— Пречистая Владычица Богородица. Сподоби меня, благословенную, стать верной женой, ибо всем сердцем хочу сделать раба Божьего Андрея… счастливейшим из живущих…
Свет, сочившийся сквозь крошечные окошка ослепительно-белым, словно непорочная невеста, цветом, стелился перед ногами новобрачных мягкими нежными складками, подобно шелковому рушнику или крылу ангела, готовому подхватить счастливых молодожен и бережно унести навстречу источнику жизни на новый путь совместной радости. Счастье было близко и отбивалось мерцающими бликами в глазах дорогих и близких людей, пришедших засвидетельствовать и разделить подлинную радость, излучавшие ясный сокол-жених и голубка-невеста, припадавшая робко и в трепетной сакральной немоте к крепкой руке мужа.
— Счастье молодым! — стены храма огласили сердечные пожелания из сердец друзей.
— Счастье молодым! — промолвила в слезах Софья Станиславовна, прижимая руку к сердцу.
— Счастье молодым! — от всей души прозвучало из уст теперь уже мужа и жены Панаса и Галины — той, в чьем сердце злоба и зависть по отношению к ныне повенчавшейся рабе Божией Катерине растаяла в благодати любви, прощения и желания дарованной ей счастливой участи и для бывшего врага своего.
— Счастье молодым… — прошептала в избытке радости, но не вслух, а про себя, тиха-тихо Елена, пряча лицо и улыбку под черной траурной вуалью, ликуя за свою подругу как за себя.
— Будьте благословенны, детки мои, — плакала навзрыд тетка Павлина, провожая безмерно любящим взглядом свое ненаглядное «дитятко».
— Счастье молодым! — бодро, хоть и с опозданием, провозгласил самый близкий друг и свидетель Николай, который поневоле долго не мог оторвать взгляда от не находящего себе места от избытка чувств жениха, сжимавшего в своих руках маленькие ручки невесты, и в особенности от хрупкого образа самой невесты, ее детского белого личика и серо-голубых невинных глаз, в которых дар жизни мерцал огнями пылающих свечечек в лампадках. Он заглядывался на молодых исподлобья и тепло сдержанно улыбнулся, поймав на себе всегда мимолетный исполненный сестринско-дружеского расположения и неумолкающей благодарности взгляд Кати за то, что благодаря во многом ему, Николаю Александровичу, и Елене Алексндровне, она стояла под венцом с любимым человеком, цела и невредима, и несказанно счастлива. И свободна…
После союза, скрепленного поцелуем с привкусом чистой белой лилии, теперь уже законные муж и жена, ступили на ковровую дорожку, которой был устлан центральный проход храма, и теперь эта ковровая дорожка стала путем единой жизни двоих, ожидавшей их за массивными дверями. Для молодых все гости, друзья, их возгласы поздравлений, стены и реальность, золотистый колокольный перезвон слились и утонули в светозарных потоках, и посреди них существовали только ОН и ОНА друг для друга.
Счастье было рядом. Оно ожидало во всей полноте за дверьми-вратами, просачиваясь тонким золотисто-серебряными нитями и кружевами сквозь двери, когда молодые осветят его вынесенной из храма свечой, полыхающей венчальным вечным пламенем. Нужно было только пройти через эти двери — и они распахнутся приветственно, маняще.
И двери распахивают, пропуская желанный солнечный свет, который ворвался так внезапно, так обильно, что одного его глотка хватило бы на всю жизнь…
Если бы свет не ослеплял так, то на его фоне можно было бы распознать черное пятно в виде темного силуэта апокалипсического всадника, в один миг спрыгнувшего с дьявольской лошади, всадившего нож прямо в сердце жениха и растворившегося вместе с черным бешенным скакуном.
Это Апокалипсис. Это наказание. Это началось. Сейчас разверзнется земля под ногами, горы встанут с мест и побегут, звезда полынь багрянцем упадет в моря, реки и океаны и понесет, расплескивая, кровь из его сердца — из сердца Андрюши. И воды понесут его тело, а она будет провожать его в черном венчальном платье. И…
— Катя! Катюша!
«Андрей? Ты зовешь меня? Ты жив?»
— Катенька, девочка моя! Горе-то какое, — легкая элегантная и теплая рука в кружевной изысканной перчатке нежно привлекла к себе — дорогая, милая Софья Станиславовна… И рядом с матерью опустилась на колени утонченная и гордая Марьяна — Лешина сестра…
— Катя, Катя, что с вами? Опомнитесь! Катя! — чьи-то надежные и крепкие руки трясли ее за плечи — это Николай Александрович. В силу какой-то подсознательной привычки он часто встряхивал ее за плечи довольно требовательно и настойчиво и, вместе с тем, мягко, словно ребенка, когда пытался успокоить, поддержать или на чем-то настоять. Этот жест будто вывернул ее сознание, погружавшееся в сонное оцепенение, наизнанку, заставляя куда-то двигаться, идти.
