчик зацепился за предупреждающий взгляд Мэри, поэтому послушно сомкнул губы и едва кивнул, наблюдая как Натан осклабился и нарочито медленно вновь развернулся к жене. — Ты вырастила послушного мальчика, Мэри, — сказал он, когда взял со стола строительный зажим и зафиксировал в нём ноготь указательного пальца. — Теперь я позабочусь о том, чтобы он не вырос такой швалью, как ты. — Он резко дёрнул рукой и с весельем в глазах наблюдал за тем, как женщина сдерживала болезненные стоны и горячие слёзы. — Натаниэль. — Он вновь взглянул на сына. — С днём рождения. Он незамедлительно вернулся к Мэри, выдёргивая ещё три ногтя, но это ему быстро наскучило и Натан вспомнил про газовый резак, что уже был готов к работе. Мужчина воспользовался ножом и миллиметр за миллиметром медленно срезал кожу с плеча Мэри, ощущая крупную дрожь, которую женщина до последнего старалась сдерживать. Однако её тело пробил животный страх, который с новой силой заставил сопротивляться и искать пути отступления, а глаза неотрывно смотрели на сына. Натаниэль зажимал рот руками и смотрел в ответ в глаза матери, когда газовый резак приблизился к ране и он был оглушён диким истошным хрипом, который после часто будет ему сниться в кошмарах. Но сейчас он продолжал наблюдать за тем, как белоснежная кожа Мэри постепенно исчезала, а на её месте появлялись чёрные куски мяса, которые воняли на весь подвал и вызывали рвотный рефлекс. Натан не спешил. Он делал всё это с удовольствием, подчас оглядываясь через плечо и посылая оскал сыну. Натаниэль продолжал сосредотачивать своё внимание на остром взгляде матери, рачительно игнорируя раны, над которыми отец работал и дополнял свои действия красочными описаниями. Нет, мальчик продолжал закрывать рот ладонями и смотреть в родные глаза до тех пор, пока в них не угас последний огонёк жизни, который оборвал что-то внутри настолько неожиданно и больно, что он резко упал на пол. Видимо, это было достаточно тихо или не имело значения, потому что мужчина тем временем взялся за наточенный топор, и Натаниэль услышал с какой лёгкостью могут ломаться человеческие кости. Возможно, это было уважительной причиной для его первой попытки суицида, хотя она и вышла спонтанной. После «семейного вечера» у него долгое время был упадок сил, который заставлял лечь на кровать и провести там ближайшую жизнь вплоть до такой же потери блеска в глазах. Его грудная клетка одновременно была пуста и переполнена эмоциями, что не рвались наружу, а так же умирали где-то на подкорке, оставляя всю падаль на съедение кошмарам. Он ощущал, как вокруг него трансформировалась внешняя реальность, оплетая разум прочными путами, которые не позволяли достаточно задуматься об этом или найти выход из ущербного состояния. Только подавляли волю и приводили к моральной ипохондрии. Вероятно, по этой причине, когда Лоле было приказано обучить его владеть ножом, Натаниэль не чувствовал ощутимой боли от глубоких ран, которые начали украшать постепенно тело. Он мог сказать, когда стоит остановиться и перевязать рану, чтобы не упасть в обморок из-за потери крови, но совершенно точно не понимал того веселья, который был в глазах девушки, когда она старалась сделать обучение более болезненным. Потому что болезненно не было. Было неприятно и пусто. Было чересчур и опасно. Но не болезненно. Поэтому, когда он перерезал себе вены на запястье «из чистого интереса», доктор не смог убедить его в обратном, хотя принимаемые препараты действительно вернули ему некоторую чувствительность. Это не стало его спасением, хоть обучение и начало отыгрываться в сознании более яркими пятнами. И причиной следующего срыва стало вовсе не то, что отец желал видеть его таким же жестоким убийцей, который мог часами разделывать жертв, наслаждаясь процессом. И совсем не то, что его руки были причиной, по которой из жизни ушли пять человек, нет. Это всё ещё ощущалось поверхностно, хотя веселье Лолы и недовольство отца и оставляли после себя уродливые шрамы. Важнее было то, с какой нетерпимостью на него смотрел Ромеро, когда тот стоял в тёмном углу подвала без Джексона или Димаччио. Этот взгляд вызывал мурашки и словно обливал его холодной водой, что было близко к беспричинному страху. Однако в случае с Малкольмами страх всегда имел место быть и расцветать в груди вплоть до последнего крика. И в этом Натаниэль убедился, когда после очередного убийства, когда ему пришлось по обычаю выпотрошить жертву и после разделать тело на мелкие кусочки, он услышал щелчок дверного замка. Потом он с напускным спокойствием будет рассказывать этот случай тому же доктору, а тот будет игнорировать дрожь рук и бегающий взгляд. Потому что всем на самом деле плевать. Всем было плевать на то, что Ромеро несколько часов не отпускал Натаниэля из подвала и насиловал в лужах крови и разбросанных кусках мяса случайного человека. Ему казалось это каннибализмом, когда мужчина приказывал облизывать пальцы, и Натаниэль ощущал на них металлический вкус. Однако сопротивление ничего не давало, как и попытки добраться до стола отца и стащить с него хоть какой-то нож, чтобы остановить очередной кошмар наяву. В тот момент он ощущал, как его анальгезия переросла в гиперальгезию и закрепилась в момент особо сильного толчка, который