Кругом в панике, с громкими криками, распоряжениями бегали полиция, следователь, врачи, несшие окровавленное тело Андрея с ножом в груди прямо на ковровой храмовой дорожке, которая служила носилками. Сзади бежали со слезами Ярина Дорофеевна, Николай Александрович, расчищая для несших тело путь вперед к коляске и давая наставления, как нести.
Катя бежала, куда бежали все. Точнее, не она бежала, а ноги ее несли, а ей самой слезы застилали глаза, и она рисковала, из-за недостатка бдительности, запутаться в складках воздушных белоснежных юбок свадебного облачения и упасть. Перед глазами мелькали улицы, а видела она сквозь пелену слез лицо Андрея, смотревшего под венцом на нее с безграничной любовью, а в следующий миг картинка сменилась все тем же лицом ее возлюбленного, покрывшемся мукой раздирающей боли, а потом его глаза потухли.
Невеста, точнее уже жена, которая не смогла побыть и часа со своим законным мужем в долгожданной новой роли, была близка к обмороку, но сознание и цель впереди, лежавшая немощно на ковровой дорожке, придавала ощущение долга сохранять хотя бы долю бдительности, ведь она нужна
ему.
Он еще не умер! Почему она думает о нем как о мертвом? Ведь его несут в операционную. Ведь если бы он был мертв наверняка, его бы не лечили? Значит, она еще
нужна ему!
Эта надежда, крошечная, словно потухающий и снова вспыхивающий блик, сохраняла минимальную трезвость рассудка для того, чтобы все-таки двигаться дальше, опираясь на руки друзей, которые ее поддерживали со всех сторон, — Павлуси, вывшей «Катруся, голубочка моя», Орыси, следовавшей сзади с Назаром, пытавшаяся словом поддержать: «Катруся, держись, мы рядом, все будет хорошо». Елена Александровна крепко держала Катю под руку, но деликатно-сдержанно проявляла свою поддержку, ничего не говоря, и только заботливо и нежно поглаживая подругу по плечу, понимая, что в данный момент никакие слова неуместны, и она была права: Катя ничего не слышала, не видела и не способна была воспринимать.
Когда они оказались в больнице и двери операционной, за которой скрылись санитары, захлопнулась перед ними, тоненький целевой луч, который сонно обволакивал сознание Кати и в то же время вел вперед, вдруг потух, сталкивая неумолимо разум девушки тет-а-тет с больной реальностью, и эта реальность, обставленная теневыми полутемными больничными стенами, с пространством, погруженным в полумрак, обжигала, подобно кислоте, попадающей на свежую окровавленную рану. Девушке хотелось, чтобы ей закрыли глаза, ей хотелось снова забыться в болезненной полудреме сознания, но на этот раз у нее это совершенно не получалось. Серые стены, плач Ярини Дорофеевны, суета вокруг не давали забыться, жестоко заставляя жить, а жизнь была смертельно невыносимая. До того невыносимая, что если бы ей сейчас дали яду или, как ее возлюбленному, вонзили в сердце кинжал, это единственное принесло бы облегчение. Но нет, нельзя.
Надо жить…
«Я к полицмейстеру. Боюсь, без особого вмешательства наши господа жандармы утруждаться поисками убийцы не станут!»
«Мы сейчас ничем не поможем. Только мешаться будем. Ярина Дорофеевна, сейчас же поедемте к нам!»
«А если мне тут надобно быть?»
«…мы тут же отправим казачка. Идемте».
Реплики Николая Александровича, пана Дорошенко старшего, Ярины Дорофеевны, Елены Александровны сливались густым туманов и казались далекими.
Надо жить.
Эхо реплик и голосов стихло. Никого больше не осталось, кроме Софьи Станиславовны, которая в немолчном глубоком сострадании оставалась неслышно позади невесты ее сына, ее плоти и крови. Этот несчастный ребенок, женитьба Алеши на котором поначалу казалось ей безумием, стал для нее ее еще одним ребенком, еще одной дочерью, «ее девочкой», такой доброй, сильной, прошедшей через физическую и душевную боль, которая иным людям и не снилась, и такой немощной и беззащитной сейчас перед неумолимым роком.
Надо жить?
Софье Станиславовне хотелось сейчас опуститься рядом с несчастным ребенком, сидящем на полу, закрыв лицо ладонями, на колени, обнять, утешить ее, но в эту минуту поняла, что пока что одного молчаливого присутствия для Кати достаточно.
Надо жить.
Зачем жить?
Ради него жить.
В разгоряченной от слез, боли и потрясений красиво убранной русой головке промелькнула последняя реплика врача, прежде чем двери операционной захлопнулись:
«И священника вызовите! Может, исповедать успеет. И молитесь!»
Ради него жить. И молиться.
***
Николай Александрович, метавшийся по уезду в безуспешных попытках отыскать след убийцы своего второго друга, застал спустя несколько часов Софью Станиславовну в коридоре больницы одну. Он медленно ходил по коридору взад и вперед. Его внимательный и сосредоточенный взор обвел медленно всю комнату, словно выискивая что-то или кого-то, и, наконец, он понял, кого он подсознательно искал, кто должен был быть здесь, и при мысли о ком у него к горлу подступил ком.
— А… Катя где? — с хрипотой в голосе, будто этот вопрос ему давался нелегко, спросил Николай у сидевшей на скамье Софьи Станиславовны, изящно подносившей платок к глазам, чтобы смахнуть слезинки.
— А молельне она. Ей успокоение надобно… и надежда. Хоть и призрачная…
***
Надежда… Призрачная… В молитве.
— Пресвятая Богородица! Всесильным заступлением твоим… Помоги мне умолить Сына Твоего, дабы Он презрел мои страдания и даровал спасение рабу Божьему Андрею.
Ради него жить. И молиться.
Молитва была единственным для Кати адекватным средством, которое не отводило в дурманящий болезненный сон как защитную реакцию от действительности и, в то же время, помогало сохранять трезвость разума и выдерживать боль этой невыносимой действительности, тонкой леской вытягивая струны сердца по направлению к надежде, помогавшей стоять на ногах. Катя ощутила на время энергию, покинувшей ее в тот момент, как нож вонзился в грудь Андрея.
Однако…
-…не жилец он на этом свете. Только тряпки зря переводим.
-… говорю тебе, проклятая она… Ты там ходишь по коридору — святой водой умойся, как бы зараза от нее к тебе не прилипла.
Молитвенный свет был перебит. Все тело Кати охватила лихорадка, руки задрожали так, что она едва не сбила подсвечник под иконой, перед которой молилась. Однако от резкого движения часть горевших свечей погасла.
— Эй, кумушки, хватит здесь сплетничать и разглагольствовать! Вам заняться нечем? — раздался в коридоре иной внушительный голос, в котором был узнаваем голос доктора. — Если нечем заняться, живо в операционную.
— Простите, господин доктор, мы только за полотенцами и инструментами забежали, — лелейно оправдывалась одна из медсестер.
— Вот и делайте, что должно делать! А не сплетничать по углам! — строго сделал выговор врач.
— Мы как раз идем в операционную к Жадану, пан докторе. Но вы уже здесь. Операция закончилась? Как господин Жадан?
Раздалась минутная пауза. Катя ощутила стук собственного сердца, будто оно стучало не в груди, а вырывалось и отдавало в голове, в руках, в ногах — во всем теле.
Зачем жить?!
— Увы, господин Андрей Андреевич Жадан… — пауза. — Я потому и пришел звать вас, — секундная пауза, — чтобы вы несли все необходимое… вы поняли для чего… Мы сделали все, что было в наших силах, но сердце остановилась, не дождавшись конца операции.
Одна из медсестер вскрикнула.
Перед глазами невесты встала черная пелена, как занавес, скрывая сцену жизни, из которой лился тоненькой струей свет надежды. Эта занавесь темная, как ночь, затем стала вязкая, как смола, в которой девушка вязла всем телом и душой.
Зачем жить?
— Только не вздумайте разносить эту новость по коридорам. Не надо госпоже Жадан знать об этом сейчас. Не ко времени. Я сообщу позже, сам. А вы, голубушки, если будете сплетничать о черных вдовах и прочей ерунде, заставлю отбывать две смены подряд без перерыва.
Неплотно прикрытое окно в молельне резко распахнулось под сильным порывом ветра, громко ударившись о стену, будто кто-то невидимый пытался выбраться наружу, на воздух, не вынося духоту внутри, будто ему стало дурно. В помещение, пропитанное сладковато-пряным ароматом воска и горевшей лампадки, влетел сырой поток воздуха, предвещавший начало бури. Занавеси на окне грациозно волнами вздымались тончайшими вуалями, то переплетаясь между друг другом, то резко, в ярости или страхе отлетая друг от друга. Внезапно они замерли, прислушиваясь к завыванию предвестника бури, нежданно-негаданного залетевшего в молельню, затем снова стали плавно развеваться, завораживая и зазывая Катю, сползшую на холодные плиты и вновь впавшую в смертельное оцепенение. Затуманенный слезами и страшными образами потерь, слившихся в одно целое в ее разгоряченной голове, взгляд ее ясных голубых глаз был неумолимо прикован к этому зазыванию, этому лихорадочному танцу занавеси, манящей и обещавшей верное и блаженное забвение в ее объятиях.
Не за чем жить.