прошиб всё тело болью и крупной дрожью. И пути отступления были окончательно смыты подступающими слезами. На плаву помогало держаться знание того, что ему стоило опасаться интимных встреч лишь с одним человеком, но всё вновь разбилось о скалы трансформированной реальности, когда отец вместе с Лолой ушёл из дома. А Ромеро, Димаччио и Джексон, кажется, сорвались с цепи и точно знали, что Веснински-старший не появится до следующего дня. И, несмотря на разрывающую боль, Натаниэль тянул руки вверх и пытался ухватиться за настоящее, потому что сейчас явно находился не в своей реальности, когда тело было покрыто белёсой жидкостью и кровью. Он не ощущал себя живым, когда тело содрогалось, и от этого молнии боли расходились по всему телу. Нет. Поэтому вторая попытка суицида не заставила себя ждать. Это было естественным исходом. Он итак был мёртв, оставалось только избавиться от собственного тела. Это не помогло, хотя ему вновь сунули в руки таблетки и сказали что-то о деперсонализации и дереализации. Натаниэль слушал вполуха и выкинул препараты в ближайшую мусорку. В этот раз ему не позволили даже дня лишнего провести в больнице и отправили домой, сразу наказывая подняться в кабинет отца. Это сбило с толку, потому что после нескольких кровавых ночей подросток был почти уверен, что кабинетом Натана являлся подвал, в котором он долго мог удовлетворять своё эго. Однако на втором этаже Натаниэль действительно нашёл кабинет отца. В голове ничего не щёлкнуло. Помнил или не знал он эту комнату, он не думал о своих чувствах, а старался не отводить взгляд от пронзительных голубых глаз. В противном случае ждало суровое наказание, а его тело было слабым и из ран на запястьях ещё сочилась сукровица. Поэтому Натаниэль выдержал это испытание и был награждён безобразной улыбкой, с которой отец кинул ему бумаги. Это были краткие биографии будущих жертв, которые он вместе с Лолой и Джексоном должен был выследить и привести в подвал для дальнейших «игр». Он старался не выдавать каких-либо эмоций, когда одна его часть хотела разорвать бумаги и осклабиться в ответ, а другая продолжала твердить о нереальности событий. Поэтому удалось лишь сдержанно кивнуть и выйти из кабинета с несколькими листами А4, которые по меньшей мере весили в его руках несколько тонн. Ему удалось оправдать ожидания отца, о чём говорило появление неизвестного в строгом костюме и прибивающим к полу взглядом. Натаниэль послушно молчал, когда его оглядывали с ног до головы и наблюдали за тем, как он разбирал по кусочкам тело предателя, которым являлся мужчина за сорок, что посмел перейти дорогу Натану Веснински. И не задавал вопросов, испытывая явное отвращение от лёгких касаний к лицу и комментарию по поводу яркости голубизны его глаз. Это было пеплом. К короткому осознанию реальности его возвратила лишь очередная встреча с Ромеро, который долго шептал ему на ухо грязные и пошлые слова, желая растянуть момент близости. И к Натаниэлю вернулся знакомый страх и дрожь, которые заставляли биться в истерике и искать пути спасения. Он ощущал себя загнанной птицей, а в голову не вовремя врезались воспоминания того, как так же отчаянно мама в последний раз пыталась уйти от рук отца. Но всем всегда было наплевать. Ромеро желал сделать каждый раз незабываемым, он кружил на грани боли и удовольствия, продолжая красочно описывать всё томным шёпотом, когда Натаниэль закрывал глаза, чтобы не видеть всего. Непрекращающиеся попытки вырваться заставили Малкольма использовать наручники, и тогда Натаниэль понял, что выхода действительно никогда не было и его тлетворная реальность всегда бродила на периферии невозможного лишь потому, что его случай был особым: не каждому везло родиться сыном Мясника и личной игрушкой его помощников. И третья попытка пришлась на момент заключения отца, поэтому Лола, не желая играться с уменьшенной копией Натана, оставила его в психбольнице. Это навело на мысли, что та была не в курсе действий со стороны брата или тому тоже надоело возиться с поломанной куклой, потому что Натаниэль был уверен, что на период, когда он свободен от занятий, Ромеро будет мучить его каждый день. Ромеро, Джексон, Димаччио… Это давало ему отсрочку только в случае убийств других людей. Потому что те сами любили пытать жертв и пускали Веснински-младшего в подвал лишь для чистки помещения. Лола в принципе не очень любила с ним возиться, исполняя только прямые приказы от Натана. Но если таковых не поступало, то она делала вид, что мелкой мошки не существует. Поэтому это дало ему некоторую фору, когда Натаниэля определили в палату и вновь назначили какие-то таблетки, терапии и прочее. Он отмахнулся от этого и только наблюдал, как санитар-буфетчик очищал яблоко от кожуры, забирая у того нож, когда он не видел. Наверное, поэтому теперь его привязывают к кровати, когда на следующее утро находят в лужах крови. Но это всё так же выбивает воздух и создаёт лишь ещё большее чувство бессилия и беспомощности, напоминает о действиях Ромеро. Поэтому Натаниэль почти удивляется знакомому ощущению металла в момент разрезания кожи. — Значит, буйный, — только и слышит он, пока глаза всматриваются в лицо напротив и не видят там ничего. А сердце думает лишь о ноже, спрятанном под тёмной тканью.